ОПЕРА «ВОЙНА И МИР» В МЕТРОПОЛИТЕН. I
ВОЙНА И МИР
(взгляд изнутри)
Марк Копелев
В феврале 2002 года на сцене Метрополитен Опера состоялась премьера оперы «Война и Мир». Даже те, кто не знаком с оперой Прокофьева, а только читал роман, понимают, что для театра, рискнувшего воплотить это действо на сцене, создать спектакль по такому грандиозному эпическому произведению - труд адовый. Зрелище почти на 4 часа. Большое количество эпизодов. Шестьдесят восемь (!) основных ролей. Балы, война, русские войска, французские войска, уланы и драгуны, гренадеры и кирасиры, гусары и казаки, фузилеры и вольтижеры, маркитанты, фуражисты, партизаны, горожане, ополченцы, хоры, балет, миманс и прочая, и прочая, и прочая... По сцене передвигаются большие массы народа, сталкиваются, воюют, танцуют, убивают друг друга... И при этом ещё и поют. В общем - дурдом. Страшный сон для режиссера-постановщика. Лев Николаевич ворочается в гробу, потому как старик оперу не жаловал, и обзывал всякими нехорошими словами.
Тhe New York Times накануне премьеры сообщала:
"На глубине трех этажей под Линкольн-центром русская армия учится маршировать!"
"В финальной сцене заняты 346 человек и лошадь!"
"Завербовано 160 безработных актеров!" Заметьте - не приняты на работу - «to hire», не рекрутированы - «to recruit», а «завербованы» - «to enlist».
"Наняты дополнительно костюмеры почти со всего Бродвея...”
“Под костюмерные занята подземная пожарная станция...".
Как очевидец, свидетельствую, что всё так и было - сам работал в этой бывшей пожарной станции, переоборудованной под костюмерную, и даже был там начальником. Но это уже иная история, из-за которой я, собственно, и взялся за перо и о которой расскажу чуть ниже.
Так вот, премьера. По сцене, которая представляет собой вращающийся купол, как бы половину земного шара, перемещаются туда-сюда эти самые 346 человек и лошадь, и 160 завербованных безработных актеров, которые работниками МЕТ не являются, а потому на огромной сцене этого театра ориентируются не слишком хорошо. Тем более, что по куполу, очень, кстати, выразительному с точки зрения художественного замысла, двигаться весьма неудобно. Тем более в полутьме.
Близится финал. Тринадцатая, заключительная картина - "Смоленская дорога". Под мощное оркестровое вступление, изображающее разбушевавшуюся пургу, в густых вечерних сумерках по Смоленской дороге бредёт отступающее французское войско. Убогие, замерзшие люди в драных мундирах. Партизанский отряд во главе с Денисовым, Долоховым и Щербатым атакует конвой, охраняющий колонну русских пленных, и освобождает их. Французы в панике бегут. В музыке - победные литавры и трубы во славу русской армии.
И вдруг, в неверном свете метели, от беспорядочно отступающего французского отряда отделяется солдат и вместо того, чтобы вместе с товарищами по боям удалиться за кулисы, он, закрыв лицо руками, как бы преодолевая суровые порывы зимних российских ветров, начинает пятиться в направлении зрительного зала. Ну, заблудился французик в полутьме незнакомой сцены. Заигрался. И все бы ничего, но потерявший ориентировку завербованный безработный не заметил в темноте, что между ним и залом разверзся глубокий овраг оркестровой ямы. Куда он, естественно, под изумление первых рядов партера и оторопевшего дирижера, со всего маха и навернулся.
Читатель наверное думает, что я сейчас начну описывать, как этот незадачливый солдат свалился прямо на головы не ожидавших такой пакости оркестрантов. Не спорю - это было бы соблазнительно. Здесь есть, где разгуляться. Несчастный падает в оркестр, визжат скрипачки и виолончелистки, звенят тарелки, грохочут барабаны, хрюкают тромбоны и тубы, с треском рушатся пюпитры и так далее, и тому подобное... Но нет. Нет, нет, нет, друзья мои. Это ведь Метрополитен Опера. Здесь охрана труда. Не дай бог, что-то подобное случится - засудят к чертям собачим. Здесь с одной стороны профсоюз музыкантов, с другой - профсоюз работников сцены, с третьей - гильдия актеров... То есть подобные случаи предусмотрены, последствия на сто рядов просчитаны и все меры предосторожности загодя приняты. Над оркестровой ямой со стороны сцены натянута страховочная сетка и даже при всем желании сигануть в оркестр - ничего не получится. Наш незадачливый герой благополучно в эту сетку и свалился. Но, как дисциплинированный актер, чтобы не привлекать к себе внимание и не нарушать ход спектакля, затаился там и не шевелится. А поскольку всё это произошло в темноте под вой метели и музыку победы русского оружия, то кроме оркестра и первых рядов партера никто, в общем, потери бойца не заметил.
И всё, возможно, проскочило бы тихо-мирно, но гёрл-френд этого безработного, которая тоже была занята в последней сцене, не обнаружив своего любимого в отступающей за кулисы колонне, начала его искать. И тут ей кто-то сказал, что, мол, не волнуйся, darling, всё в порядке, пал смертью храбрых - в оркестровку гикнулся. От этого ошеломляющего известия darling впадает в неуправляемое буйство, поднимает дикий хай, крича, что у него, дескать, больное сердце, что он плохо видит, и вообще, наверняка, умер. "Нe died, he died…» - путаясь в соплях, повторяет она, - «He is dead!". Ну, а что, скажите на милость, она должна думать? Человек сверзился в яму - и тишина. Ничего не видно, ничего не слышно... Ясен пень - кирдык. И как любая женщина, потерявшая на войне мужа, она рыдает, обливается слезами и угрожает всех засудить.
Шум из-за кулис перекидывается в зал. Подбитый влёт на высокой ноте творческого экстаза, Валерий Абисалович Гергиев останавливает и так уже полузахлебнувшийся оркестр, помощник режиссера даёт занавес, зрители из первых рядов заглядывают в оркестровку, пытаясь увидеть, куда исчез человек, зрители средних и задних рядов, видя, что первые ряды столпились у барьера и на что-то показывают в оркестровой яме, тоже встают, пытаясь понять, что случилось, музыканты тычут страдальца-француза в задницу смычками - мол, давай уже вылезай, война окончена, а тот свернулся в сетке калачиком и признаков жизни не подаёт.
А за кулисами своя жизнь: постановщики спектакля - режиссер Михалков-Кончаловский, художник Георгий Цыпин, художник по костюмам Татьяна Ногинова, приготовившиеся выходить на поклон пожинать лавры, каждый в своем углу держатся за сердце, пьют валидол, и на фоне бьющейся в истерике гёрл-френдши рисуют себе ужасные картины, как их будут судить и на какое количество миллионов. А главное - КОГО и ЗА ЧТО. Кончаловский думает, что, конечно же, его, за то, что неправильно что-то смизансценировал, да и вообще, режиссер, как известно, всегда за всё отвечает. Цыпин не безосновательно считает, что крайним назначат его за этот проклятый купол на сцене, на котором еще на репетиции несколько актеров чуть ноги себе не переломали. Ногинова полагает, что возможно что-то было не в порядке с костюмом - актер запутался в складках или что-нибудь ещё в этом роде... Тут прибегает генеральный менеджер Метрополитен Опера мистер Джозеф Вольпе, который в это время репетировал в директорской ложе торжественную речь о дружбе народов Америки и России, и тоже начинает биться в падучей и рвать на груди волосы, потому что уж он-то точно за всё ответит. И за увечье актера, и за разгром русских войск под Аустерлицем, и за войну 1812 года в Европе, а может быть даже (угораздил же бог связаться с русскими) за пакт Молотова-Риббентропа.
В конце концов, с помощью пожарных француза извлекли из сетки, спектакль кое-как закончили, и на поклон мистер Вольпе вышел, ведя за руку ошалевшего от свалившейся на него славы молодого актера:
- Этот отступающий французский солдат, - сквозь зубы пошутил Вольпе, - сбился с пути в русской метели.
Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Американцы любят незатейливые шутки.
На следующий день нью-йоркские газеты широко осветили этот драматический эпизод войны 1812 года. Один заголовок мне особенно понравился:
«Много солдат пало в Отечественной войне 1812 года, но ни один из них не пал в оркестровую яму!..»
Мог ли безработный бродвейский лицедей мечтать о таком сногсшибательном успехе на одной из самых престижных сцен мира?! Какой там Хворостовский! Какая там Нетребко! Что вы!
Этот эпизод стал ярким заключительным аккордом в той безумной симфонии событий, которые ему предшествовали. Скажу больше: если бы он не произошел, его следовало бы придумать, потому что это был естественный, закономерный финал всего того, что происходило на протяжении десяти месяцев, пока шла подготовка к этому историческому спектаклю. Собственно, к произошедшему на премьере, лично я никакого отношения не имею. Это взгляд из зала, снаружи, так сказать. Но зато я имею некоторое отношение к тому, что происходило ранее, задолго до премьеры. О чем и хочу рассказать. Назовем это - «взгляд изнутри».
Кто может знать, отчего случаются те или иные события. Где-то, что-то, абсолютно, как кажется, к тебе отношения не имеющее, произошло, и ты вдруг оказываешься втянутым в водоворот каких-то бессмысленных действий, вынужден что-то предпринимать, барахтаясь в этом мутном потоке, взбивать пену, сам того не желая. Отчего? Почему?
А не почему! Просто, извините за затёртую цитату, «Аннушка разлила масло». Ну, скажите, что может быть общего между мной, никому не известным портным, и внезапно возникшей дружбой Главного дирижера Метрополитен Оперы замечательного Джеймса Ливайна с руководителем Мариинского театра Валерием Гергиевым. Связь, конечно, есть - всё происходит в Метрополитен, но это классическое единство места и времени ничего не объясняет. Они где-то там, наверху, в высях почти что горных, а Портной, как ему и положено, сидит на своем портновском месте и шьет костюмы. Казалось бы, «что он Гекубе, что она ему?» Ан нет! Разболтанный трамвай событий, дребезжа стеклами, идет по соседней улице, и вот уже руководство Метрополитен, очарованное талантом и обаянием брутально-мужественного Валерия Абисаловича, а также ветром перемен, веющих над Россией, решило ставить оперу Сергея Прокофьева «Война и Мир».
(взгляд изнутри)
Марк Копелев
В феврале 2002 года на сцене Метрополитен Опера состоялась премьера оперы «Война и Мир». Даже те, кто не знаком с оперой Прокофьева, а только читал роман, понимают, что для театра, рискнувшего воплотить это действо на сцене, создать спектакль по такому грандиозному эпическому произведению - труд адовый. Зрелище почти на 4 часа. Большое количество эпизодов. Шестьдесят восемь (!) основных ролей. Балы, война, русские войска, французские войска, уланы и драгуны, гренадеры и кирасиры, гусары и казаки, фузилеры и вольтижеры, маркитанты, фуражисты, партизаны, горожане, ополченцы, хоры, балет, миманс и прочая, и прочая, и прочая... По сцене передвигаются большие массы народа, сталкиваются, воюют, танцуют, убивают друг друга... И при этом ещё и поют. В общем - дурдом. Страшный сон для режиссера-постановщика. Лев Николаевич ворочается в гробу, потому как старик оперу не жаловал, и обзывал всякими нехорошими словами.
Тhe New York Times накануне премьеры сообщала:
"На глубине трех этажей под Линкольн-центром русская армия учится маршировать!"
"В финальной сцене заняты 346 человек и лошадь!"
"Завербовано 160 безработных актеров!" Заметьте - не приняты на работу - «to hire», не рекрутированы - «to recruit», а «завербованы» - «to enlist».
"Наняты дополнительно костюмеры почти со всего Бродвея...”
“Под костюмерные занята подземная пожарная станция...".
Как очевидец, свидетельствую, что всё так и было - сам работал в этой бывшей пожарной станции, переоборудованной под костюмерную, и даже был там начальником. Но это уже иная история, из-за которой я, собственно, и взялся за перо и о которой расскажу чуть ниже.
Так вот, премьера. По сцене, которая представляет собой вращающийся купол, как бы половину земного шара, перемещаются туда-сюда эти самые 346 человек и лошадь, и 160 завербованных безработных актеров, которые работниками МЕТ не являются, а потому на огромной сцене этого театра ориентируются не слишком хорошо. Тем более, что по куполу, очень, кстати, выразительному с точки зрения художественного замысла, двигаться весьма неудобно. Тем более в полутьме.
Близится финал. Тринадцатая, заключительная картина - "Смоленская дорога". Под мощное оркестровое вступление, изображающее разбушевавшуюся пургу, в густых вечерних сумерках по Смоленской дороге бредёт отступающее французское войско. Убогие, замерзшие люди в драных мундирах. Партизанский отряд во главе с Денисовым, Долоховым и Щербатым атакует конвой, охраняющий колонну русских пленных, и освобождает их. Французы в панике бегут. В музыке - победные литавры и трубы во славу русской армии.
И вдруг, в неверном свете метели, от беспорядочно отступающего французского отряда отделяется солдат и вместо того, чтобы вместе с товарищами по боям удалиться за кулисы, он, закрыв лицо руками, как бы преодолевая суровые порывы зимних российских ветров, начинает пятиться в направлении зрительного зала. Ну, заблудился французик в полутьме незнакомой сцены. Заигрался. И все бы ничего, но потерявший ориентировку завербованный безработный не заметил в темноте, что между ним и залом разверзся глубокий овраг оркестровой ямы. Куда он, естественно, под изумление первых рядов партера и оторопевшего дирижера, со всего маха и навернулся.
Читатель наверное думает, что я сейчас начну описывать, как этот незадачливый солдат свалился прямо на головы не ожидавших такой пакости оркестрантов. Не спорю - это было бы соблазнительно. Здесь есть, где разгуляться. Несчастный падает в оркестр, визжат скрипачки и виолончелистки, звенят тарелки, грохочут барабаны, хрюкают тромбоны и тубы, с треском рушатся пюпитры и так далее, и тому подобное... Но нет. Нет, нет, нет, друзья мои. Это ведь Метрополитен Опера. Здесь охрана труда. Не дай бог, что-то подобное случится - засудят к чертям собачим. Здесь с одной стороны профсоюз музыкантов, с другой - профсоюз работников сцены, с третьей - гильдия актеров... То есть подобные случаи предусмотрены, последствия на сто рядов просчитаны и все меры предосторожности загодя приняты. Над оркестровой ямой со стороны сцены натянута страховочная сетка и даже при всем желании сигануть в оркестр - ничего не получится. Наш незадачливый герой благополучно в эту сетку и свалился. Но, как дисциплинированный актер, чтобы не привлекать к себе внимание и не нарушать ход спектакля, затаился там и не шевелится. А поскольку всё это произошло в темноте под вой метели и музыку победы русского оружия, то кроме оркестра и первых рядов партера никто, в общем, потери бойца не заметил.
И всё, возможно, проскочило бы тихо-мирно, но гёрл-френд этого безработного, которая тоже была занята в последней сцене, не обнаружив своего любимого в отступающей за кулисы колонне, начала его искать. И тут ей кто-то сказал, что, мол, не волнуйся, darling, всё в порядке, пал смертью храбрых - в оркестровку гикнулся. От этого ошеломляющего известия darling впадает в неуправляемое буйство, поднимает дикий хай, крича, что у него, дескать, больное сердце, что он плохо видит, и вообще, наверняка, умер. "Нe died, he died…» - путаясь в соплях, повторяет она, - «He is dead!". Ну, а что, скажите на милость, она должна думать? Человек сверзился в яму - и тишина. Ничего не видно, ничего не слышно... Ясен пень - кирдык. И как любая женщина, потерявшая на войне мужа, она рыдает, обливается слезами и угрожает всех засудить.
Шум из-за кулис перекидывается в зал. Подбитый влёт на высокой ноте творческого экстаза, Валерий Абисалович Гергиев останавливает и так уже полузахлебнувшийся оркестр, помощник режиссера даёт занавес, зрители из первых рядов заглядывают в оркестровку, пытаясь увидеть, куда исчез человек, зрители средних и задних рядов, видя, что первые ряды столпились у барьера и на что-то показывают в оркестровой яме, тоже встают, пытаясь понять, что случилось, музыканты тычут страдальца-француза в задницу смычками - мол, давай уже вылезай, война окончена, а тот свернулся в сетке калачиком и признаков жизни не подаёт.
А за кулисами своя жизнь: постановщики спектакля - режиссер Михалков-Кончаловский, художник Георгий Цыпин, художник по костюмам Татьяна Ногинова, приготовившиеся выходить на поклон пожинать лавры, каждый в своем углу держатся за сердце, пьют валидол, и на фоне бьющейся в истерике гёрл-френдши рисуют себе ужасные картины, как их будут судить и на какое количество миллионов. А главное - КОГО и ЗА ЧТО. Кончаловский думает, что, конечно же, его, за то, что неправильно что-то смизансценировал, да и вообще, режиссер, как известно, всегда за всё отвечает. Цыпин не безосновательно считает, что крайним назначат его за этот проклятый купол на сцене, на котором еще на репетиции несколько актеров чуть ноги себе не переломали. Ногинова полагает, что возможно что-то было не в порядке с костюмом - актер запутался в складках или что-нибудь ещё в этом роде... Тут прибегает генеральный менеджер Метрополитен Опера мистер Джозеф Вольпе, который в это время репетировал в директорской ложе торжественную речь о дружбе народов Америки и России, и тоже начинает биться в падучей и рвать на груди волосы, потому что уж он-то точно за всё ответит. И за увечье актера, и за разгром русских войск под Аустерлицем, и за войну 1812 года в Европе, а может быть даже (угораздил же бог связаться с русскими) за пакт Молотова-Риббентропа.
В конце концов, с помощью пожарных француза извлекли из сетки, спектакль кое-как закончили, и на поклон мистер Вольпе вышел, ведя за руку ошалевшего от свалившейся на него славы молодого актера:
- Этот отступающий французский солдат, - сквозь зубы пошутил Вольпе, - сбился с пути в русской метели.
Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Американцы любят незатейливые шутки.
На следующий день нью-йоркские газеты широко осветили этот драматический эпизод войны 1812 года. Один заголовок мне особенно понравился:
«Много солдат пало в Отечественной войне 1812 года, но ни один из них не пал в оркестровую яму!..»
Мог ли безработный бродвейский лицедей мечтать о таком сногсшибательном успехе на одной из самых престижных сцен мира?! Какой там Хворостовский! Какая там Нетребко! Что вы!
Этот эпизод стал ярким заключительным аккордом в той безумной симфонии событий, которые ему предшествовали. Скажу больше: если бы он не произошел, его следовало бы придумать, потому что это был естественный, закономерный финал всего того, что происходило на протяжении десяти месяцев, пока шла подготовка к этому историческому спектаклю. Собственно, к произошедшему на премьере, лично я никакого отношения не имею. Это взгляд из зала, снаружи, так сказать. Но зато я имею некоторое отношение к тому, что происходило ранее, задолго до премьеры. О чем и хочу рассказать. Назовем это - «взгляд изнутри».
Кто может знать, отчего случаются те или иные события. Где-то, что-то, абсолютно, как кажется, к тебе отношения не имеющее, произошло, и ты вдруг оказываешься втянутым в водоворот каких-то бессмысленных действий, вынужден что-то предпринимать, барахтаясь в этом мутном потоке, взбивать пену, сам того не желая. Отчего? Почему?
А не почему! Просто, извините за затёртую цитату, «Аннушка разлила масло». Ну, скажите, что может быть общего между мной, никому не известным портным, и внезапно возникшей дружбой Главного дирижера Метрополитен Оперы замечательного Джеймса Ливайна с руководителем Мариинского театра Валерием Гергиевым. Связь, конечно, есть - всё происходит в Метрополитен, но это классическое единство места и времени ничего не объясняет. Они где-то там, наверху, в высях почти что горных, а Портной, как ему и положено, сидит на своем портновском месте и шьет костюмы. Казалось бы, «что он Гекубе, что она ему?» Ан нет! Разболтанный трамвай событий, дребезжа стеклами, идет по соседней улице, и вот уже руководство Метрополитен, очарованное талантом и обаянием брутально-мужественного Валерия Абисаловича, а также ветром перемен, веющих над Россией, решило ставить оперу Сергея Прокофьева «Война и Мир».