Иэн Макьюэн. Амстердам
Странно, что я прочитал что-то из этого писателя только сейчас. Т.е. я про него слышал, книги на разноязычных полках видел, но руки не доходили.
Относительно тоненький по объему роман, который можно прочитать за один присест, а можно растянуть на несколько присестов. Особенно, если это присесты в собственном туалете типа сортира, где получается читать сосредоточенно (там нет телефонов, телевизоров, интернетов, воздух свеж, а освещение яркое). В этот раз книга была прочитана на 2/3 там, а остаток, не вытерпев, пришлось дочитать на диване.
Дело происходит в основном в Лондоне. Еще чуток в Озерном Крае и в Амстердаме. Начинается все с похорон некогда гламурной и харизматичной дамы Молли Лейн. Она умерла быстро, теряя рассудок и власть над собственными поступками. На пышных похоронах помимо ее богатенького мужа Джорджа присутствуют ее друзья-любовники в разные периоды жизни. Вернон Холлидей - главред вымышленной «серьезной» газеты типа «Гардиан» или «Обсервер», Клайв Линли - композитор, дописывающий по госзаказу «симфонию тысячелетия» и Джулиан Гармони - министр иностранных дел Великобритании, метящий в премьеры. Вернон и Клайв - друзья, которые с жалким презрением относятся к Джорджу и ненавидят министра (за Молли и за его политич. взгляды). Они искренне горюют о кончине Молли и еще больше о том КАК она ушла. Вскоре они находят у себя странные симптомы, похожие на какие-то нейронедуги. Им мнится, что это начало конца. Они заключают между собой соглашение, что один поможет другому красиво «уйти», если что.
В дальнейшем друзья оказываются на разных моральных позициях относительно возможной публикации скандального вида фото. Проблема в том, что на фото министр Гармони в женской одежде и соотв. макияже. Снимала Молли. Джордж (совладелец-миноритарий газеты Вернона) нашел их дома и продает снимки газете. Одной публикацией можно утопить Джулиана вместе с его гнусной политикой.
В конфликт моралей добавляется факт, произошедший в Озерном Крае на природе. Клайв стал свидетелем преступления, но не предотвратил его, а в угоду пришедшему вдохновению улизнул записывать в блокнот мелодию.
Дальше пересказывать синопсис не буду. Роман слеплен очень крепко. Мастерски. Единственной нестыковкой, на мой взгляд, является место примерно за 20-30 страниц до конца. Какой-то логический обрыв и не вполне убедительное начало финального куска.
Зато в книге много афоризмов, просто мыслей и удачных метафор, - их хватило бы на три средних романа. Хороши словесные описания музыкальных идей, роящихся в голове Клайва. Отточен до состояния холодного клинка стиль повествования. Многие оценки состояния британских общественных слоев можно спроецировать и на нашу подгнившую интеллигенцию. И лишь одно идейно слабое место и одна архитектурная нестыковка.
Кстати, роман-то получил «Букера».
И, наконец, надо отметить вот что. Впервые за многие годы я читал переводной роман, не спотыкаясь о перевод. Словно снова оказался в детстве за чтением Робинзона Крузо или Тома Сойера, которые, казалось, были написаны по-русски. Автор перевода - Виктор Голышев.
Общая оценка 9/10.
Несколько цитат:
«Он один ощущал потерю. Он окинул взглядом собравшихся: многие - его возраста, возраста Молли, на год-другой моложе или старше. Какие благополучные, какие влиятельные, как расцвели при правительстве, которое почти семнадцать лет презирали. «Говоря о моем поколении…» Такая энергия, такая удачливость. Вспоенные молоком и соком послевоенного Государства, а затем подкармливаемые невинным и неуверенным благосостоянием родителей, взрослыми вступили в мир полной занятости, новых университетов, книг в ярких бумажных обложках, в Августов век рок-н-ролла и обеспеченных доходами идеалов. Когда лестница позади них затрещала, когда Государство отняло титьку и стало сварливой бабой, они уже были в безопасности, они объединились и принялись обзаводиться теми или иными - вкусами, мнениями, состояниями.»
«- По-моему, нет смысла пригвождать людей к словам, произнесенным в ту пору, когда они были опрометчивыми студентами. - Он усмехнулся. - Почти тридцать лет назад. Уверен, что и у вас бывали довольно скандальные высказывания или мысли.
- Конечно, бывали, - ответил Клайв. - О том и речь. Если бы тогда вышло по-вашему, теперь и смысла не было бы менять точку зрения.
Гармони слегка кивнул, принимая довод.»
«Можно было бы уклониться от общественных обязанностей, приняв позу стихийного художника, но Клайв не переносил такого чванства. Некоторые его приятели прекрасно разыгрывали гениев, когда им было удобно, - не появляясь там, где их ждали, и полагая, что всякий местный переполох только придаст веса их высокому призванию, поглощающему человека целиком. Эти люди - хуже всех были романисты - умели внушить друзьям и родным, что не только их рабочие часы, но и всякая прогулка, и послеобеденный сон, всякий приступ молчаливости, депрессии или пьянка оправданы возвышенной целью. Маска посредственности, считал Клайв. Он не сомневался в возвышенности призвания - но дурные замашки не являются его частью. Возможно, в каждом веке для кого-то надо было сделать исключение; для Бетховена - да; для Дилана Томаса - определенно нет.»
«Поезд набирал ход, уносился от Лондона, и уже показывалась иногда природа, а с ней - намеки на красоту, но через несколько секунд - опять река, загнанная в бетонный шлюз, или, вдруг, сельскохозяйственная пустошь без изгородей и деревьев - и дороги, новые дороги, бесстыдно сующиеся во все стороны, словно нет ничего важнее на свете, чем попасть туда, где тебя еще нет.»
«- Церемонные кретины. Я пытаюсь спасти их подтирочную газету, их рабочие места при унитазах. Они всего лишатся скорей, чем отдадут один паршивый эпитет. Они живут не в реальном мире. Они заслуживают того, чтобы сдохнуть с голоду.»
«Бывали минуты ранним утром - с рассветом приходит слабое волнение, и вот уже шумно потек на работу Лондон, - когда творческие всполохи гасли от усталости и Клайв вставал из-за рояля, брел к двери гасить в студии свет, оглядывался на роскошный хаос, окружавший его труды, и снова мелькала в голове мысль, крохотная искра подозрения, которым он не поделился бы ни с кем на свете, не доверил бы даже дневнику и ключевое слово которого складывал в мозгу неохотно; заключалась же мысль попросту в том, что, возможно, не будет преувеличением сказать, что он… гений. Гений. Хотя он виновато озвучивал это слово для внутреннего слуха, до уст его все же не допускал. Это слово пострадало от инфляции и затерлось, но, несомненно, есть определенный уровень достижений, недискутируемый, превыше мнений - золотой стандарт. Их было немного. Из соотечественников - Шекспир, конечно, и говорят, что Дарвин с Ньютоном. Перселл - почти Бриттен - меньше, хотя близко. Но Бетховена здесь не было.»
«Еще не было пяти, но он хотел выпить, он заслужил это, он ударил бы любого, кто попытался бы ему помешать. Но, слава Богу, он был один. Джин с тоником, но большей частью джин, без льда и без лимона - он проглотил его у раковины, озлобленно думая об этом безобразии. Безобразие! Он складывал в уме письмо, которое следовало бы послать этому мерзавцу, считавшемуся другом. Этому, с его ежедневными побегушками, с его грязным, циничным, интриганским умом, пресмыкательской, прихлебательской, лицемерной, пассивно-агрессивной душонкой. Вертун Холлидей, не ведающий, что такое творчество, потому что ничего хорошего не сделал в жизни, снедаемый ненавистью к тем, кому это дано. И это его жалкое буржуазное фарисейство, выдаваемое за нравственную позицию, а у самого руки по локоть в говне, воистину раскинул шатер на фекалиях и, чтобы соблюсти свой подлый интерес, с радостью готов надругаться над памятью Молли, погубить беззащитного дурака Гармони и, сея ненависть по всем правилам желтой прессы, уверять себя при этом и вдалбливать всякому, кто согласится слушать - вот отчего задохнешься, - что выполняет свой долг, что служит высоким идеалам. Он больной, он сумасшедший, ему не место на земле!»
«Вернон обвис над чаем, а его душевный одометр продолжал подсчитывать оскорбления и унижения. Мало того, что Фрэнк оказался предателем, что все коллеги отступились от него, что все газеты радовались его отставке; мало того, что вся страна празднует уничтожение блохи, а Гармони по-прежнему в седле. На кровати рядом с ним лежала ядовитая открытка, приветствующая его падение, написанная самым старым другом, человеком такой высокой нравственности, что он скорее позволит изнасиловать женщину у себя на глазах, чем прервет работу. Полон ненависти - и безумен. Мстит.»
«У тех, кто растравляет себя мыслями о несправедливостях, бывает так, что жажда мести полезно соединяется с чувством долга.»
«Лейн отвернулся и посмотрел в окно. Они ехали с пешей скоростью по Брауэрсграхт. Какая опрятная улица. На углу - чистенькая кофеенка; в ней, вероятно, продают наркотики. Он вздохнул.
- Ах эти голландцы с их разумными законами.
- Да уж, - отозвался Гармони. - Когда доходит до разумности, им просто удержу нет.»
Относительно тоненький по объему роман, который можно прочитать за один присест, а можно растянуть на несколько присестов. Особенно, если это присесты в собственном туалете типа сортира, где получается читать сосредоточенно (там нет телефонов, телевизоров, интернетов, воздух свеж, а освещение яркое). В этот раз книга была прочитана на 2/3 там, а остаток, не вытерпев, пришлось дочитать на диване.
Дело происходит в основном в Лондоне. Еще чуток в Озерном Крае и в Амстердаме. Начинается все с похорон некогда гламурной и харизматичной дамы Молли Лейн. Она умерла быстро, теряя рассудок и власть над собственными поступками. На пышных похоронах помимо ее богатенького мужа Джорджа присутствуют ее друзья-любовники в разные периоды жизни. Вернон Холлидей - главред вымышленной «серьезной» газеты типа «Гардиан» или «Обсервер», Клайв Линли - композитор, дописывающий по госзаказу «симфонию тысячелетия» и Джулиан Гармони - министр иностранных дел Великобритании, метящий в премьеры. Вернон и Клайв - друзья, которые с жалким презрением относятся к Джорджу и ненавидят министра (за Молли и за его политич. взгляды). Они искренне горюют о кончине Молли и еще больше о том КАК она ушла. Вскоре они находят у себя странные симптомы, похожие на какие-то нейронедуги. Им мнится, что это начало конца. Они заключают между собой соглашение, что один поможет другому красиво «уйти», если что.
В дальнейшем друзья оказываются на разных моральных позициях относительно возможной публикации скандального вида фото. Проблема в том, что на фото министр Гармони в женской одежде и соотв. макияже. Снимала Молли. Джордж (совладелец-миноритарий газеты Вернона) нашел их дома и продает снимки газете. Одной публикацией можно утопить Джулиана вместе с его гнусной политикой.
В конфликт моралей добавляется факт, произошедший в Озерном Крае на природе. Клайв стал свидетелем преступления, но не предотвратил его, а в угоду пришедшему вдохновению улизнул записывать в блокнот мелодию.
Дальше пересказывать синопсис не буду. Роман слеплен очень крепко. Мастерски. Единственной нестыковкой, на мой взгляд, является место примерно за 20-30 страниц до конца. Какой-то логический обрыв и не вполне убедительное начало финального куска.
Зато в книге много афоризмов, просто мыслей и удачных метафор, - их хватило бы на три средних романа. Хороши словесные описания музыкальных идей, роящихся в голове Клайва. Отточен до состояния холодного клинка стиль повествования. Многие оценки состояния британских общественных слоев можно спроецировать и на нашу подгнившую интеллигенцию. И лишь одно идейно слабое место и одна архитектурная нестыковка.
Кстати, роман-то получил «Букера».
И, наконец, надо отметить вот что. Впервые за многие годы я читал переводной роман, не спотыкаясь о перевод. Словно снова оказался в детстве за чтением Робинзона Крузо или Тома Сойера, которые, казалось, были написаны по-русски. Автор перевода - Виктор Голышев.
Общая оценка 9/10.
Несколько цитат:
«Он один ощущал потерю. Он окинул взглядом собравшихся: многие - его возраста, возраста Молли, на год-другой моложе или старше. Какие благополучные, какие влиятельные, как расцвели при правительстве, которое почти семнадцать лет презирали. «Говоря о моем поколении…» Такая энергия, такая удачливость. Вспоенные молоком и соком послевоенного Государства, а затем подкармливаемые невинным и неуверенным благосостоянием родителей, взрослыми вступили в мир полной занятости, новых университетов, книг в ярких бумажных обложках, в Августов век рок-н-ролла и обеспеченных доходами идеалов. Когда лестница позади них затрещала, когда Государство отняло титьку и стало сварливой бабой, они уже были в безопасности, они объединились и принялись обзаводиться теми или иными - вкусами, мнениями, состояниями.»
«- По-моему, нет смысла пригвождать людей к словам, произнесенным в ту пору, когда они были опрометчивыми студентами. - Он усмехнулся. - Почти тридцать лет назад. Уверен, что и у вас бывали довольно скандальные высказывания или мысли.
- Конечно, бывали, - ответил Клайв. - О том и речь. Если бы тогда вышло по-вашему, теперь и смысла не было бы менять точку зрения.
Гармони слегка кивнул, принимая довод.»
«Можно было бы уклониться от общественных обязанностей, приняв позу стихийного художника, но Клайв не переносил такого чванства. Некоторые его приятели прекрасно разыгрывали гениев, когда им было удобно, - не появляясь там, где их ждали, и полагая, что всякий местный переполох только придаст веса их высокому призванию, поглощающему человека целиком. Эти люди - хуже всех были романисты - умели внушить друзьям и родным, что не только их рабочие часы, но и всякая прогулка, и послеобеденный сон, всякий приступ молчаливости, депрессии или пьянка оправданы возвышенной целью. Маска посредственности, считал Клайв. Он не сомневался в возвышенности призвания - но дурные замашки не являются его частью. Возможно, в каждом веке для кого-то надо было сделать исключение; для Бетховена - да; для Дилана Томаса - определенно нет.»
«Поезд набирал ход, уносился от Лондона, и уже показывалась иногда природа, а с ней - намеки на красоту, но через несколько секунд - опять река, загнанная в бетонный шлюз, или, вдруг, сельскохозяйственная пустошь без изгородей и деревьев - и дороги, новые дороги, бесстыдно сующиеся во все стороны, словно нет ничего важнее на свете, чем попасть туда, где тебя еще нет.»
«- Церемонные кретины. Я пытаюсь спасти их подтирочную газету, их рабочие места при унитазах. Они всего лишатся скорей, чем отдадут один паршивый эпитет. Они живут не в реальном мире. Они заслуживают того, чтобы сдохнуть с голоду.»
«Бывали минуты ранним утром - с рассветом приходит слабое волнение, и вот уже шумно потек на работу Лондон, - когда творческие всполохи гасли от усталости и Клайв вставал из-за рояля, брел к двери гасить в студии свет, оглядывался на роскошный хаос, окружавший его труды, и снова мелькала в голове мысль, крохотная искра подозрения, которым он не поделился бы ни с кем на свете, не доверил бы даже дневнику и ключевое слово которого складывал в мозгу неохотно; заключалась же мысль попросту в том, что, возможно, не будет преувеличением сказать, что он… гений. Гений. Хотя он виновато озвучивал это слово для внутреннего слуха, до уст его все же не допускал. Это слово пострадало от инфляции и затерлось, но, несомненно, есть определенный уровень достижений, недискутируемый, превыше мнений - золотой стандарт. Их было немного. Из соотечественников - Шекспир, конечно, и говорят, что Дарвин с Ньютоном. Перселл - почти Бриттен - меньше, хотя близко. Но Бетховена здесь не было.»
«Еще не было пяти, но он хотел выпить, он заслужил это, он ударил бы любого, кто попытался бы ему помешать. Но, слава Богу, он был один. Джин с тоником, но большей частью джин, без льда и без лимона - он проглотил его у раковины, озлобленно думая об этом безобразии. Безобразие! Он складывал в уме письмо, которое следовало бы послать этому мерзавцу, считавшемуся другом. Этому, с его ежедневными побегушками, с его грязным, циничным, интриганским умом, пресмыкательской, прихлебательской, лицемерной, пассивно-агрессивной душонкой. Вертун Холлидей, не ведающий, что такое творчество, потому что ничего хорошего не сделал в жизни, снедаемый ненавистью к тем, кому это дано. И это его жалкое буржуазное фарисейство, выдаваемое за нравственную позицию, а у самого руки по локоть в говне, воистину раскинул шатер на фекалиях и, чтобы соблюсти свой подлый интерес, с радостью готов надругаться над памятью Молли, погубить беззащитного дурака Гармони и, сея ненависть по всем правилам желтой прессы, уверять себя при этом и вдалбливать всякому, кто согласится слушать - вот отчего задохнешься, - что выполняет свой долг, что служит высоким идеалам. Он больной, он сумасшедший, ему не место на земле!»
«Вернон обвис над чаем, а его душевный одометр продолжал подсчитывать оскорбления и унижения. Мало того, что Фрэнк оказался предателем, что все коллеги отступились от него, что все газеты радовались его отставке; мало того, что вся страна празднует уничтожение блохи, а Гармони по-прежнему в седле. На кровати рядом с ним лежала ядовитая открытка, приветствующая его падение, написанная самым старым другом, человеком такой высокой нравственности, что он скорее позволит изнасиловать женщину у себя на глазах, чем прервет работу. Полон ненависти - и безумен. Мстит.»
«У тех, кто растравляет себя мыслями о несправедливостях, бывает так, что жажда мести полезно соединяется с чувством долга.»
«Лейн отвернулся и посмотрел в окно. Они ехали с пешей скоростью по Брауэрсграхт. Какая опрятная улица. На углу - чистенькая кофеенка; в ней, вероятно, продают наркотики. Он вздохнул.
- Ах эти голландцы с их разумными законами.
- Да уж, - отозвался Гармони. - Когда доходит до разумности, им просто удержу нет.»