Сергей Ивкин, рисунки 2003 года
Виталий Олегович Кальпиди
* * *
Он не ревнует, а тебя влечет
в любое плаванье накопленная влага:
о хрупкая китайская бумага,
о муравьиный мед.
Мужчина - это женщина, когда
она перестает любить мужчину -
ты расшифруешь эту чертовщину,
пока течет недлинная вода?
Он женщина, он ощущает грудь
и раздвигает медленные ноги,
ты в тот момент нагнулась на пороге
на босоножке пряжку застегнуть.
Вы то, что превращается в себя:
безумие делить на половины
движение уже невинной глины
в хрустящем полотне огня.
Ты плаваешь в мужчине, он плывет
в тебе одной, и, зарываясь в воду,
вы всё до капли возвратите роду,
пока он вас из двух сосудов пьет.
Мужчина существует только там,
где женщина научена мужчиной
не быть одно мгновение, - причины
иные нынче нам не по зубам.
Я говорю: ты отплываешь плыть,
а он за локоть укусил разлуку,
вам вброд не перейти такую муку,
которой, может быть, не может быть.
Попробуй сделать осень из седых
волос, тобою найденных в комоде,
во-первых: это нравится природе,
и вы умрете - это во-вторых...
Останется не зрение, а слух
и подземельной музыки круженье,
когда с земли исчезнет отраженье,
что было вам дано одно на двух.
О, воробья смешное молоко,
о, сахарин на крыльях махаона,
о, ваша тень, когда во время оно
вы в кислороде плавились легко.
Все наново начнется через сто
осыпанных ресниц большого неба,
и вы, начало будущего хлеба,
с нуля произнесете фразу: "О,
оставь меня, безгубая Лилит,
возьми обратно пенис и вагину
и отпусти меня в слепую глину,
где я живу, а глина сладка спит".
Алексей Сальников
* * *
белым белы - двери, замки, ключи,
белым шумом полон каждый аккордеон,
весь мир - дурдом, люди в нем - главврачи,
один только Юрий Аврех - Наполеон.
таким красивым можно быть лишь во сне
так пионерка, приехавшая на слет,
он расцветает, как пятна крови на простыне,
как те четыре гвоздики, что мне несет.
вот он подходит, снег с моего креста
обмахивает, рассыпает крошки для снегирей, кладет цветы,
вот он уходит, следов уже больше ста,
гляжу ему вслед и не засыпаю его следы.
земля пропитана известью с молоком,
а сердце мое под нею алеет так,
что русским и не высказать языком,
закроешь глаза - и видишь японский флаг.
Екатерина Викторовна Симонова
* * *
я в гордом одиночестве дрочу
о да я помню чудное мгновенье
как моцарт регулирую движенье
постой постой сейчас я закричу
такой нас ждет мой батенька конец
ты спишь во сне брезгливо сморщив кожу
из принципа пойми дрочить не брошу
фрейд-арт эмансипация шиздец
Сергей Викторович Слепухин
* * *
Скончалась Барби, кровь ее мертва,
Оторваны рука и голова,
И похороны в будущую среду,
Утешен Кен подругою другой,
Ее он гладит твердою рукой,
Сопровождая к званому обеду.
Бедняжка Барби, смерть в расцвете лет,
Твой траурный роскошен туалет,
Изящен гроб, пластмассовы мимозы.
Ах, молодость за трепетной чертой,
Где блюдца глаз и локон золотой,
И гардероб без белых тапок прозы!
Покойся с миром! В будущем году
Я голову прекрасную найду
На мерзлой клумбе, огуречной грядке,
Я отыщу тебя в пустом шкафу,
Чтоб ты сказала: «Господи, живу!
Пусть инвалид, но в целом я в порядке!»
Елена Викторовна Сунцова
* * *
в городе Кушва зима, твёрдых пластиковых мышат -
одинаковых, рыженьких, с грушей в лапках -
нумерует белёсая девочка-продавщица,
пишет графитным чертёжным карандашом
снизу, на основании: восемнадцать,
восемнадцать, и восемнадцать, и восемнадцать.
пронумеровав штук сто,
принимается ставить их на стеклянную этажерку:
одного за другим, удерживая за ушки,
ряд за рядом, следя, чтоб смотрели в одну сторону.
и вот куб стеклянный похож становится на пенёк,
увитый песочно-рыженькими опятами,
тем не менее, это мышата, а не опята;
городок, занесённый снегом по подоконник -
проросшее льдом окно оплыло в сугроб, -
а не март, где сосновые щепки медовые вдоль дороги,
равноденствие- воздух, ликующий над головами нашими.
как продавщица мышат, старательно и упрямо
каждому дню проставляю одну лишь цену:
равноденствие, равноденствие, равноденствие,
равноденствие.
Елена Ильинична Тиновская
* * *
Я Пушкина не спас! А Пушкин был в запое.
Он мне кричал при всех: "Ты бездарь! Ты - говно!
Уйди, совсем уйди, оставь меня в покое!"
Я встал, хотел уйти, подался к двери, но...
Был Пушкин одинок, как маленькие дети,
Читал свои стихи и плакал над собой.
А этот человек и вправду был на свете,
Единственный поэт, не то что мы с тобой!
Бля буду! Буду бля! Когда-нибудь да буду!
Когда я буду бля, я всех собой спасу,
Я стану всех любить, и Пушкина, паскуду,
На трепетных руках над миром вознесу.
Евгений Владимирович Туренко
Воспоминание о “Серебряном веке”
О. Д.
Тонко, легко и неточно,
как - невпопад запятая,
прошлые строфы построчно
и поимённо листая,
как бы продляя падежно-
е окончанье заскоком,
а - пропадать безутешно
с девками, с водками, с Блоком.
Векъ до обидного прожит,
до баловства - да и только!
Двух Мандельштамов не может
быть, а бывает - хоть сколько,
Милой халявы помимо,
да и дословных придумок,
кто тебе скажет: любима-
я - откровенный придурок.
Ясно, бездетно и странно,
бред заводной и скандальный,
или Иванов Ивано-
ву - Элиот натуральный?
Так и собою поплатишь-
ся - послюнявишь, а кукиш, -
или помрешь - не заплачешь,
е оторвешь, а не купишь
ни безусловной монетой
и ни беспутой минутой -
как Ходасевич отпетый
или Кузмин долбанутый...