"Перст в рану Фомы"
Сегодня - 120 лет со дня рождения Марины ЦВЕТАЕВОЙ
«Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви»
Об одном новозаветном мотиве
в поэтическом творчестве
Марины Цветаевой
Библейская и новозаветная тематика, фразеология, идиоматика буквально напитывают поэзию Марины Цветаевой.
В моей работе речь пойдёт о Фоме Неверном.
Фома Неверующий - образ нарицательный, с оттенком порицательности, - не раз привлекал творческое воображение Цветаевой.
В первом приближении к этому персонажу в предисловии к пьесе «Феникс» Марина даёт ему задорно-хлёсткую характеристику:
«Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, ещё больше: в то, что осязают.
Некоей азбукой для слепых. А сущность Поэта - верить на слово!»
Неоднократно внимательный слух отмечает отголоски, так сказать, фоминской темы в цветаевском творчестве.
Так, например, голосом Фомы произнесённое
Не успокоюсь, пока не увижу,
Не успокоюсь, пока не услышу…
- перепев евангельского мотива, но сходство - внешнее:
это речь взволнованного влюблённого.
Вот ещё -
Я душа твоя: Урания -
В боги дверь.
В час последнего слияния
Не проверь!
(Сыск оскорбителен, вещественные доказательства излишни)
Далее.
Автор с сарказмом замечает, что современный Фома - патологоанатом:
Доктора узнают нас в морге
По большим, не в меру, сердцам.
(Не по стихам судят Поэта, а по размеру внутренностей. Опять - влагая проверяющую руку, да ещё с прибором.
Характерное цветаевское: Орган - и оргАн)
Метод Фомы так же далеко отстоит от поэзии, как почвоведение - от эпитафии:
Напрасно глазом, как гвоздём,
Пронизываю чернозём.
Но есть и ряд стихотворений, в которых Фома фигурирует непосредственно.
В цикле «Земные приметы» (1922) Фома упомянут в 1-м стихотворении.
Так, в скудном труженичестве дней,
Так, в трудной судорожности к ней
Забудешь дружественный хорей
Подруги мужественной своей.
Её суровости горький дар,
И лёгкой робостью скрытый жар,
И тот беспроволочный удар,
Имя которому - даль.
Все древности, кроме дай и мой,
Все ревности, кроме той, земной,
Все верности - но и в смертный бой
Неверующим Фомой!
Четвёртое стихотворение цикла первоначально начиналось иначе.
В автографе сохранился вариант:
Дело не в том:
Нынче меня, а потом другую!
Лёгким перстом
Новую рану твою ревную.
(Запомним это: рану - перстом).
Цикл посвящён А.Г. Вишняку - о любви Марины к нему, о любви Марины к Любви, поэтическое прижизненное снятие маски с любимого - ради бессмертия его в стихах.
…чтоб не зачах
…чтоб не усоп
…чтоб не истлел с надписью «не опознан».
Эта россыпь земных примет, себе-Фоме предъявленная, - перед тем как «слеполетейский мрак - нА плечи ляжет» («Земные приметы», 8).
Как видим, постепенно выявляется парадоксальное сближение: суть Фомы, которую можно сформулировать как мания исследования, - оказывается и сердцевиной цветаевской поэтической сенсорики.
Так, в одном из писем Марина Цветаева пишет: «Я ногами себя дам топтать, только бы узнать тайну человеческой души».
Это ли не мания!
А вот наблюдение Бродского:
«Цветаева - поэт, не позволяющий ни читателю, ни себе принимать что-либо на веру».
Фома оказывается не просто alter - «другим» - но alter ego - «вторым Я» Автора. Ну, не вторым, так 12-м - ведь сколько масок, архетипов приложимо к лику Цветаевой: Магдалина, Лилит, Федра, Марина Мнишек…
Фома как антипод Поэта.
Фома как ипостась Марины.
«Позитивист» Фома и его «хладные» манипуляции - и переогромленная эмоциями и темпераментом Марина…
Притяжение и отталкивание, сходство и конфронтация.
Это плодотворное, движущее противоречие, вечный спор - с самой собой, сказавшей: «Любовь - связь, а не сыск» («Поэма Горы»), - вопреки чему непрестанно изыскивает, коллекционирует, смакует
з е м н ы е п р и м е т ы б ы т и я.
Из записных книжек:
«Две любимые вещи - Песня и Формула».
- Не об этом ли:
Ищи себе доверчивых подруг,
Не выправивших чуда на число.
(Здесь вновь пушкинское «алгеброй - гармонию»).
Если угодно - сыск в высшем смысле.
Глаза, не ведающие век,
Исследующие - свет.
Добавим: а также т о т с в е т, и этот.
В том числе при помощи органов чувств. Пяти или шести?
Кожей, утробой, зрачком, ладонью, спёкшимся ртом, перстами, мышцей…
Жест Фомы - осязание. И именно символика осязающих рук - одна из важнейших в поэтической метафизиологии Цветаевой.
Примеров множество. Приведу некоторые.
«Ведомо мне в жизни рук / Многое…»
«Каждую в своей руке помню руку…»
«Неспроста руки твоей касаюсь…»
«Стиснутое в руке комочком…сердце»
Вдохновенные, волшебные действия рук, зрячесть жеста:
«Я сегодня плющу пробор / Провела на границе зАмка…»
«Я сегодня взяла тюльпан - как ребёнка, за подбородок…»
Спасительный жест товарищества:
«Закон протянутой руки, души распахнутой».
Руки=реки:
«И рекой, разошедшейся на две,
Чтобы остров создать - и обнять».
Руки обнимающие, оглаживающие, прикосновением провидящие, прозревающие разлуку…
Распахнутые:
«Обнимаю тебя горизонтом
Голубым - и руками двумя».
Рука дающая, протянутая, тянущаяся - и вытянутое в крыло.
К этой метаморфозе, впрочем, поэт готов:
«Ты не женщина, а птица. Посему летай и пой».
Рука как продолжение уст, целующих губ:
Только бы губ, только бы рук
Мне не перепутать
В этом хоре поэтических рук мы слышим непроизнесённое:
ИМЕЮЩИЙ РУКИ - ДА ОБНИМЕТ
Это Маринина заповедь.
Выстраданное кредо поэта, движущегося в направлении великой недосягаемой максимы:
ДА ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА!
А что же Фома?
Вот, наконец, произведение, где имя апостола вынесено в заглавие:
Н А У К А Ф О М Ы
Стихотворение написано 24 августа 1923 года.
Я его приведу, оно небольшое.
Без рук не обнять!
Сгинь, выспренних душ
Небыль!
Не вижу - и гладь,
Не слышу - и глушь:
Не был.
Круги на воде.
Ушам и очам -
Камень.
Не здесь - так нигде.
В пространство, как в чан
Канул.
Руками держи!
Всей крепостью мышц -
Ширься!
Что сны и псалмы!
Бог ради Фомы
В мир сей
Пришёл: укрепись
В неверье - как негр
В трюме.
Всю рану - по кисть!
Бог ради таких
Умер.
Стихотворение - концентрат смысла.
Перед нами 4 строфы по 6 коротких строк, дольник.
Ассоциации, которые стих навевает: контузия, летаргия, небытие, забвение, неверие, тщетность жертвы.
Цвет этого стихотворения - чёрный. Прежде всего из-за обилия отрицаний.
Не повторено 8 раз (всего слов 67 - то есть почти 1/8 лексического состава).
Не - отрицание спектра, палитры. 7 цветов радуги отсутствуют.
Чернота слепоты: не вижу.
Чернота глухоты: не слышу.
Чернота небытия: не был.
Чернота беспамятства: небыль.
Чернота колодца…
Визуально, напечатанное на странице, стихотворение напоминает колодец.
Есть строки из 6, 5, даже 4-х букв.
Самое длинное слово - «пространство», но оно в н е места действия: «в пространство - как в чан, канул».
Узкое, по отношению длины к ширине, «изображение».
Краткость слов - приём намеренный. Сухость документального стиля - в духе Фомы, любителя конкретики.
И сам Фома коротковат - всего из 4-х букв.
А Марина любит слова длинные, окончания гипердактилические.
Всего этого простора в «Науке Фомы» нет.
Вместо «пространства» - узкий колодец, чан, тесный трюм.
Трюм - каморка без окон, бокс для перевозки живого товара, негров.
«Негр» - чернокожий. И это чёрный цвет.
Перекличка «трюма» с «тюрьмой» явственна. «Тюрьма - Фома» - рифма не явленная, но в подсознании присутствующая.
Чёрный цвет неволи, попрание мира поэтического («что сны и псалмы!»), где сновиденческое, певческое вытеснены фанатичной мышцей. Оно не существует для приверженца конкретного, достоверного. (Это противоборство обозначено как раз в точке золотого сечения «подавленными» сочетаниями согласных: чт…сн…пс…лм…)
Чёрный сарказм слышится в заключительной строке
БОГ РАДИ ТАКИХ УМЕР
Но чёрное не страшит Поэта. Повелительный тон автора ощутим: 4 глагола из 10 даны в повелительном наклонении.
с г и н ь! - как оберег от злых сил.
д е р ж и, ш и р ь с я, у к р е п и с ь! - саркастические приказания.
И на этом чёрном - - - - - - -кроваво-красный акцент:
ВСЮ РАНУ - ПО КИСТЬ!
Жест палачески-жестокий, противопоставленный нежной осязательности марининых прикосновений.
О ране свидетельствует и фонетика - доминирующие согласные Р и Н.
19 раз прижимаем мы язык к верхнему нёбу: обнять, небыль, камень, канул…
18 раз прглушённо рокочет любимая «мужественная буква» Цветаевой: ширься, мир, пространство, крепость…
И в конце - у м е р. Как пригвождён.
Огненными буквами на странице горят Р Н, что по-старославянски читается: р а н а.
Мотив раны связан с мифологемой распятия. У Цветаевой строки, посвящённые описанию «физических» знаков жертвы, исполнены сильнейшей экспрессии.
«Я не более, чем животное,
Кем-то раненное в живот» («Поэма Конца»);
«раной, как розаном, соупиваться» («Брату»);
«пятидневною раною рот запёкся» («Агарь»);
«ей зов / Твой - раною по рукоять»; («Не надо её окликать»);
«эту живую рану/ бешеным ртом зажать» («Ученик»);
«спишь во мне - как в глубокой ране» («Расщелина»).
Финал «Поэмы Горы» и вся «Поэма Конца» - «рана сплошь».
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Медицинская, патологоанатомическая хладнокровность жеста цветаевского Фомы, влагающего в живую страдающую плоть свою бестрепетную руку, в контексте стихотворения видится особенно чудовищной.
Вывод: щупающий удостоверяется в своём неверии!
Поэт верит Слову.
** ** ** ** **
Пристальный интерес Цветаевой к евангельским сюжетам в августе 1923 года закономерен: отношения с Константином Родзевичем вступили в высшую фазу.
«Перечитываю Евангелие» - пишет Марина респонденту в эти августовские дни.
«Какая тяжесть Ветхий Завет, и какое освобождение - Новый!»
За считанные дни написан цикл «Магдалина», состоящий из 3-х стихотворений.
Взгляд от Фомы перемещается к другой собеседнице Христа. (Имеющий глаза да видит: Собеседницей и Наследницей именует себя Марина в одном из стихотворений).
Мария Магдалина и Фома суть персоны предпоследней, Двадцатой главы Евангелия от Иоанна.
Героиня цикла, в самОм имени которой Цветаева видела имя - собственное, есть один из главнейших двойников поэта.
Третье стихотворение цикла, «Не спрошу тебя, какой ценою», по праву считается вершиной цветаевской лирики и необычайно смелым истолкованием идеи христианской любви.
Представляет интерес соприкосновение - и хронологически тесное, и идейно близкое - двух стихотворений: «Науки Фомы» и третьего стихотворения «Магдалины».
Как известно, слова «Noli me tangere!» (“Не прикасайся ко мне!») обращены Христом к Магдалине, пожелавшей удостовериться в истинности плотского воскресения Иисуса.
Христиане относятся к телу, как к ране - его не дОлжно осязать.
Преодолевая этот догмат, Христос у Цветаевой произносит слова:
«Наготу твою перстами трону».
Это ошеломляюще смелый образ!
Тangere me! - дотронься до меня.
Доверчиво-безоглядно, как будто и не было поцелуя иуды…
Сам Иисус «наставлен», то есть научен, «наклону нежности».
Накатывающая волна любви омывает, одевает; исструение, ливни волос и слёз возносят Двоих.
Сила и энергия тактильности достигает здесь предельного накала.
Происходит нечто обратное императиву Noli me tangere…
Мир-покой несущая - мироносица. И фраза Иисуса «К чему мне миро?» - звучит почти как отрешённое «К чему мне мир?»
Полемика этих двух соседствующих стихотворений дана в открытую. Всеобъемлющая любовь, понимаемая как целящее прикосновение, отныне ведёт Поэта к Богу кратчайшей дорогой.
Бродский считает, что Цветаева даёт в третьем стихотворении «Магдалины» формулу христианской любви: прощение, Любовь и благодарность за любовь.
Целительная акупунктура любящих прикосновений, зрячее касание нежных перстов встречается и в другом стихотворении:
Я искал её, невиданную душу,
Чтобы в губы-раны
Положить её целящие цветы.
Эти, такие близкие цветаевской стилистике, строки принадлежат Владимиру Маяковскому.
Столь совершенный консонанс воспринимается словно метафизический поцелуй двух израненных душ, в посмертии своём исцелённых цветами Поэзии.
Но вернёмся к Фоме.
Тогда же, в Сводных тетрадях Марина записала: «Перст в рану - Фомы». И чуть позже, поиграв синтаксисом: «Перст - в рану Фомы». Зерно этой идеи, помысленной именно тогда, прорастало годы, прежде чем созрело как смысловой итог произведения 1940 года, «Двух - жарче меха…», стихотворения, обращённого к Е.Б.Тагеру, субъекту душевной привязанности Марины.
Финальные строки:
Не народился ещё, кто вложит
Перст - в рану Фомы.
Эта инверсия в своей парадоксальности ожиданна.
Израненный Фома!
Проделав каузальное сальто, ранящий становится ранимым.
У Марины - сознательно культивированная преданность «раненым и обречённым», то душевное движение, о котором впоследствии Бродский скажет: «Только с горем я чувствую солидарность».
Ещё ранее, в стихотворении 1923 года читаем:
Душа к страждущему: жжёт? Да?
У меня к тебе наклон лба.
У меня к тебе наклон крыл…
Это становится жгучей потребностью: осязать, ощупывать рану мира, влагая руку в Христову рану.
Происходит перетекание душевного вещества, субстанции Любви, в Поэта, к этой ране прикоснувшегося.
В цикле «Стихи сироте» читаем:
Это шире Ладоги
И горы верней -
Человека надоба
Р а н в руке моей.
И за то, что с язвою
Мне принёс ладонь,
Эту руку - сразу бы
За тебя - в огонь.
Все свои «несбыточности» Марина поверяет бумаге, с сивиллиной проницательностью будучи уверена, что в некоем измерении они осуществимы.
Этот «речитатив тоски протяжной» - голос тоски по совершенному миру: идеальной родине, идеальной любви.
Прорыв даже не сознания, а чувства. Штурмуя небо не умом - нутром, исследует Марина пространство седьмых небес.
Магнит запредельности, инобытия; выпрыг из тела, поиск четвёртого измерения уводят Поэта в астральный мир.
В порыве ясновидения Цветаева пишет Пастернаку:
«А есть другой мир, где Ваша тайнопись - детская пропись. Горние Вас читают шутя. Закиньте выше голову - выше! - Там Ваш «политехнический зал».
В страстном поэтическом монологе длиною в жизнь Марина Цветаева выявила все регистры своего певческого голоса: «серафический альт» и пенье птицы Феникс, сгорающей в огне; «соловьиный вопль, с пути сбившийся» и пронзительный дискант - которые переходят в ультразвуки высоких частот, «выписываются из широт», истаивают в музыке сфер.
Там, где слух - без ушей, объятья - без рук, взгляд без глаз…
поцелуй без уст…
«Край целований молчаливых», «свободный покров вечности»…
Где навсегда пребудут и апостол Фома, и страстостерпица Марина.
* * * * *
Светлана ГОЛИКОВА