"Счастье" и "Родина"
- Выбирайте, пожалуйста. "Счастье" сто пятьдесят рублей, "Родина" сто девяносто, - продавщица в ДК Крупской гостеприимно показывает свои витрины. Я-то помалкиваю, а один дядька не выдержал, спрашивает её:
- А вы раньше джаз не играли?
- Пыталась, - не моргнув глазом отвечает продавшица, - но на домре это задачка. Но почему вы спрашиваете?
- Ну, как же: сегодня он играет джаз, а завтра...
Смеются. Тут вклиниваюсь я:
- Мне, пожалуйста, и то, и другое. И "Родину", и "Счастье".
От "Счастья" сделалось не по себе. Впрочем, от всех произведений Натальи Ключарёвой мне предсказуемо не по себе: факты она подбирает превосходно, однако выводы из них делает такие, что вспоминается старый анекдот:
- Солдат, передай за проезд.
- Я не солдат, я матрос-подводник.
- Ёж твою мышь, мы на субмарине!..
Вот и в "Счастье": завязка роскошная.Некую девушку затретировала мать, медичка-аккуратистка: проверяла уборку под белый платочек, командовала, брезговала объятиями и прочими "телячьими нежностями"... Все знаем, как это бывает. В семнадцать лет дочка бежала из дому с каким-то тёмным элементом, который умел её веселить. И научилась жить, как набежит, в грязи и нищете. Соседи подкармливали, участковая заботливо направляла на аборт - но даже аборт такое дело, что его надо вовремя. Так родилась Санька. Её мама, не наблюдавшая сроков беременности, до последнего надеялась, что происходит выкидыш. Через несколько лет появилась на свет вторая девочка, ей даже не дали имени. Равнодушные, они продолжали жить как набежит. Потом Данька, уже взрослая, скажет:
Я прощала по Нагорной проповеди, прощала по Лууле Виилме, прощала по Луизе Хей, прощала по Свияшу. Я исписывала тонны блокнотов своей ненавистью, а после сжигала их на масленичном костре. Выкидывала в реку любимые кольца, чтобы вместе с ними утонуло непрощенное. Ходила к шаманам, ламам, гипнотизерам, драгдилерам, монахам, психотерапевтам... Но я до сих пор не могу выговорить слово «родители» и вздрагиваю, когда мои собственные дети называют меня мамой...
Из этого могла бы выйти чарующая повесть о женщинах, ставших сестра сестре и родом, и племенем, и отцом, и матерью, но в дело вклинились два стереотипа из глянцевых журналов:
1) настоящая жизнь всегда где-то ещё: в чужой квартире, в Париже, на горе Белухе
2) достичь этой настоящей жизни можно лишь через мужчину и благодаря мужчине.
Так что повалила мелодрама с пренеприятными типами, добивающимися от Саньки и Даньки решения каких-то своих неартикулируемых проблем, и дочитывала я лишь ради того сестринства, которому в финале суждено было распасться. С интересом, помню, прочла у Ключарёвой "Россия: общий вагон", даже в соо написала, но elena_sophia в комментах напомнила о чудовищном эпилоге, где все герои едут на село перековываться из хипстеров, геев и пр. в строителей православного будущего. Только тут я поняла, что эпилог этот амнезировала за полной его абсурдностью. В случае "Счастья" придётся вытеснить добрую половину романа.Читать журнальный вариант можно здесь: http://magazines.russ.ru/october/2016/9/schaste.html
Рассказы Елены Долгопят - совсем иное. В предисловии сравнивают с ранним Пелевиным, но какой Пелевин: Добычин, Шкапская, даже Евгений Шварц, все те заклеймённые "формалисты", чьих имён мы и не узнаем никогда. Эта проза чужда спецэффектов, подчёркнуто равнодушна к ним. Она не завораживает, не ставит в тупик, не злит, не расслабляет, не взрывает мозг, не соблазняет, не умиляет, она просто есть, и с этим приходится как-то считаться. Даже когда Долгопят пишет (условно) детектив, а в «Билете» есть все составляющие этого жанра, важно не то, кто оказался убийцей, а зачем и почему именно это убийство, и именно сейчас, и как оно переменило фатумы всех участников события. Мистика, фантастика, переосмысление классики - гоголевской "Шинели", из которой, если верить другому классику, мы все и вышли, - оазывается лишь поводом, не причиной. Оболочкой. Для примера рассказ:
Прощание
В глухом мраке, под землей, под чугунной плитой. Плита опускается медленно и неотвратимо, как в рассказе Эдгара По. Чем тише сидеть, тем тише она будет опускаться. Глядишь, и не придавит, не заметит, не успеет, всему свой срок, а ей - один год, три месяца и две недели, если считать с сегодняшнего утра. Так думала, идя от метро просторной обледенелой улицей.
Она не спешила, время у нее было. Через голый сквер перешла на другую сторону. Ветер шумел в черных ветвях.
Зашла в гастроном. Он был как привал в дальней дороге, лучшая часть путешествия, роздых перед предстоящим. В кафетерии она брала кофе и бутерброд с колбасой. В те, давние уже, времена кофе в таких кафетериях наливали в граненые стаканы, и был он с молоком. Бутерброд стоил десять копеек, кофе - двадцать. Она несла свой стакан к высокому столику. Стояла, облокотившись о высокую столешницу, бутерброд с лепестком колбасы лежал на салфетке. За высоким окном казалось совсем темно, и тоскливо было выходить. Она смотрела на часы, я уже и не помню, как они выглядели. Опоздать она боялась, на проходной отмечали время прихода.
В это утро умер человек, который и был ее чугунной плитой, кто преграждал ей воздух и свет, и когда она пришла на работу и узнала, чуть-чуть не рассмеялась. Плиту сняли, вышла амнистия.
На третий день сказали, что работы не будет, отдел едет на похороны, собрали деньги на цветы. Деньги она сдала и подумала, что совсем не обязательно ехать ей на его похороны, она выйдет со всеми и отстанет, свернет в какой-нибудь переулок, никто и не хватится, кому она нужна.
Был ей двадцать один год, и работала она на этом заводе по распределению и по закону должна была еще отработать один год, три месяца и две недели. Но теперь, после его смерти, это уже казалось легко, несущественно, понарошку.
Дождались всех и отправились. Странно было выходить так рано с завода, странно, что выпускали. Время отвлеклось, как отвлекся бы часовой на посту, и они проскочили. За проходной их ждал автобус. Она замешкалась, отстала, задержалась с рассеянным лицом у щита с газетами. Подошел пожилой мужчина с палкой и загородил ее. Он читал, близко наклоняясь к газетным буквам. Она видела автобус из-за его плеча. Все уже сели, но он стоял, мотор работал вхолостую. Наверное, шофер закуривал.
Из автобуса вдруг вышла Анна Сергеевна. Направилась к газетному щиту.
Она сжалась за большим, тепло дышащим мужчиной. Анна Сергеевна обошла мужчину. Пахнуло всегдашними ее духами.
- Тебя ждем.
- Да?
- Нашла время газеты читать.
- У меня голова болит, Анна Сергеевна, я на воздухе постоять.
- Я тебе таблетку дам, а воздухом мы сегодня на месяц вперед надышимся.
- Я бы домой лучше…
- Я бы тоже.
- А…
- У тебя во сколько рабочий день заканчивается?
- В шесть.
- Вот и будь добра до шести - с трудовым коллективом. Здесь не детский сад.
Весь автобус на нее смотрел, когда шла по проходу, все двадцать человек, первый раз так - все взгляды на нее. Села в самый хвост, притиснулась к окну, затаилась.
Ехали очень долго, больше часа, при том, что в те времена дороги были почти пустынны.
Прощались в каком-то как будто ангаре с воротами и без окон. Дурно пахло цветами. Незнакомый человек сказал, что помнит покойного маленьким мальчиком и всегда в нем видел этого мальчика, и заплакал. Она смотрела на него удивленно. Начальник отдела сказал, что покойный был прекрасным работником и товарищем. "Нам всем его будет не хватать".
В гроб заглянула почти нечаянно и оторопела, не узнала лежащего и сейчас только поняла, что он совсем ушел, что его уже нет, что это тело - не он, это почти сама земля, и радостно стало, и жутко от этой радости. Радость была понятная, простая, что он не посмотрит больше никогда на нее бледноголубыми неподвижными глазами, от которых и она становилась неподвижной и не могла уже даже думать, едва только дышала. Никогда он не скажет громко, на весь отдел: "У вас три ошибки в программе!", не швырнет распечатку о стол: "Будьте любезны, разберитесь". И не добавит, не добьет: "На первом курсе такие ошибки студенты делают, и то не все, самые тупые". И не будет он сидеть с чашкой чая и громыхать в ней ложкой! Не услышит она ни его голоса, ни его ложки, ни шагов, которые всегда узнавала. И не увидит она больше его носовой платок - у него часто был насморк, и она помнила все его платки. И никто не обзовет ее дурой набитой, объясняя задачу. Она его боялась, а теперь бояться некого, и слава богу, спасибо Ему, если Он есть, что прибрал это чудище, иначе бы она уже не смогла, не вынесла. И она поняла, как хорошо, что поехала со всеми прощаться, ей очень нужно с ним попрощаться, навсегда, попрощаться, чтобы уже забыть.
Вдалеке темнел лесок. Ноги скользили по глинистой земле, дул ветер. Дождь начался и шел все сильнее. Мужчина, который помнил его маленьким, сказал, что душа покойного не хочет нас покидать и стонет и плачет. "Уходи, уходи, - думалось, - не стони, не поможет, а я тоже плакала, но тебе все равно было". Зонта она с собой не захватила, и Анна Сергеевна взяла ее за локоть и притянула к себе:
- Чего-то ты, подруга, дрожишь, первый раз хоронишь?
Точно, первый раз.
Анна Сергеевна сама, своей рукой, налила ей водки и велела выпить сразу, чтоб не заболеть. И горячего ей подкладывала, и чаю покрепче наливала, с коньяком.
А ей интересно оказалось посмотреть, где он жил, так бы и не побывала никогда. Квартирка была в панельном доме, на окраине, холостяцкая, холодная, в окна дуло из щелей. В ванной висела его рубашка, она ее не видала, наверное, домашняя, с обтрепанными манжетами. Уж могли бы и убрать, ни у кого руки не дошли. Незнакомый мужчина оказался дядей покойного. Рассказал, что тот рос сиротой и всего сам добился. А чего добился? Квартиры этой щелястой на птичьей высоте? Работы в затхлой конторе от девяти до шести? Это, наверное, не она одна так подумала, по глазам было видно. Жена у него, оказывается, была - пять лет назад. Ничего от нее не осталось, даже фотокарточки, все порвал, она ему изменяла. Книжки он читал - воспоминания маршалов о Великой Отечественной войне. В одной была закладка, она открыла. Схема сражения со стрелками передвижений войск, с речкой и сараем на том, на не нашем, берегу.
От выпитого ей не сиделось на месте, какое-то беспокойство появилось во всем теле и томление, она вышла на балкон, там курили мужчины и седая женщина, соседка. С такой высоты она и не видела никогда мир. И балкон казался совсем крохотным, приступочкой.
- А тебя я знаю, - сказала соседка.
- Да?
- С его слов. Ты у него, прямо скажем, с языка не сходила. И походка твоя его раздражала, и голос, и всякий раз, как ни зайду, он помянет тебя. Я не вытерпела, сказала: "Покоя она тебе не дает, влюбился, наверно". Так он пирожки мои шваркнул с балкона, представляешь?
- А вы раньше джаз не играли?
- Пыталась, - не моргнув глазом отвечает продавшица, - но на домре это задачка. Но почему вы спрашиваете?
- Ну, как же: сегодня он играет джаз, а завтра...
Смеются. Тут вклиниваюсь я:
- Мне, пожалуйста, и то, и другое. И "Родину", и "Счастье".
От "Счастья" сделалось не по себе. Впрочем, от всех произведений Натальи Ключарёвой мне предсказуемо не по себе: факты она подбирает превосходно, однако выводы из них делает такие, что вспоминается старый анекдот:
- Солдат, передай за проезд.
- Я не солдат, я матрос-подводник.
- Ёж твою мышь, мы на субмарине!..
Вот и в "Счастье": завязка роскошная.Некую девушку затретировала мать, медичка-аккуратистка: проверяла уборку под белый платочек, командовала, брезговала объятиями и прочими "телячьими нежностями"... Все знаем, как это бывает. В семнадцать лет дочка бежала из дому с каким-то тёмным элементом, который умел её веселить. И научилась жить, как набежит, в грязи и нищете. Соседи подкармливали, участковая заботливо направляла на аборт - но даже аборт такое дело, что его надо вовремя. Так родилась Санька. Её мама, не наблюдавшая сроков беременности, до последнего надеялась, что происходит выкидыш. Через несколько лет появилась на свет вторая девочка, ей даже не дали имени. Равнодушные, они продолжали жить как набежит. Потом Данька, уже взрослая, скажет:
Я прощала по Нагорной проповеди, прощала по Лууле Виилме, прощала по Луизе Хей, прощала по Свияшу. Я исписывала тонны блокнотов своей ненавистью, а после сжигала их на масленичном костре. Выкидывала в реку любимые кольца, чтобы вместе с ними утонуло непрощенное. Ходила к шаманам, ламам, гипнотизерам, драгдилерам, монахам, психотерапевтам... Но я до сих пор не могу выговорить слово «родители» и вздрагиваю, когда мои собственные дети называют меня мамой...
Из этого могла бы выйти чарующая повесть о женщинах, ставших сестра сестре и родом, и племенем, и отцом, и матерью, но в дело вклинились два стереотипа из глянцевых журналов:
1) настоящая жизнь всегда где-то ещё: в чужой квартире, в Париже, на горе Белухе
2) достичь этой настоящей жизни можно лишь через мужчину и благодаря мужчине.
Так что повалила мелодрама с пренеприятными типами, добивающимися от Саньки и Даньки решения каких-то своих неартикулируемых проблем, и дочитывала я лишь ради того сестринства, которому в финале суждено было распасться. С интересом, помню, прочла у Ключарёвой "Россия: общий вагон", даже в соо написала, но elena_sophia в комментах напомнила о чудовищном эпилоге, где все герои едут на село перековываться из хипстеров, геев и пр. в строителей православного будущего. Только тут я поняла, что эпилог этот амнезировала за полной его абсурдностью. В случае "Счастья" придётся вытеснить добрую половину романа.Читать журнальный вариант можно здесь: http://magazines.russ.ru/october/2016/9/schaste.html
Рассказы Елены Долгопят - совсем иное. В предисловии сравнивают с ранним Пелевиным, но какой Пелевин: Добычин, Шкапская, даже Евгений Шварц, все те заклеймённые "формалисты", чьих имён мы и не узнаем никогда. Эта проза чужда спецэффектов, подчёркнуто равнодушна к ним. Она не завораживает, не ставит в тупик, не злит, не расслабляет, не взрывает мозг, не соблазняет, не умиляет, она просто есть, и с этим приходится как-то считаться. Даже когда Долгопят пишет (условно) детектив, а в «Билете» есть все составляющие этого жанра, важно не то, кто оказался убийцей, а зачем и почему именно это убийство, и именно сейчас, и как оно переменило фатумы всех участников события. Мистика, фантастика, переосмысление классики - гоголевской "Шинели", из которой, если верить другому классику, мы все и вышли, - оазывается лишь поводом, не причиной. Оболочкой. Для примера рассказ:
Прощание
В глухом мраке, под землей, под чугунной плитой. Плита опускается медленно и неотвратимо, как в рассказе Эдгара По. Чем тише сидеть, тем тише она будет опускаться. Глядишь, и не придавит, не заметит, не успеет, всему свой срок, а ей - один год, три месяца и две недели, если считать с сегодняшнего утра. Так думала, идя от метро просторной обледенелой улицей.
Она не спешила, время у нее было. Через голый сквер перешла на другую сторону. Ветер шумел в черных ветвях.
Зашла в гастроном. Он был как привал в дальней дороге, лучшая часть путешествия, роздых перед предстоящим. В кафетерии она брала кофе и бутерброд с колбасой. В те, давние уже, времена кофе в таких кафетериях наливали в граненые стаканы, и был он с молоком. Бутерброд стоил десять копеек, кофе - двадцать. Она несла свой стакан к высокому столику. Стояла, облокотившись о высокую столешницу, бутерброд с лепестком колбасы лежал на салфетке. За высоким окном казалось совсем темно, и тоскливо было выходить. Она смотрела на часы, я уже и не помню, как они выглядели. Опоздать она боялась, на проходной отмечали время прихода.
В это утро умер человек, который и был ее чугунной плитой, кто преграждал ей воздух и свет, и когда она пришла на работу и узнала, чуть-чуть не рассмеялась. Плиту сняли, вышла амнистия.
На третий день сказали, что работы не будет, отдел едет на похороны, собрали деньги на цветы. Деньги она сдала и подумала, что совсем не обязательно ехать ей на его похороны, она выйдет со всеми и отстанет, свернет в какой-нибудь переулок, никто и не хватится, кому она нужна.
Был ей двадцать один год, и работала она на этом заводе по распределению и по закону должна была еще отработать один год, три месяца и две недели. Но теперь, после его смерти, это уже казалось легко, несущественно, понарошку.
Дождались всех и отправились. Странно было выходить так рано с завода, странно, что выпускали. Время отвлеклось, как отвлекся бы часовой на посту, и они проскочили. За проходной их ждал автобус. Она замешкалась, отстала, задержалась с рассеянным лицом у щита с газетами. Подошел пожилой мужчина с палкой и загородил ее. Он читал, близко наклоняясь к газетным буквам. Она видела автобус из-за его плеча. Все уже сели, но он стоял, мотор работал вхолостую. Наверное, шофер закуривал.
Из автобуса вдруг вышла Анна Сергеевна. Направилась к газетному щиту.
Она сжалась за большим, тепло дышащим мужчиной. Анна Сергеевна обошла мужчину. Пахнуло всегдашними ее духами.
- Тебя ждем.
- Да?
- Нашла время газеты читать.
- У меня голова болит, Анна Сергеевна, я на воздухе постоять.
- Я тебе таблетку дам, а воздухом мы сегодня на месяц вперед надышимся.
- Я бы домой лучше…
- Я бы тоже.
- А…
- У тебя во сколько рабочий день заканчивается?
- В шесть.
- Вот и будь добра до шести - с трудовым коллективом. Здесь не детский сад.
Весь автобус на нее смотрел, когда шла по проходу, все двадцать человек, первый раз так - все взгляды на нее. Села в самый хвост, притиснулась к окну, затаилась.
Ехали очень долго, больше часа, при том, что в те времена дороги были почти пустынны.
Прощались в каком-то как будто ангаре с воротами и без окон. Дурно пахло цветами. Незнакомый человек сказал, что помнит покойного маленьким мальчиком и всегда в нем видел этого мальчика, и заплакал. Она смотрела на него удивленно. Начальник отдела сказал, что покойный был прекрасным работником и товарищем. "Нам всем его будет не хватать".
В гроб заглянула почти нечаянно и оторопела, не узнала лежащего и сейчас только поняла, что он совсем ушел, что его уже нет, что это тело - не он, это почти сама земля, и радостно стало, и жутко от этой радости. Радость была понятная, простая, что он не посмотрит больше никогда на нее бледноголубыми неподвижными глазами, от которых и она становилась неподвижной и не могла уже даже думать, едва только дышала. Никогда он не скажет громко, на весь отдел: "У вас три ошибки в программе!", не швырнет распечатку о стол: "Будьте любезны, разберитесь". И не добавит, не добьет: "На первом курсе такие ошибки студенты делают, и то не все, самые тупые". И не будет он сидеть с чашкой чая и громыхать в ней ложкой! Не услышит она ни его голоса, ни его ложки, ни шагов, которые всегда узнавала. И не увидит она больше его носовой платок - у него часто был насморк, и она помнила все его платки. И никто не обзовет ее дурой набитой, объясняя задачу. Она его боялась, а теперь бояться некого, и слава богу, спасибо Ему, если Он есть, что прибрал это чудище, иначе бы она уже не смогла, не вынесла. И она поняла, как хорошо, что поехала со всеми прощаться, ей очень нужно с ним попрощаться, навсегда, попрощаться, чтобы уже забыть.
Вдалеке темнел лесок. Ноги скользили по глинистой земле, дул ветер. Дождь начался и шел все сильнее. Мужчина, который помнил его маленьким, сказал, что душа покойного не хочет нас покидать и стонет и плачет. "Уходи, уходи, - думалось, - не стони, не поможет, а я тоже плакала, но тебе все равно было". Зонта она с собой не захватила, и Анна Сергеевна взяла ее за локоть и притянула к себе:
- Чего-то ты, подруга, дрожишь, первый раз хоронишь?
Точно, первый раз.
Анна Сергеевна сама, своей рукой, налила ей водки и велела выпить сразу, чтоб не заболеть. И горячего ей подкладывала, и чаю покрепче наливала, с коньяком.
А ей интересно оказалось посмотреть, где он жил, так бы и не побывала никогда. Квартирка была в панельном доме, на окраине, холостяцкая, холодная, в окна дуло из щелей. В ванной висела его рубашка, она ее не видала, наверное, домашняя, с обтрепанными манжетами. Уж могли бы и убрать, ни у кого руки не дошли. Незнакомый мужчина оказался дядей покойного. Рассказал, что тот рос сиротой и всего сам добился. А чего добился? Квартиры этой щелястой на птичьей высоте? Работы в затхлой конторе от девяти до шести? Это, наверное, не она одна так подумала, по глазам было видно. Жена у него, оказывается, была - пять лет назад. Ничего от нее не осталось, даже фотокарточки, все порвал, она ему изменяла. Книжки он читал - воспоминания маршалов о Великой Отечественной войне. В одной была закладка, она открыла. Схема сражения со стрелками передвижений войск, с речкой и сараем на том, на не нашем, берегу.
От выпитого ей не сиделось на месте, какое-то беспокойство появилось во всем теле и томление, она вышла на балкон, там курили мужчины и седая женщина, соседка. С такой высоты она и не видела никогда мир. И балкон казался совсем крохотным, приступочкой.
- А тебя я знаю, - сказала соседка.
- Да?
- С его слов. Ты у него, прямо скажем, с языка не сходила. И походка твоя его раздражала, и голос, и всякий раз, как ни зайду, он помянет тебя. Я не вытерпела, сказала: "Покоя она тебе не дает, влюбился, наверно". Так он пирожки мои шваркнул с балкона, представляешь?