F1. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЕВГЕНИИ ЕВТУШЕНКО
Под порядком нумерации «F» я буду размещать заметки на злобу дня.
Евтушенко был поэтом. Он умел писать стихи, причем речь не идет о простой версификации. У него есть много удачных стихотворений.
Вот собственно и всё. В данном случае это определяющая информация, позволяющая верно судить о человеке.
То, что о Евтушенко говорили последние 50 лет, это, большей частью, болтовня озлобленных советских мещан, адресованная не ему лично, а вообще поэту как типу личности. Мол, много о себе человек понимает, говорит об непонятном, нервный, носит нашейные банты и ювелирные изделия, четыре жены и пять детей, пьёт, курит, дебоширит, а также социально слабый.
Всё это и есть профессиональные признаки поэта, присущие ему имманентно, как члену сословия. Поэт впечатлительный внушаемый человек, поглощённый собственными переживаниями, поэтические творчество основано на импровизации и просто-таки требует «рассеянного образа жизни».
К этим видовым свойствам поэта можно добавить личные качества Евтушенко-человека. Евтушенко был весёлым и позитивным, добрым и совестливым. Для его рода деятельности он отличался поразительным трудолюбием, любил и уважал отечественную культуру. Он прекрасно читал стихи (особенно свои) и мог держать в напряжении большой зал и час и два.
Вся бессмысленная критика Евтушенко (бессмысленная, ибо нелепо обвинять врача в том, что у него характер и мировоззрение врача, а поэта в том, что у него характер и мировоззрение поэта) лучше всего изложена им самим, как это и полагается «рапсоду»:
«За тридцать мне. Мне страшно по ночам.
Я простыню коленями горбачу,
лицо топлю в подушке, стыдно плачу,
что жизнь растратил я по мелочам,
а утром снова так же её трачу.
Когда б вы знали, критики мои,
чья доброта безвинно под вопросом,
как ласковы разносные статьи
в сравненье с моим собственным разносом,
вам стало б легче, если в поздний час
несправедливо мучит совесть вас.
Перебирая все мои стихи,
я вижу: безрассудно разбазарясь,
понамарал я столько чепухи...
а не сожжешь: по свету разбежалась.
Соперники мои,
отбросим лесть
и ругани обманчивую честь.
Размыслим-ка над судьбами своими.
У нас у всех одна и та же есть
болезнь души.
Поверхностность ей имя.
Поверхностность, ты хуже слепоты.
Ты можешь видеть, но не хочешь видеть.
Быть может, от безграмотности ты?
А может, от боязни корни выдрать
деревьев, под которыми росла,
не посадив на смену ни кола?!
И мы не потому ли так спешим,
снимая внешний слой лишь на полметра,
что, мужество забыв, себя страшим
самой задачей - вникнуть в суть предмета?
Спешим... Давая лишь полуответ,
поверхностность несём, как сокровенья,
не из расчета хладного,- нет, нет! -
а из инстинкта самосохраненья.
Затем приходит угасанье сил
и неспособность на полёт, на битвы,
и перьями домашних наших крыл
подушки подлецов уже набиты...
Метался я... Швыряло взад-вперед
меня от чьих-то всхлипов или стонов
то в надувную бесполезность од,
то в ложную полезность фельетонов.
Кого-то оттирал всю жизнь плечом,
а это был я сам. Я в страсти пылкой,
наивно топоча, сражался шпилькой,
где следовало действовать мечом.
Преступно инфантилен был мой пыл.
Безжалостности полной не хватало,
а значит, полной жалости...
Я был
как среднее из воска и металла
и этим свою молодость губил.
Пусть каждый входит в жизнь под сим обетом:
помочь тому, что долженствует цвесть,
и отомстить, не позабыв об этом,
всему тому, что заслужило месть!
Боязнью мести мы не отомстим.
Сама возможность мести убывает,
и самосохранения инстинкт
не сохраняет нас, а убивает.
Поверхностность - убийца, а не друг,
здоровьем притворившийся недуг,
опутавший сетями обольщений...
На частности разменивая дух,
мы в сторону бежим от обобщений.
Теряет силы шар земной в пустом,
оставив обобщенья на потом.
А может быть, его незащищенность
и есть людских судеб необобщенность
в прозренье века, четком и простом?»
Следует понимать, что шестидесятники это не только первое вполне советское поколение, но и последнее поколение ещё русское. Не будучи сами русскими людьми, шестидесятники знали и помнили русских, часто русскими были их родители. А по тому, что пережили шестидесятники в детстве и отрочестве, это персонажи шекспировских пьес. Шестидесятники, при всех их недостатках и смешных чертах, были поколением гигантов.
1954, брак с Беллой Ахмадуллиной.
Очень легко обвинять Евтушенко в сервильности или измене своим идеалам, но этот человек прошёл через несколько эпох, а перепад давлений например между 40-ми и 60-ми был таков, что людей разрывало напополам, как глубоководных рыб, вытащенных на поверхность.
Через всю жизнь Евтушенко пронёс любовь к русской культуре, особенно к отечественной поэзии. Он составил отличную поэтическую антологию, по которой виден почти безукоризненный вкус. Евтушенко прекрасно понимал место Пушкина, Лермонтова, Блока или же Северянина, Надсона и Клюева в отечественной культуре. Это не невежественный Лимонов.
Конечно, советскую поэзию нельзя считать органичной частью русской литературы - она так же вторична, как поэзия Чили или Перу по отношению к поэзии Испании. Но эта та область культуры, где различия наименее значительны. Маяковского или Есенина действительно можно считать русско-советскими поэтами и в этом не будет никакой натяжки. Тем более это верно для нерусских поэтов, начавших своё творчество в исторической России.
В этническом отношении Евтушенко типичный новиоп, но в смысле культуры новиопство это умозрительное упрощение. Если разобраться, в новиопах всегда существует русская культурная основа, соседствующая с тем или иным инородным «замедлителем».
Этим замедлителем у Евтушенко было не еврейство или украинство, а немецкое происхождение. Его настоящая фамилия - Гангнус. Это не просто немец, а немец, детство и отрочество которого прошло в германофобской стране и германофобском мире.
Внешне Евтушенко - хрестоматийный немец.
Отсюда возмутительная фантасмагория «Бабьего Яра». Нелепый и оскорбительный для русских пафос стихотворения (русские сильно пострадали от евреев за годы советской власти) совершенно стереотипен для немцев.
«Еврейской крови нет в крови моей.
Но сыплю в раны перец
я всем антисемитам, как еврей,
и потому - я настоящий немец!»
Под этом подписались бы и Ясперс, и Хайдеггер. А пожалуй, и Гёте.
Немецкая кровь делает более ясными многие поступки Евтушенко, да и его внешний облик: манеру шутить, держаться, даже мимику и жесты.
Деланное «негодование» у советского истеблишмента вызвал отъезд Евтушенко в США в 1991 году. Ишь ты подишь ты - 60-летний человек осмелился переехать в Америку, чтобы преподавать там русскую литературу. Евтушенко был либеральным советским литератором, весь социальный пафос его деятельности заключался в демократизации СОВЕТСКОГО общества. Соответственно и пик его политической активности пришёлся на перестройку. Когда СССР распался, политическая активность Евтушенко потеряла смысл. Альтернатива заключалась или в превращении в украинского или прибалтийского националиста, чему русский поэт был совершенно чужд, или в новиопском перерождении в представителя космополитической компрадорской буржуазии, чему Евтушенко был чужд ещё более. Да и бегать 60-ти летнему человеку по бандитско-лужковской Москве было невместно. Многие его соратники бегали, выклянчили государственные и частные подачки, и живут не тужат. Мне, однако, представляется, что избранная Евтушенко роль это роль более НРАВСТВЕННОГО человека. К тому же никакого брайтон-бича с Евтушенко в Америке не случилось. Он продолжал любить Россию, заниматься позитивной культуртрегерской деятельностью, да и вообще жил на два дома. Как и положено немцу - человеку по определению честному, порядочному и трудолюбивому.
И кстати внуку Рудольфа Вильгельмовича Гангнуса было бы вполне естественно вспомнить свои европейские корни и уехать на пмж в Германию. Как раз из патриотических соображений. Германская «алия» была тогда на подъеме.
Но почему-то отъезд Евтушенко (я хорошо помню то время) вызвал неимоверное озлобление. Думаю, как раз потому, что по своему типу поведения, по своим словам и поступкам Евтушенко всегда был простодушным российским немцем - мальчиком для битья у русских задир.
Это заставляет иначе посмотреть и на его «клоунские наряды». Действительно 75-летний Окуджава, Астафьев или Солженицын смотрелись бы в нарядах Евтушенко сбрендившими мещанами. Но Евтушенко не мещанин, а европейский поэт. Стиль его одежды узнаваем на Западе, там так одевается часть интеллектуальной богемы. И весь стиль жизни Евтушенко всегда был абсолютно западным, «петербургским». Он был и остался русским немцам, несмотря на всю советско-азиатскую пургу, которая мела вокруг него 60 лет. Голос крови и зов предков.
Вот это, думаю, главное, что бесило добрых «соотечественников».
Андрей Тарковский, талантливый новиоп с кавказским замедлением, шипел у себя в дневнике:
«Какая бездарь! Оторопь берет. Мещанский Авангард. В свое время Северянин был в тысячу раз талантливее. А что от него осталось? «Ананасы в шампанском»? И презрительные улыбки. Жалкий какой-то Женя. Кокетка… В квартире у него все стены завешаны скверными картинами. Буржуй. И очень хочет, чтобы его любили. И Хрущев, и Брежнев, и девушки…»
Желание нравиться для поэта конечно страшный грех; Северянин по какой-то странной аберрации до сих пор считается русскими интересным поэтом; а если от Евтушенко останется только «поэт в России больше чем поэт», уже это не «ананасы», а достойное место в отечественной культуре. Но главное не в этом. На стенах у Евтушенко висели подлинники Шагала и Пикассо, ЛИЧНО ПОДАРЕННЫЕ АВТОРАМИ.
Думаю, это и есть основная причина презрения к Евтушенко со стороны современных деятелей культуры. Им важно объявить культурный статус шестидесятников фикцией, а то, что делали эти люди, пошлой болтовнёй. Тогда перестанет существовать проблема культурной дегенерации, идущей последние 20 лет «и конца этому не видно».
Пикассо.
Кеннеди.
Сейчас фразочки Евтушенко (да и Тарковского): «сидели мы как-то в кафе с Мастрояни»; «Сартр попросил мой автограф»; «я Кеннеди и говорю» - воспринимаются как неправдоподобная похвальба, а презрение Запада к пострусским дошло до стадии присуждения нобелевской премии Акакии Акакиевне Алексиевич.
Выходит, что и Евтушенко должен быть порван и втоптан в грязь. Бо не по чину ватникам.
Но бороться с культурой довольно сложно. А уж конкретно со стихами…
«Я что-то часто замечаю,
к чьему-то, видно, торжеству,
что я рассыпанно мечтаю,
что я растрепанно живу.
Среди совсем нестрашных с виду
полужеланий, получувств
щемит:
неужто я не выйду,
неужто я не получусь?
Меня тревожит встреч напрасность,
что и ни сердцу, ни уму,
и та не праздничность, а праздность,
в моем гостящая дому,
и недоверье к многим книжкам,
и в настроеньях разнобой,
и подозрительное слишком
неупоение собой.
Со всем, чем раньше жил, порву я.
Забуду разную беду,
На землю, теплую, парную,
раскинув руки, упаду.
О те, кто наше поколенье!
Мы лишь ступень, а не порог.
Мы лишь вступленье во вступленье,
к прологу новому пролог.
Тревоги наши вместе сложим.
Себе расскажем и другим,
какими быть уже не сможем,
какими быть уже хотим.
Жалеть не будем об утрате,
самодовольство разлюбя…
Завязывается
характер
с тревоги первой за себя».
Прощай, бедный Евгений. Евгений Галковский очень любил твои стихи.
Жизнь человека - готовый сюжет. Рассказ или фильм о Евтушенко должен начинаться так. Начало 60-х, кафе аэропорта, сидит подвыпившая компания молодых звёзд.
- Женя, а ты знаешь, когда умрёшь?
- Знаю. В 2017 году. Первого апреля.
Взрыв смеха.