Обзор книги "Диалектика мифа. А.Ф. Лосев." Часть 2. "Определение" мѣры.
Продолжу приводить сущностные на мой взгляд цитаты. Первая часть тут.
Того что обязательно надо было процитировать оказалось много.
Книга читается за день, поэтому рекомендую не размениваться, а воспринять всю книгу.
Особая ценность книги в том, что на самом то деле автор описывает предельно обобщающее понятие мѣра.
Конечно дать определение предельно обобщающему понятию в принципе невозможно, ибо у него есть только образная безсознательная алгоритмика как первичного (до слов) обработчика потока входящей информации. Но эту образную алгоритмику можно извлечь из текста.
Будто бы текст - это система предложений-уравнений: в нём есть известные понятия и понятия неизвестные полностью.
А решить систему уравнений - значит выявить образную алгоритмику неизвестных понятий. Разум - это решатель подобных систем уравнения.
Остаётся всего ничего - усилием воли загрузить в психику новые предельно обобщающие понятия, изменив своё мировоззрение.
Далее цитаты.
***
Что вытекает отсюда для структуры мифической отрешенности или мифически-отрешенного слоя в любой другой структуре сознания?
a) новая форма объединения вещей;
Раз дана такая отрешенность, то в чем бы она ни заключалась, она объединяет вещи
в каком-то новом плане, лишая их присущей им естественной раздельности.
b) изначальная инстинктивно-биологическая реакция в мифе на мир;
Отсюда следует, что мифическая отрешенность предполагает некую чрезвычайно простую и элементарную интуицию , моментально превращающую обычную идею вещи в новую и небывалую. Можно сказать, что каждому человеку свойственна такая специфическая интуиция, рисующая ему мир только в каком-то особенном свете, а не как-нибудь иначе. И потому мифическая отрешенность есть явление исключительное по своей универсальности. В каждом человеке можно заметить, как бы ни была богата его психика, эту одну общую линию понимания вещей и обращения с ними. Такая линия свойственна только ему и никому больше.
Эта основная и примитивная интуиция есть нечто совершенно простое , нечто совсем, совсем простое, как бы только один взгляд на какую-нибудь вещь. Это действительно взгляд, но не на ту или иную вещь, а взгляд вообще на все бытие, на мир, на любую вещь, на Божество, на природу, на небо, на землю, на свой, наконец, костюм, на еду, на мельчайший атом повседневной жизни, и даже собственно не взгляд, а какая-то первичная реакция сознания на вещи, какое-то первое столкновение с окружающим.
И можно сказать, что миф, если выключить из него всякое поэтическое содержание, есть не что иное, как только общее, простейшее, до-рефлективное, интуитивное взаимоотношение человека с вещами.
Реально ощутить эту до-рефлективную реакцию можно на примерах нашего повседневного общения с чужой психикой. Вот человек плачет или смеется. Как мы это воспринимаем? Взглянувши на лицо человека, мы сразу, без всякого вывода, - можно сказать, почти мгновенно - схватываем это страдание или этот смех. В нас еще нет мысли о страдании, но мы уже точнейшим образом констатировали страдание этого человека. И не только констатировали, но уже и особенным образом отнеслись к нему, оценили его. Мысль же о страдании появляется уже в дальнейшем.
Из этого можно видеть, как уродливы мифологические теории, кладущие в основу мифа то или иное интеллектуальное построение.
Тот же Лермонтов гениально пронаблюдал, что у солдата, который должен быть убит в сегодняшнем сражении, уже с утра появляется какое-то особенное выражение лица, не замечаемое обычно ни окружающими, ни им самим.
«Прозорливость» у религиозных и часто даже совсем нерелигиозных натур - общеизвестна, и не стоит тут приводить никаких примеров. Это - различное по глубине и широте -
прозрение в чужую психику и даже в ее судьбы всякий не раз встречал в жизни и в литературе, как бы ни старались некоторые уродливые теории отрицать непосредственность
восприятия чужой психики.
Но точно таково же и мифическое воззрение и прозрение в вещи. Миф тоже вырывает вещи из их обычного течения, когда они то несоединимы, то непонятны, то не изучены в смысле их возможного дальнейшего существования, и погружает их, не лишая реальности и вещественности, в новую сферу, где выявляется вдруг их интимная связь, делается понятным место каждой из них и становится ясной их дальнейшая судьба.
c) все на свете есть миф
В связи с этим особенное значение приобретает самый термин «отрешенность». Сейчас мы можем сказать, что он далеко не точно выражает свой предмет, так как это - настолько же отрешенность, насколько и образная конкретность.
Ясно, что лучше говорить не о мифической отрешенности, но о том, что все на свете вообще, все существующее, начиная от мельчайшей и ничтожнейшей вещи и кончая миром в целом, есть та или иная степень или качество мифической отрешенности.
Мифическая «отрешенность», таким образом, есть форма в высочайшей мере универсальная; и нет ни одной вещи, которую мы воспринимали бы только как голое и отвлеченное понятие. Живая вещь, вот эта бумага, эти карандаши и перья, эта комната - всегда воспринимаются как вещи, наделенные тем или другим личным, социальным или иным глубинно-выразительным содержанием и все в той или другой мере причастны бытию мифическому. По-вашему, может быть, и еврейская миква не есть глубинно-выразительный миф? И даже то, что бывает после обрезания?.. Евреи знают, о чем я сейчас говорю.
Вещь, ставшая символом и интеллигенцией, есть уже миф.
Отбросивши поэтическую отрешенность и оставшись на почве реальных вещей, мы видим теперь, что реальные вещи тоже суть как-то понимаемые вещи . Есть научное их понимание,
есть религиозное их понимание. Есть и мифологическое их понимание. Заключается оно - в наипростейшей биологически-интуитивной непосредственности соприкосновения сознания и вещей. <Интеллект - процесс расширения мѣры>
Короче говоря, миф - такая диалектически необходимая категория сознания и бытия, которая дана как вещественно-жизненная реальность субъект-объектного, структурно выполненного (в определенном образе) взаимообщения, где отрешенная от изолированно-абстрактной вещности жизнь символически претворена в до-рефлективно-инстинктивный, интуитивно понимаемый
умно-энергийный лик.
Еще короче: миф есть интеллигентно данный символ жизни, необходимость которого диалектически очевидна, или - символически данная интеллигенция жизни.
Наконец, чтобы не оставить места никакому упреку в неясности, можно принять во внимание, что под «жизнью» здесь мыслится просто категория осуществления той или иной интеллигенции.
И тогда определение мифа будет такое: он - символически осуществленная интеллигенция.
Я же утверждаю, что личность и есть символически осуществленная интеллигенция.
И потому вот наикратчайшее резюме всего предыдущего анализа, со всеми его отграничениями и подразделениями: миф есть бытие личностное или, точнее, образ бытия личностного, личностная форма, лик личности.
Личность предполагает прежде всего самосознание , интеллигенцию. Личность этим именно и отличается от вещи. Поэтому отождествление ее - частичное по крайней мере - с
мифом оказывается совершенно несомненным. Далее, в личности мы имеем не просто самосознание. Оно должно постоянно действенно выявляться. В нем должна быть перспективная глубинность. Личность как некое самосознание была бы чисто умным существом, вне времени и истории. Реальная личность должна иметь пребывающее ядро и переменчивые акциденции, связанные с этим ядром как его энергийные самопроявления.
Поэтому антитеза внутреннего и внешнего также совершенно необходима для понятия личности. И еще с другой стороны эта антитеза тут необходима. Поскольку личность есть
самосознание, она есть всегда противопоставление себя всему внешнему , что не есть она сама. Углубляясь в познание себя самой, она и в себе самой находит эту же антитезу субъекта и объекта, познающего и познаваемого. Эта антитеза субъекта и объекта, далее, обязательно преодолевается в личности. Это противопоставление себя окружающему, равно как и противопоставление себя себе же в акте самонаблюдения, только тогда и возможно, когда есть синтез обеих противоположностей. Я противополагаю себя внешнему. Но это значит, что я имею какой-то образ внешнего, который создан как самим внешним, так и мною самим. И в нем я и окружающая среда сливаемся до полной неразличимости. Еще яснее это в акте самонаблюдения. Я наблюдаю себя. Но ведь это значит, что наблюдаемое мною есть я сам, т. е. тождество меня со мною, как субъекта с объектом, совершенно непререкаемо. Итак, личность, как самосознание и, следовательно, как всегда субъект-объектное взаимопознание, есть необходимым образом выразительная категория. В личности обязательно два
различных плана, и эти два плана обязательно отождествляются в одном неделимом лике.
На иного достаточно только взглянуть, чтобы убедиться в происхождении человека от обезьяны, хотя искреннее мое учение этому прямо противоречит, ибо, несомненно, не человек происходит от обезьяны, но обезьяна - от человека.
Никогда больной не переживает термометр как средство констатирования болезни. Я, по крайней мере, считаю, что часто это есть самое подлинное лечение; и, когда сам бываю болен, часто мне бывает достаточно измерить температуру, чтобы болезнь несколько облегчилась.
Если вы хотите говорить о подлинно реальном времени, то оно, конечно, всегда неоднородно , сжимаемо и расширяемо, совершенно относительно и условно.
Время, как и пространство, имеет складки и прорывы . Я не раз в своей жизни переживал какие-то ямы и разрывы во времени.
Смотришь, время как будто кончилось, а потом, вишь ты, засвистело и заклубилось неохватным вихрем. Иной раз время настолько нагло прет вперед, что хочется подойти к часам в моменты их боя и разбить вдребезги эту беспощадную машинку, которой дано управлять всей жизнью. Во времени иногда бывают сотрясения . Время, наконец, в каком-то
смысле обратимо . Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения.
Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку.
Времен столько, сколько вещей; а вещей или, вернее, родов их столько, сколько смыслов и идей. Время - боль истории, не понятная «научным» исчислениям времени. А боль жизни - яснее всего, реальнее всего. "Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию".
время есть алогическое становление вечности, подобно тому как сама вечность есть алогическое становление вневременной идеи < Вневременная связь>.
Я не буду приводить тут массы примеров, которыми буквально заполнен сейчас мой мозг и которые просятся, чтобы их тут записать, а приведу один, приводимый у В.Г.Богораза (Тана). «Мыши, например, обитают на нашей земле. Но где-то существует особая мышиная область. Там эти самые мыши живут в какой-то иной ипостаси бытия. Имеют жилища, запасы, орудия, утварь, справляют обряды, приносят соответствующие жертвы. Земной шаман попадает в эту область. Старуха больна горлом. На нашей земле это - мышь, которая попала в соломенную пленку (силок), поставленную нашими земными ребятишками. Можно лечить ее двояко. Или врачевать ее шаманством, в той особенной области, пока не лопнет пленка здесь. Мышь убежит, и старуха опять-таки исцелится там. Шаман врачует там, вылечивает старуху. Соломенная пленка на земле лопается, и мышь убегает. Шаману дают в уплату стяг мяса, свиток ремня, тюленьи шкуры. Но на нашей земле эти дары превращаются в сухие ветки и вялые листья».
Итак, вещи, если брать их взаправду, как они действительно существуют и воспринимаются, суть мифы.
Сразу же делается ясным, что если религия есть субстанциальное самоутверждение личности в вечном бытия, то мифология не есть ни субстанциальное утверждение , ни тем более утверждение в вечности , хотя, несомненно, она вся живет исключительно личностным началом.
В мифе личность вовсе не живет обязательно религиозным самоутверждением в вечности. В ней отсутствует самый нерв религиозной жизни - жажда спасения и искупления. <Тут мы видим индоктринированость текста библейскими понятиями особо выпукло.>
Миф не есть сама личность, но - лик ее; и это значит, что лик неотделим от личности, т. е. что миф неотделим от личности. Лик, мифический лик неотделим от личности и потому есть сама личность. Но личность отлична от своих мифических ликов, и потому она не есть ни свой лик, ни свой миф, ни свой мифический лик.
Итак, миф возможен без религии. Но возможна ли религия без мифа? Строго говоря, невозможна. <Миф дорелигиозен!>
Религия есть вид мифа, а именно мифическая жизнь, и притом мифическая жизнь ради самоутверждения в вечности.
Христианин, если он не умеет звонить на колокольне или не знает восьми церковных гласов или, по крайней мере, не умеет вовремя развести и подать кадило, еще не овладел всеми тонкостями диалектического метода. Колокольный звон, кроме того, есть часть богослужения; он очищает воздух от духов злобы поднебесной. Вот почему бес старается, чтобы не было звону. Нельзя, далее, также быть евреем и - не обрезываться и не делать того, что бывает после обрезания, как нельзя католику замазывать вопрос о Filioque и не искать чувственного явления Христа, Богоматери и святых, и как нельзя коммунисту любить искусство. Мифология обязывает. Раз искусство, значит - гений. Раз гений, значит - неравенство. Раз неравенство, значит - эксплоатация.
Конечно, эксплоатации не должно быть ни в каком случае, ни в целях искусства, ни в целях религии. Поэтому логический вывод из коммунизма - это искоренение также и искусства. Московский Большой театр - мощно организованный идеализм, живущий исключительно ради индивидуалистического превознесения и в целях эксплоатации. Нужно немедленно заставить всех этих бывших «артистов императорских театров» перейти на подлинно общественно-полезный и производительный труд. Будь я комиссаром народного просвещения, я немедленно возбудил бы вопрос о ликвидации всех этих театров, художественных и музыкальных академий, институтов, школ, курсов и т. п.
***
Продолжение: Часть 3.
Того что обязательно надо было процитировать оказалось много.
Книга читается за день, поэтому рекомендую не размениваться, а воспринять всю книгу.
Особая ценность книги в том, что на самом то деле автор описывает предельно обобщающее понятие мѣра.
Конечно дать определение предельно обобщающему понятию в принципе невозможно, ибо у него есть только образная безсознательная алгоритмика как первичного (до слов) обработчика потока входящей информации. Но эту образную алгоритмику можно извлечь из текста.
Будто бы текст - это система предложений-уравнений: в нём есть известные понятия и понятия неизвестные полностью.
А решить систему уравнений - значит выявить образную алгоритмику неизвестных понятий. Разум - это решатель подобных систем уравнения.
Остаётся всего ничего - усилием воли загрузить в психику новые предельно обобщающие понятия, изменив своё мировоззрение.
Далее цитаты.
***
Что вытекает отсюда для структуры мифической отрешенности или мифически-отрешенного слоя в любой другой структуре сознания?
a) новая форма объединения вещей;
Раз дана такая отрешенность, то в чем бы она ни заключалась, она объединяет вещи
в каком-то новом плане, лишая их присущей им естественной раздельности.
b) изначальная инстинктивно-биологическая реакция в мифе на мир;
Отсюда следует, что мифическая отрешенность предполагает некую чрезвычайно простую и элементарную интуицию , моментально превращающую обычную идею вещи в новую и небывалую. Можно сказать, что каждому человеку свойственна такая специфическая интуиция, рисующая ему мир только в каком-то особенном свете, а не как-нибудь иначе. И потому мифическая отрешенность есть явление исключительное по своей универсальности. В каждом человеке можно заметить, как бы ни была богата его психика, эту одну общую линию понимания вещей и обращения с ними. Такая линия свойственна только ему и никому больше.
Эта основная и примитивная интуиция есть нечто совершенно простое , нечто совсем, совсем простое, как бы только один взгляд на какую-нибудь вещь. Это действительно взгляд, но не на ту или иную вещь, а взгляд вообще на все бытие, на мир, на любую вещь, на Божество, на природу, на небо, на землю, на свой, наконец, костюм, на еду, на мельчайший атом повседневной жизни, и даже собственно не взгляд, а какая-то первичная реакция сознания на вещи, какое-то первое столкновение с окружающим.
И можно сказать, что миф, если выключить из него всякое поэтическое содержание, есть не что иное, как только общее, простейшее, до-рефлективное, интуитивное взаимоотношение человека с вещами.
Реально ощутить эту до-рефлективную реакцию можно на примерах нашего повседневного общения с чужой психикой. Вот человек плачет или смеется. Как мы это воспринимаем? Взглянувши на лицо человека, мы сразу, без всякого вывода, - можно сказать, почти мгновенно - схватываем это страдание или этот смех. В нас еще нет мысли о страдании, но мы уже точнейшим образом констатировали страдание этого человека. И не только констатировали, но уже и особенным образом отнеслись к нему, оценили его. Мысль же о страдании появляется уже в дальнейшем.
Из этого можно видеть, как уродливы мифологические теории, кладущие в основу мифа то или иное интеллектуальное построение.
Тот же Лермонтов гениально пронаблюдал, что у солдата, который должен быть убит в сегодняшнем сражении, уже с утра появляется какое-то особенное выражение лица, не замечаемое обычно ни окружающими, ни им самим.
«Прозорливость» у религиозных и часто даже совсем нерелигиозных натур - общеизвестна, и не стоит тут приводить никаких примеров. Это - различное по глубине и широте -
прозрение в чужую психику и даже в ее судьбы всякий не раз встречал в жизни и в литературе, как бы ни старались некоторые уродливые теории отрицать непосредственность
восприятия чужой психики.
Но точно таково же и мифическое воззрение и прозрение в вещи. Миф тоже вырывает вещи из их обычного течения, когда они то несоединимы, то непонятны, то не изучены в смысле их возможного дальнейшего существования, и погружает их, не лишая реальности и вещественности, в новую сферу, где выявляется вдруг их интимная связь, делается понятным место каждой из них и становится ясной их дальнейшая судьба.
c) все на свете есть миф
В связи с этим особенное значение приобретает самый термин «отрешенность». Сейчас мы можем сказать, что он далеко не точно выражает свой предмет, так как это - настолько же отрешенность, насколько и образная конкретность.
Ясно, что лучше говорить не о мифической отрешенности, но о том, что все на свете вообще, все существующее, начиная от мельчайшей и ничтожнейшей вещи и кончая миром в целом, есть та или иная степень или качество мифической отрешенности.
Мифическая «отрешенность», таким образом, есть форма в высочайшей мере универсальная; и нет ни одной вещи, которую мы воспринимали бы только как голое и отвлеченное понятие. Живая вещь, вот эта бумага, эти карандаши и перья, эта комната - всегда воспринимаются как вещи, наделенные тем или другим личным, социальным или иным глубинно-выразительным содержанием и все в той или другой мере причастны бытию мифическому. По-вашему, может быть, и еврейская миква не есть глубинно-выразительный миф? И даже то, что бывает после обрезания?.. Евреи знают, о чем я сейчас говорю.
Вещь, ставшая символом и интеллигенцией, есть уже миф.
Отбросивши поэтическую отрешенность и оставшись на почве реальных вещей, мы видим теперь, что реальные вещи тоже суть как-то понимаемые вещи . Есть научное их понимание,
есть религиозное их понимание. Есть и мифологическое их понимание. Заключается оно - в наипростейшей биологически-интуитивной непосредственности соприкосновения сознания и вещей. <Интеллект - процесс расширения мѣры>
Короче говоря, миф - такая диалектически необходимая категория сознания и бытия, которая дана как вещественно-жизненная реальность субъект-объектного, структурно выполненного (в определенном образе) взаимообщения, где отрешенная от изолированно-абстрактной вещности жизнь символически претворена в до-рефлективно-инстинктивный, интуитивно понимаемый
умно-энергийный лик.
Еще короче: миф есть интеллигентно данный символ жизни, необходимость которого диалектически очевидна, или - символически данная интеллигенция жизни.
Наконец, чтобы не оставить места никакому упреку в неясности, можно принять во внимание, что под «жизнью» здесь мыслится просто категория осуществления той или иной интеллигенции.
И тогда определение мифа будет такое: он - символически осуществленная интеллигенция.
Я же утверждаю, что личность и есть символически осуществленная интеллигенция.
И потому вот наикратчайшее резюме всего предыдущего анализа, со всеми его отграничениями и подразделениями: миф есть бытие личностное или, точнее, образ бытия личностного, личностная форма, лик личности.
Личность предполагает прежде всего самосознание , интеллигенцию. Личность этим именно и отличается от вещи. Поэтому отождествление ее - частичное по крайней мере - с
мифом оказывается совершенно несомненным. Далее, в личности мы имеем не просто самосознание. Оно должно постоянно действенно выявляться. В нем должна быть перспективная глубинность. Личность как некое самосознание была бы чисто умным существом, вне времени и истории. Реальная личность должна иметь пребывающее ядро и переменчивые акциденции, связанные с этим ядром как его энергийные самопроявления.
Поэтому антитеза внутреннего и внешнего также совершенно необходима для понятия личности. И еще с другой стороны эта антитеза тут необходима. Поскольку личность есть
самосознание, она есть всегда противопоставление себя всему внешнему , что не есть она сама. Углубляясь в познание себя самой, она и в себе самой находит эту же антитезу субъекта и объекта, познающего и познаваемого. Эта антитеза субъекта и объекта, далее, обязательно преодолевается в личности. Это противопоставление себя окружающему, равно как и противопоставление себя себе же в акте самонаблюдения, только тогда и возможно, когда есть синтез обеих противоположностей. Я противополагаю себя внешнему. Но это значит, что я имею какой-то образ внешнего, который создан как самим внешним, так и мною самим. И в нем я и окружающая среда сливаемся до полной неразличимости. Еще яснее это в акте самонаблюдения. Я наблюдаю себя. Но ведь это значит, что наблюдаемое мною есть я сам, т. е. тождество меня со мною, как субъекта с объектом, совершенно непререкаемо. Итак, личность, как самосознание и, следовательно, как всегда субъект-объектное взаимопознание, есть необходимым образом выразительная категория. В личности обязательно два
различных плана, и эти два плана обязательно отождествляются в одном неделимом лике.
На иного достаточно только взглянуть, чтобы убедиться в происхождении человека от обезьяны, хотя искреннее мое учение этому прямо противоречит, ибо, несомненно, не человек происходит от обезьяны, но обезьяна - от человека.
Никогда больной не переживает термометр как средство констатирования болезни. Я, по крайней мере, считаю, что часто это есть самое подлинное лечение; и, когда сам бываю болен, часто мне бывает достаточно измерить температуру, чтобы болезнь несколько облегчилась.
Если вы хотите говорить о подлинно реальном времени, то оно, конечно, всегда неоднородно , сжимаемо и расширяемо, совершенно относительно и условно.
Время, как и пространство, имеет складки и прорывы . Я не раз в своей жизни переживал какие-то ямы и разрывы во времени.
Смотришь, время как будто кончилось, а потом, вишь ты, засвистело и заклубилось неохватным вихрем. Иной раз время настолько нагло прет вперед, что хочется подойти к часам в моменты их боя и разбить вдребезги эту беспощадную машинку, которой дано управлять всей жизнью. Во времени иногда бывают сотрясения . Время, наконец, в каком-то
смысле обратимо . Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения.
Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку.
Времен столько, сколько вещей; а вещей или, вернее, родов их столько, сколько смыслов и идей. Время - боль истории, не понятная «научным» исчислениям времени. А боль жизни - яснее всего, реальнее всего. "Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию".
время есть алогическое становление вечности, подобно тому как сама вечность есть алогическое становление вневременной идеи < Вневременная связь>.
Я не буду приводить тут массы примеров, которыми буквально заполнен сейчас мой мозг и которые просятся, чтобы их тут записать, а приведу один, приводимый у В.Г.Богораза (Тана). «Мыши, например, обитают на нашей земле. Но где-то существует особая мышиная область. Там эти самые мыши живут в какой-то иной ипостаси бытия. Имеют жилища, запасы, орудия, утварь, справляют обряды, приносят соответствующие жертвы. Земной шаман попадает в эту область. Старуха больна горлом. На нашей земле это - мышь, которая попала в соломенную пленку (силок), поставленную нашими земными ребятишками. Можно лечить ее двояко. Или врачевать ее шаманством, в той особенной области, пока не лопнет пленка здесь. Мышь убежит, и старуха опять-таки исцелится там. Шаман врачует там, вылечивает старуху. Соломенная пленка на земле лопается, и мышь убегает. Шаману дают в уплату стяг мяса, свиток ремня, тюленьи шкуры. Но на нашей земле эти дары превращаются в сухие ветки и вялые листья».
Итак, вещи, если брать их взаправду, как они действительно существуют и воспринимаются, суть мифы.
Сразу же делается ясным, что если религия есть субстанциальное самоутверждение личности в вечном бытия, то мифология не есть ни субстанциальное утверждение , ни тем более утверждение в вечности , хотя, несомненно, она вся живет исключительно личностным началом.
В мифе личность вовсе не живет обязательно религиозным самоутверждением в вечности. В ней отсутствует самый нерв религиозной жизни - жажда спасения и искупления. <Тут мы видим индоктринированость текста библейскими понятиями особо выпукло.>
Миф не есть сама личность, но - лик ее; и это значит, что лик неотделим от личности, т. е. что миф неотделим от личности. Лик, мифический лик неотделим от личности и потому есть сама личность. Но личность отлична от своих мифических ликов, и потому она не есть ни свой лик, ни свой миф, ни свой мифический лик.
Итак, миф возможен без религии. Но возможна ли религия без мифа? Строго говоря, невозможна. <Миф дорелигиозен!>
Религия есть вид мифа, а именно мифическая жизнь, и притом мифическая жизнь ради самоутверждения в вечности.
Христианин, если он не умеет звонить на колокольне или не знает восьми церковных гласов или, по крайней мере, не умеет вовремя развести и подать кадило, еще не овладел всеми тонкостями диалектического метода. Колокольный звон, кроме того, есть часть богослужения; он очищает воздух от духов злобы поднебесной. Вот почему бес старается, чтобы не было звону. Нельзя, далее, также быть евреем и - не обрезываться и не делать того, что бывает после обрезания, как нельзя католику замазывать вопрос о Filioque и не искать чувственного явления Христа, Богоматери и святых, и как нельзя коммунисту любить искусство. Мифология обязывает. Раз искусство, значит - гений. Раз гений, значит - неравенство. Раз неравенство, значит - эксплоатация.
Конечно, эксплоатации не должно быть ни в каком случае, ни в целях искусства, ни в целях религии. Поэтому логический вывод из коммунизма - это искоренение также и искусства. Московский Большой театр - мощно организованный идеализм, живущий исключительно ради индивидуалистического превознесения и в целях эксплоатации. Нужно немедленно заставить всех этих бывших «артистов императорских театров» перейти на подлинно общественно-полезный и производительный труд. Будь я комиссаром народного просвещения, я немедленно возбудил бы вопрос о ликвидации всех этих театров, художественных и музыкальных академий, институтов, школ, курсов и т. п.
***
Продолжение: Часть 3.