(no subject)
У нас был свой дом. Точнее сказать, был он не у нас, мы просто туда приходили. На одной из улиц моих любимых городов, ещё в те времена, когда путешествовать по миру было легко и, главное, в удовольствие. Тогда, толи вся Европа стала окном в Петербург, толи я плохо подготовился с метафорой. Это было самое прекрасное место, куда можно приходить, приезжать, возвращаться. Да, впрочем, почему было? Дом и сейчас есть, только не у нас, как, впрочем, ни у кого другого - хозяев там, кажется, не было отродясь, даже если стоять перед мемориальной табличкой и внимать всему, что на ней написано - не очень-то верится. В конце концов, то двадцатый век, самое начало, а мы здесь и сейчас, живые и осязаемые, хотя это не мешает тем же образом исчезнуть и забыться.
Двухэтажный, из кирпича песочного цвета, с витиеватым кованым забором и остроконечной крышей, он завораживал с первого взгляда. По хорошему, стоит сказать, в доме было ещё пару окон на чердаке, нет, мы называли его мансардой, и в таинственной башенке. Ещё уютный полуподвал, не говоря уже о пристроенном флигеле, в который попадаешь через стеклянный коридор, но там появлялись редко, по делу, и всегда с трепетом.
Я постоянно забывал адрес этого места, хотя, каждый раз, заходя, обращал внимание на табличку с номером и давал себе пустое обещание на этот-то раз точно запомнить. Но этого, к счастью, и не требовалось. Все, кто там бывал, знали о доме как бы заранее, без условия, что кто-то однажды поделился или ещё поделится адресом и настойчиво, за ручку, отведет и познакомит. Сейчас я не уверен даже в том, что дом находится в Петербурге. На ум то и дело приходит Хельсинки, затем Прага, Стокгольм или Варшава. Впрочем, если снова соберусь, уверен, ноги сами найдут дорогу, как это случалось прежде.
Мы приходили туда каждый вечер, после всех сует, неурядиц, нервных звонков, беспорядочных, как кажется, деловых встреч и всего остального, на что так не хочется разменивать драгоценные секунды своей жизни. Мы приходили туда в разное время по отдельности, а возвращались всегда вместе, провожая друг друга до поворота, часто об этом забывая и добираясь до самых дверей.
Она приносила с собой большой пакет слоеных пирожных, которые тут же расходились и начинали жить своей жизнью, а я держал в запасе парочку историй, что сочинил или подсмотрел за день. Мы что-то безудержно рассказывали друг другу, смеялись, не всегда отвечая, задавали вопросы. В доме, а мы называли его исключительно так, часто, но совсем не обязательно, был кто-то помимо нас. Шуршал вечерними газетами, разливал кофе по чашкам, делился новостями или просто сидел у окна, о чем-то размышляя там у себя, осмысляя и успокаиваясь. Иногда кто-нибудь из них, знакомых или не очень, подсаживался к нам и заводил неторопливую беседу.
Впрочем, не соврать, у нас была целая семья в доме: завсегдатаи вроде нас самих или редкие, а оттого ценные, персонажи, кто-то мог не заходить неделями, а потом однажды поселиться там на несколько вечеров, собирая всех вокруг себя, а кто-то лишь изредка забегал на час, торопливо вводя в курс дела своих друзей. Было так забавно наблюдать за их перемещением, внимать историям, что, как и у всех, происходили с той стороны дверей. Мы даже подружились со многими. Но это было не важно, мы приходили туда просто увидеться, а окружение было лишь фоновой музыкой, необязательной деталью. В те редкие моменты, когда все вокруг замолкали и, казалось, само время меняло свой ход, я смотрел на неё, наблюдал, как она вертит в руках чайную ложку, и боялся взять за руку. Ей же, за всеми душевными неурядицами, за постоянными разочарованиями в окружающих, за непрекращающейся, осточертевшей, бытовой и деловой суматохой, было, впрочем, не безразлично, но на лице таки проскальзывала печальная тень, от которой, сколько не пытался, я не мог её удержать. Ещё тогда я стал приходить к тому, что зря оказался таким беспечным идиотом.
Но и это было не важно, решительно не важно. Просто потому, что однажды, совершенно неожиданно, всё закончилось, она перестала приходить. Почему - для меня так и осталось загадкой, всё-таки, даже с моей проницательностью, её личное, всё, что происходило в душе, было чем-то непостижимым. В итоге всё вышло слишком похоже на кортасаровскую беллетристику: мы прекрасно знали, где живем и бываем, не говоря уже о телефонных номерах, но ни разу, ни одного грешного разу, с тех пор друг друга не видели.
А дом без её присутствия больше не привлекал меня, все эти светские беседы, бессмысленные знакомства, и без того составляющие только фон, и вовсе показались лицемерием. Теперь мне осталось всего лишь проживать собственную вечность, одну за другой, изредка проходя мимо, в пустой надежде снова повстречать её там.