Wait for Me!: Memoirs of the Youngest Mitford Sister. Глава 1.

[leprofesseur]

Давненько не брали мы в руки шашек книжек. Пора исправляться. :) Тем более, что в последние месяцы я сделала несколько удачных покупок на Амазоне. Оставалось только определиться с выбором, с чем мне любезно помогла Юля (реверанс!). Мы остановились на мемуарах самой младшей из сестёр Митфорд, волею судьбы ставшей герцогиней Девонширской, - Дебо. Надеюсь, вам понравится. И будет интересно сравнить с уже прочтённым, да и просто будет интересно. Как и в прошлый раз я постараюсь сокращать главы таким образом, чтобы не терялась общая нить повествования. Короткие главы будут почти полностью, но их мало. В квадратных скобках - мои пояснения. Итак - пристегнулись простынями, от винта!

Пустота. В записной книжке моей матери нет записи за 31 марта 1920 года, в день моего рождения. Следующие несколько дней также остались пустыми. Первая запись в апреле большими буквами - «КУХОННЫЙ ДЫМОХОД ПРОЧИЩЕН». Самым заветным желанием моих родителей была большая семья из мальчиков; делать запись о шестой девочке не стоило. «Нэнси, Пэм, Том, Диана, Бобо, Декка, я», фраза, произнесенная особенным тоном, была моим ответом любому, кто спрашивал о моем месте в семье.

Сестры были дома, а Том был в школе-интернате во время этого глубоко разочаровывающего события, больше похожего на похороны, чем на рождение ребенка. Годы спустя Мэйбл, наша горничная, сказала мне: «Я поняла, что произошло по лицу твоего отца». Когда пришла телеграмма, Нэнси объявила остальным: «Нас семеро», и написала Ма в наш лондонский дом по адресу Виктория-роуд, 49, Кенсингтон, где та отдыхала после родов: «Как отвратительно со стороны бедняжки взять и оказаться девочкой». Жизнь продолжалась так, как будто ничего не произошло, и все соглашались, что никто, кроме няни, не смотрел на меня, пока мне не исполнилось три месяца, да и потом не были особенно довольны увиденным.

Огромный дом и поместье дедушки Ридсдейла в Глостершире, Бэтсфорд-парк недалеко от Мортон-ин-Марш, были унаследованы моим отцом в 1916 году. Его было слишком дорого содержать, и поэтому его продали в 1919 году. Мой отец искал более скромное жилье где-нибудь около Суинбрука, небольшой деревни, где у него были земельные владения, в пятнадцати милях от Бэтсфорда. Там не было дома, подходящего для семьи из шести детей и ожидаемого седьмого, поэтому он купил поместье Астхолл в соседней деревне. Я родилась вскоре после переезда, и мои самые ранние воспоминания связаны со старым домом и его ближайшими окрестностями. Астхолл - это типичный котсуолдский особняк, расположенный рядом с церковью, с садом, спускающимся к реке Виндраш. Его любили мои сестры и Том, и семь лет, проведенных в нем, были, вероятно, самыми счастливыми для родителей и детей, а доходы от продажи Бэтсфорда обеспечили семье ощущение безопасности, которое больше никогда не повторилось.

Было и есть что-то глубоко ублаготворяющее в размерах деревни Астхолл. Это был идеальный объект, в котором каждый элемент был пропорционален всему остальному: поместье, дом священника, школа и паб; фермерские дома с их удобно расположенными коровниками и сараями; коттеджи, обитатели которых обеспечивали рабочую силу многовековым профессиям, которые ещё существовали, когда мы были детьми; и свинарники, курятники и сады, которые принадлежали коттеджам. До появления машин и пригородных поездов люди жили недалеко от места работы, и магазины приезжали к вам в фургонах, запряженных лошадьми. Это был спокойный фон обеспечивающего себя всем необходимым аграрного прихода, жизнь в котором определялась временами года, в исключительно красивой части Англии.

Мой отец посадил лес для разведения дичи, а также короткую буковую аллею, ведущую к дому, и его темно-фиолетовые сирени за стеной сада все еще растут там спустя почти сто лет. Сам дом нуждался в серьезной реставрации. Способность моей матери к декорированию и ее талант к домашнему хозяйству обеспечили то, что французская мебель и картины из Бэтсфорда были представлены в лучшем виде. Мой отец провел электричество, работающее от воды, - именно такие ​​штуки он обожал. Закурив сотую сигарету, он склонялся над инженером, изнывая от желания сделать это самому лучше. Он позаботился о том, чтобы дверь в кабинет была не доступна для детей, установив ручку наверху, вне нашей досягаемости.

Предусмотрительно или, возможно, по счастливой случайности Па переделал амбар в нескольких ярдах от дома в одно большое помещение с четырьмя спальнями наверху и добавил крытый коридор, «клуатр», чтобы соединить два здания. Том и старшие сестры жили в амбаре, не будучи потревоженными взрослыми и младенцами, и максимально использовали свою свободу. Мой отец, который был известен тем, что прочитал только одну книгу, «Белый клык», которая так ему понравилась, что он поклялся никогда не читать других, поручил десятилетнему Тому выбрать, какие книги сохранить из библиотеки Бэтсфорда. Позже Нэнси и Диана сказали, что если у них и было какое-то образование, то это было благодаря неограниченному доступу к книгам деда в Астхолле. Позже для Тома, который подавал большие музыкальные надежды, привезли рояль. Его страстями были музыка и чтение.

Первая мировая война закончилась недавно, и жизнь выживших понемногу возвращалась в нормальное русло. В первые несколько лет моей жизни в нашей семье было мало значительных событий. Нэнси ходила в Хатероп-касл, близлежащий пантеон благородных девиц, и отправилась ​​в Париж с группой друзей, где она впервые увидела архитектуру и произведения искусства, благодаря которым на всю жизнь влюбилась в этот город. Она писала матери восторженные письма о магазинах, еде и днях, проведенных в Лувре. Пэм занималась своими пони, свиньями и собаками. Том учился в частной подготовительной школе Локерс-Парк в Хемел-Хемпстеде. Его упорядоченный ум уже готовился к карьере юриста, и он платил Нэнси, чтобы она спорила с ним целыми днями во время каникул. Диана неохотно участвовала в скаутском движении и играла на органе в церкви, претворяя в жизнь свою теорию о том, что Tea for Two, если играть достаточно медленно, очень хорошо подходит для соло.

С моей точки зрения, годы в Астхолле прошли в туманной неге. Я знала о Других, но они были такими старыми и казались Декке (Джессика, моя постоянная спутница) и мне людьми из другого мира. Только позже я узнала их. Юнити, следующая по возрасту после Декки и еще не начавшая школьных занятий, делала свое присутствие ощутимым, но, хотя она всегда была добра ко мне, она не была мне близкой. Наша жизнь в детской состояла из повседневной рутины, общих занятий, надежных и повторяющихся, как часы.

В пятилетнем возрасте мы начали уроки с Ма, которая следовала замечательной системе Национального образовательного союза родителей (PNEU) с упором на обучение через прямой контакт с природой и хорошими книгами, а также с отказом оценок, призов, наград и экзаменов. Она учила нас чтению, письму и сложению, а также читала нам сказки из известного детского пособия по истории «История нашего острова». Она была прирожденным учителем, и с ней никогда ничего не казалось слишком сложным. В восемь лет я перешла в классную комнату и к гувернантке (прошедшей обучение в Эмблсайд-колледже PNEU) и больше никогда не получала удовольствия от уроков.

Окна нашей детской выходили на кладбище с могилами давно умерших торговцев шерстью, на красивые гробницы, увенчанные руном, вырезанным из камня. Нас завораживали похороны, наблюдать за которыми мы не должны были, но, конечно, наблюдали. Однажды мы с Деккой упали в только что вырытую могилу, к радости Нэнси, которая предсказала нам ужасное невезение на всю жизнь. В том возрасте я был уверена, что Па похоронят у тропинки, ведущей в наш сад, и даже сегодня я рассчитываю увидеть его большой палец, торчащий из дерна, что, как он предупреждал, произойдет, если я буду плохо себя вести.

Па вошел в историю как вспыльчивый человек, главным образом из-за того, что Нэнси изобразила его как раздражительного дядю Мэтью в своих романах. Хотя он действительно мог рассердиться, он никогда не проявлял физического насилия, и его лай был намного хуже, чем укусы. Мы дразнили его, раздражали, насколько только осмеливались, пока он не поворачивался и не рычал на нас.

Как только я научилась ходить, я следовала за Па, изо всех сил стараясь не отставать. Он поднимал меня, сажал на плечо и переносил через зимние канавы и летнюю крапиву; успокаивающее ощущение его бархатного жилета неотделимо от моих воспоминаний о нем. Я, должно быть, была большой надоедой, но мы во всем сходились во взглядах.

Па сделал бассейн в реке, даже соорудив трамплин для храбрых, где мы учились плавать с помощью нарукавников и надев резиновые шапочки для купания, которые жестоко стягивали нам волосы. Его собственный купальный костюм был сделан из тонкого жесткого темно-синего саржа, перевязанного тесьмой. Из соображений скромности на нем была юбка - он назвал ее «мой кррринолииин» с преувеличенным французским акцентом. Вопреки ожиданиям Па и его братья прекрасно говорили по-французски благодаря своему наставнику месье Кувелье, который жил в Бэтсфорде и учил их, когда они были мальчиками. Старый наставник приезжал в Астхолл на каникулы, и его присутствие всегда приводило Па в самое прекрасное настроение.

В культурных целях мои сестры основали Экскурсионный клуб. Брат Па, дядя Томми, возил старших детей в своей машине. Юнити, Декка и я ездили в машине Па. Я была клубным занудой, потому что нам приходилось постоянно останавливаться, чтобы меня стошнило; все, что я помню из этих прогулок, - это трава у дороги. Мы посетили замок Кенилворт и Стратфорд-на-Эйвоне в стремлении приобщиться к истории и литературе. Другой дядя, брат моей матери Джордж Боулз, сопровождал нас в роли лектора-профессора и рассказывал нам о славных былых днях, о которых Па и дядя Томми находились в блаженном неведении. Я была слишком маленькой, чтобы отправиться в путешествие в Стратфорд, вошедшее в семейные предания, когда Па, под давлением Ма, повел старших детей на "Ромео и Джульетту". Реакция дяди Мэтью в «В поисках любви» безошибочно повторяет реакцию Па: «Он пролил реки слез и пришел в неописуемое бешенство из-за того, что все так плохо кончается. - Все этот чертов падре виноват, - повторял он по дороге домой, то и дело утирая слезы. - А мальчишка - как его там - Ромео мог бы знать, что чертов папист обязательно все испоганит. Кормилица тоже хороша, старая дура, - ручаюсь, что она католичка, гнусная старая сука».

Когда мне было четыре года, мои родители, Декка и я поехали в Шотландию, чтобы пожить у друга моего отца. Очевидным пунктом остановки на пути был коттедж Ридсдейл в Нортумберленде, где жила мать Па. Бабушка Ридсдейл была толстой, розовощекой и улыбчивой, с тонкими белыми волосами, заправленными в небольшую черную шапочку. Она всегда была одета в черное, в отличие от сегодняшних вдов, и была прекрасной рассказчицей. Она держала беркширскую свинью вместо собаки, двойника свиньи из книг Беатрис Поттер, которую она брала с собой в церковь на поводке. Никто не считал это странным - привязанность к животным считалась само собой разумеющимся, - и она испытывала такую ​​же привязанность к моему отцу, которого с снисходительной улыбкой называла «Бедным Дауди».

Рождественские праздники в Астхолле были домашними, а в рождественский вечер мы надевали маскарадные костюмы - ничего особенного, мы брали все, что было под рукой. Единственная уступка со стороны моего отца - надеть красный парик, но он никогда не появлялся на фотографиях, так как всегда был по ту сторону фотоаппарата. Пэм переодевалась в костюм леди Ровены из Айвенго и надевала один и тот же наряд каждый год: длинное платье с низким вырезом, украшенное рядом оранжево-красных бус. Бусы сейчас на моем туалетном столике и напоминают мне о ней каждый раз, когда я их вижу. Нэнси была мастером по части переодеваний, и ее костюм всегда был лучшим.

Мой отец не стремился к светской жизни. Ма бы вела ее с удовольствием, но она редко предлагала то, чего он не хотел - она ​​знала об опасностях. Званые гости за обедом были редкостью, но запоминающимся исключением стала герцогиня Мальборо, американка Глэдис Мари Дикон, вторая жена девятого герцога, приехавшая из Бленхейма. Она достала бумажный носовой платок, впервые увиденный кем-либо из нас, высморкалась и воткнула его в тисовую изгородь. Отец был возмущен. За обедом она спросила его, читал ли он «Три недели» Элинор Глин (в то время все говорили о писательнице и ее творчестве). Па посмотрел на нее. «Я не читал книг уже три года, - рявкнул он. Это был конец темы и герцогини Мальборо. Годы спустя, когда Нэнси пригласила на ланч нескольких друзей из Оксфорда, мой отец дождался паузы в разговоре и громко обратился к моей матери на другом конце стола: «У этих людей нет собственного дома?»

К моим родителям редко приезжали друзья. Единственным исключением была Вайолет Хаммерсли, которая навещала их подолгу. «Миссис Хэм» была почти ровесницей Ма, но казалась намного старше. Она родилась и провела первые годы своей жизни в Париже, где ее отец, мистер Фриман-Уильямс, был дипломатом. Когда он умер, миссис Фриман-Уильямс увезла семью в Лондон, где Ма помнила ее как подругу своего собственного отца. Миссис Хэм была неожиданным другом моей матери: ее круг был интеллектуальным и артистичным - от Сомерсета Моэма до Блумсбери и не только, - в то время как Ма была занята детьми и домашними делами. По словам Нэнси, она была похожа на любовницу Эль Греко и, с ее темными волосами и землистым цветом лица, несомненно, могла бы стать идеальной моделью для художника. Она всегда носила черное и с головы до ног была закутана в шали. Мы называли ее «Вдова», за глаза, но когда это время от времени проскакивало, она принимала выражение обреченности, обычно сохраняемое для насмешек Нэнси.

К тому времени, когда я узнала ее, банк ее покойного мужа, Cox & Co., обанкротился, и средства миссис Хэм стали сильно скромнее. Исчез дом на реке в Борн-Энд, а вместе с ним венецианская гондола и гондольер. Она переехала в небольшой дом эпохи Регентства в Тотленд-Бей на острове Уайт, где ее садовый сарай, известный как «Особняк», был переделан в две спальни для гостей. Он был ужасно сырым, но нам он очень нравился, потому что принадлежал миссис Хэм. Мы не уставали спрашивать ее, как она потеряла деньги. Ее лицо приобретало трагический вид, и с преувеличенным произношением каждого слога она говорила: «И потом банк лопнул», что все мы встречали смехом. Она была убежденным пессимистом: по ее словам, прошлое было черным, а будущее еще чернее. Когда мои сестры уговорили ее станцевать свою версию канкана, это был триумф. Она приподняла юбку, вытянула носок и дала жару. Но всего один раз.

Миссис Хэм была известна своей скупостью. Однажды, когда ей сказали, что к ней приедут друзья, она траурным голосом спросила меня: «Это включает херес?» Когда она приезжала пообедать с нами в Лондоне, мой отец стоял и ждал на ступеньках с половиной кроны в руке, чтобы заплатить за такси; он знал, что она будет копаться в сумочке и скажет, что у нее нет мелочи. Ее появление в нашем доме знаменовалось сильным запахом антисептика, который заполнял ванную и коридор. Па безжалостно дразнил миссис Хэм. Ей нравилось внимание, но она никогда не была уверена, шутит ли он - так было у него со многими людьми, и она не была исключением.

Несмотря на разницу в поколениях, миссис Хэм стала близким другом моих сестер и моим благодаря ее глубокому интересу к нашим делам. Моя мать держалась подальше от наших страстей; она смотрела на них с изумлением, но не вмешивалась. Миссис Хэм, напротив, казалось, восхищало то, что мы ей рассказывали, пусть даже это было преувеличенно и однообразно - главным образом, о любви и романтических отношениях, конечно, - и мы доверились ей, как редактору колонки советов. Сесть на диван рядом с ней, ее лицо рядом с моим, чтобы она слушала с неослабевающим вниманием меня и меня одну, было тем, чего я никогда не испытывала и устоять было невозможно. Я испытывала трепет, когда она спрашивала: «Дитя, ты влюблена?» Естественно, мы всегда были влюблены и рассказывали ей об этом в подробностях. Мысль о том, чтобы взрослый человек хоть сколько-нибудь этим интересовался, поражала нас; неудивительно, что она была желанным гостем. Я написала ей сотни писем, как и все мы, и мы получали в ответ прекрасные письма, обычно начинающиеся с «Ужасное дитя» и упрекающие нас в том, что мы не пишем чаще.

Через много лет после того, как мы уехали из Астхолла, я вернулась посмотреть на дом, и, к своей радости, обнаружила старый телефон, тонкий, как ручка от зонтика, все еще на подставке, ту же подставку для тарелок над раковиной в кладовой и тот же линолеум, все еще лежащий на полу детской. Ощущение его под ногами и всего, что было в этой комнате, заставило меня тосковать по няне Блор, по ее удобным коленям, ее пению гимнов и молитвам перед сном. Настоящее имя няни было Лора Дикс. Ее отец был кузнецом, и она приехала из Эгама в Суррее. Я не помню, как она получила прозвища «Блор» или «м'Хинкет». В 1910 году, когда моя мать проводила с ней собеседование, ей было тридцать девять лет, и она была не очень крепкой, и казалось сомнительным, что она сможет везти коляску вверх по холму от Виктория-роуд в парк с тяжелыми малышами в виде Пэм, трех лет, Тома, почти двух, и четырехмесячной Дианы. Мои родители сомневались, а потом няня увидела Диану. «О, какой милый ребенок!» - вот и все. Она осталась на более, чем сорок лет.

Как и моя мама, няня всегда была рядом, неизменная, уравновешенная, надежная - идеальное начало для ребенка - и, как моя мама, она всегда была безупречно справедливой. Если у няни и была любимица, то это была Декка, неотразимо привлекательный ребенок с кудрявыми волосами, ласковый и забавный. Но я этого не знала и любила ее всем сердцем, как и все мы. Она была противоядием от Нэнси и настоящей помощницей во время беды, «тихим голосом спокойствия». Она не была ни высокой, ни низкой, и вы бы не заметили ее в толпе. Ее одежда соответствовала ее профессии: серое пальто и юбка, черная шляпа и туфли, а летом неброское хлопковое платье с белым воротником. В машине, где меня всегда тошнило, я цеплялась за ее руку в перчатке. Я никогда не видела, чтобы она выходила из себя или хотя бы сильно рассердилась, хотя иногда она ворчала на нас. Она, должно быть, подвергалась более суровым испытаниям, чем любая другая няня, но нас всегда прощали и баловали гимном перед сном.

Она не особо критиковала нас, но и не хвалила. «Нет, дорогая, я бы не стала этого делать, будь я на твоем месте» или «Очень мило, дорогая» - ее глаза прикованы к игле или утюгу, обычным инструментам детской. Признаки высокомерия, самомнения или тщеславия она называла «щеголянием» и отметала их легким фырканьем и кашлем. «Все в порядке, дорогая, никто не будет смотреть на тебя» - стало ее стандартной фразой, когда мы жаловались, что наши платья недостаточно элегантны для вечеринки. Она зашла с ней слишком далеко, когда Диана, восемнадцатилетняя, потрясающе красивая в своем свадебном платье, сказала: «О няня, этот крючок не застегивается. Выглядит ужасно». - «Все в порядке, дорогая, - успокоила няня, - кто на тебя будет смотреть?»

Я читаю сейчас о необходимости повышения самооценки у детей. Мы были бы невероятно самодовольны, если бы нам это позволили. Как бы то ни было, наши взлеты и падения были достаточно высокими и низкими, и няня придерживала любые взлеты. Ее собственное детство, несомненно, было суровым, но она никогда не навязывала нам правила своих родителей. Она безропотно принимала наших гувернанток и их обычаи, как и необычные, если не сказать эксцентричные, правила моей матери в отношении еды и лекарств. Когда приходило время нам переходить из детской в классную комнату, она никогда не ставила под сомнение авторитет гувернанток, хотя я уверена, что она, должно быть, страдала теряя малышей и иногда справедливо подозревала, что гувернантки были не совсем такими, как следовало. Как только было можно после уроков, мы мчались обратно, чтобы поговорить с ней. Она была той, кого мы любили.

Мы редко ходили по магазинам или покупали новую одежду. Когда мне было восемь лет, Диана вышла замуж, а сестра ее мужа, Грания Гиннесс, была того же возраста, что и я, но выше. У нее были расчудесные платья от Wendy, идеальная детская одежда по стилю и красоте, и когда приходила посылка с платьем, из которого она выросла, я переживала радостное волнение. Во всем остальном - трикотажные изделия Fair Isle и «шикарное» пальто для церкви. Катание на коньках было исключением, и мне разрешили иметь одну из тех прекрасных коротких полных юбок, в которых все, что бы вы ни делали на льду, выглядело лучше.

В одни из редких каникул, которые были у нас в детстве, мы поехали с няней к ее сестре-близняшке, муж которой держал хозяйственный магазин на главной улице Гастингса. Они жили над магазином, а мы поселились у них. Запах парафина и лака, щетки, швабры и веники, свисающие с потолка, ледяное серое море и имбирное печенье в награду за вход в него - все это было по-своему мило, но поскольку мы не могли взять наших пони, коз, крыс, мышей, морских свиной и собак - мне это показалось пустой тратой двух недель. Отпуск няни был худшим временем в году. Диана рассказала мне, что в возрасте трех лет я отказывалась есть, несмотря на то, что няня наших кузенов Черчиллей приехала заменить Блор на те четырнадцать ужасных дней. Диана сама уговорила меня проглотить еду, положенную мне в рот.

Мы никогда не задумывались о собственной жизни Блор. Подобно Мэйбл и Энни, старшей горничной, она была такой важной частью семьи, что с ней не советовались по поводу переездов или чего-либо еще, что могло бы затронуть ее. Она просто ехала с нами. Еще долго после того, как ее роль в детской закончилась, она оставалась жизненно важной частью домашнего хозяйства: стирка, глажка, шитье и штопка; самое ее присутствие значило для меня и моих сестер все. Она сопровождала нас с Деккой в ​​наших редких поездках по магазинам в Оксфорд. Мы ходили выпить чаю в Cadena Café или, если мы чувствовали себя богатыми, в Fuller’s, что означало ореховый пирог с идеальной глазурью, кульминацию хорошего чаепития.

Быть самым младшим в семье имело свои преимущества. Правила были немного расслаблены, а я была любимицей отца - потому ли, что я была последним ребенком, или потому, что я разделяла его интересы, я не знаю. Недостаток заключался в том, чтобы быть объектом насмешек Других: «Такая глупая, ты не можешь угнаться за нами, ты такая ЗАНУДА». Они окружали меня, показывая пальцем и повторяя хором: «Кто наименее важный человек в этой комнате? ТЫ». Но это перевешивало удовольствие от общения со старшими, хотя я не могла за ними угнаться. Мы, конечно, ссорились, изводили и дразнили друг друга, но после слез приходил смех, и я вспоминаю свое детство как счастливое время. Я думала, что наше воспитание было таким же, как у всех. Возможно, это не так.