Гений карьеры: Подозрительное письмо # Испепеленное сердце # Не ждали?
Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти
Книга Олега Давыдова «Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти» представляет собой психоаналитическое исследование судьбы и карьеры Михаила Горбачева. Опираясь на узловые моменты биографии Горбачева, автор вскрывает структуру его личности и обнаруживает поведенческие стереотипы, которые обусловили его стремительное возвышение в рамках партийной иерархии. Это, так сказать, история успеха советского карьериста.
Олег Давыдов
© эссеист
Содержание и введение
Гений карьеры: Подозрительное письмо
Совсем по-ельцински с некоторых пор стал рассуждать наш герой. Не хочет понять того, что «руководящая роль партии» - именно краеугольный камень того государства, в котором мы вместе с ним жили, его - как угодно - конститутивная или конструктивная особенность. Не может понять, что без этой «руководящей роли партии» советское государство разрушается автоматически. Хорошо это или плохо - вопрос другой, но - именно так Советский Союз был устроен. Если замковый камень, каковым была КПСС, вынимают из свода сознательно, чтобы разрушить империю зла, я это понимаю, и даже приветствую, хотя - предпочел бы, чтобы предварительно была создана какая-то другая конструкция, поддерживающая свод. Но если человек вынимает этот камень нечаянно, не зная, что он, собственно, делает, вынимает просто потому, что с комсомольской юности не любил руководить хозяйственными процессами, а любил заниматься «Чисто политической работой», я это, конечно, могу понять, но предпочитаю, чтобы такие люди все-таки чистили сортиры, а не руководили страной.
Нина Андреева
Но простите, опять я не удержался на позициях беспристрастного исследования, опять во мне проявился занудливый моралист, неискоренимый товарищ Дмитриев. Вернемся в 88-й.
Итак, поведение Ельцина, отделавшегося в сущности очень легко, показало товарищам, что с Горбачевым можно конфликтовать открыто. Ну, то есть, конечно, не совсем открыто, не так, как это делал «нарывающийся» Ельцин, а как-то по-умному. В конце концов, гласность она же не только для тех, кого стали называть демократами. Почему бы не воспользоваться гласностью для того, чтобы с консервативных позиций побороться с ее провозвестником. В общем, 13.03.88 в «Советской России» появился манифест антиперестроечных сил - письмо (скорей - статья) преподавателя химии Нины Андреевой под заголовком «Не могу поступиться принципами».
Сама товарищ Андреева написала этот текст или кто-то ей помог? В тот момент это было неясно. Ныне известно (см. Рудольф Пихоя «Советский Союз: История власти. 1945 - 1991»), что первоначально это было небольшое письмо, пришедшее в ЦК «самотеком» и столь понравившееся Егору Лигачеву, что появилось мнение «рекомендовать» главному редактору «Советской России» товарищу Чикину подготовить расширенное произведение этого автора. В Ленинград был командирован бывалый журналист товарищ Денисов, который и создал совместно с Ниной Александровной уже большую прогаммную статью, которую согласовали с заказчиком и напечатали. Пикантно, что названием статьи стала цитата из одного выступления Горбачева.
Смысл письма: прекратить очернять идеалы социализма, вернуться к его ценностям, таким, например, как классический сталинизм. Все, кому надо, конечно же, знали, что ни с того ни с сего подобные тексты в органе ЦК КПСС не появляются. Многие провинциальные партийные СМИ немедленно перепечатали этот документ, а отважные редакторы боевых органов гласности, мягко говоря, описались. Испуг длился в течение десяти дней. Лишь 23.03.88 в перерыве заседания Всесоюзного съезда колхозников Михаил Сергеевич высказался о статье Нины Андреевой, а формальная отповедь ей появилась в «Правде» 5.04.88.
Почему это так долго тянулось? Болдин говорит, что поначалу генсек принял статью спокойно, сказал о ней в разговоре с глазу на глаз: «Да там вроде все нормально». Более того - в болдинском «Крушении пьедестала» предполагается даже, что публикация Нины Андреевой «имела поддержку в домашнем кругу, где делался самый пристрастный анализ всего, что публиковалось». Явный явный намек на оценку статьи Раисой Максимовной. Небезыинтересно и то, что прямо о роли Лигачева в появлении «Не могу поступиться» Горбачев предпочитает не говорить. Лишь косвенным образом (см. «Жизнь и реформы») припутывает Егора Кузмича к этому делу: якобы, после того, как была закончена работа над ответом на письмо беззаветной сталинистки, Егор Лигачев зашел к генсеку… Наблюдательный Горбачев подчеркивает: «Чувствовал он себя довольно неуютно. Стал говорить, что непричастен к созданию статьи Андреевой, что нужно учинить проверку. Я остановил:
- Успокойся, не надо никаких расследований. Не хватало нам своими руками организовывать раскол в ЦК и Политбюро».
Но все дело в том, что раскол уже существовал. И письмо Нины Андреевой, кто бы его ни инспирировал, было лишь одним из симптомов этого раскола. Он наметился уже на июльском Пленуме ЦК 87 года, а углубился на Февральском 88-го. Наш герой изначально не сомневался: письмо «представляет попытку после февральского Пленума поправить Генерального секретаря, решения Пленума ЦК». Действительно, трудно усомниться в том, что это ответ на прекрасные мысли о «человеческом факторе» и «руководящей роли партии», высказанные в феврале. Но как раз поэтому мы должны четко понимать, что опубликованное в «Советской России» письмо только с виду было письмом некоей Нины Андреевой, а по сути это было письмо товарища Дмитриева. Тут перед нами типичный «Синдром Бобчинского», явившийся закономерной реакцией на «Запущенный процесс». Действовала технология «Чисто политическая работа».
До сих пор истинные коммунисты, забуревшие в своей партийно-хозяйственной рутине, не решались вслух жаловаться на Горбачева. Так, судачили между собой о генсеке, но официально - ни-ни. А тут вдруг эта публикация. Михаил Сергеевич прочитал ее в самолете, на пути в Югославию, куда направлялся с государственным визитом. Шахназаров посоветовал: вам это стоило бы прочесть. Прочитал. Возмутился. Вернувшись в Москву, поднял вопрос о тексте Нины Андреевой на Политбюро: «Эта статья не простая. Она носит деструктивный характер, направлена против перестройки. Неясно, как она появилась в газете» и так далее. Воротников комментирует: «Он все более накалял обстановку, и не всем, в том числе и мне, было ясно, чем вызван такой эмоциональный всплеск. Только ли материалом статьи, как таковым, или обстановкой вокруг статьи, поддержкой ее тезисов кем-то из руководства ЦК».
Действительно, столь преувеличенная реакция генсека на произведение скромного преподавателя химии из Ленинграда кажется несколько странной. В конце концов, если уж гласность, то - гласность для всех. Так почему бы товарищу Дмитриеву в юбке не привлечь внимание к созданию «показательных кружков», то есть всякого рода вредных (с точки зрения нормального партийного консерватора) перестроечных новаций? Ясно, конечно, что Горбачева задело в первую очередь то, что некоторым его коллегам письмо очень даже понравилось. На Политбюро он сказал: «Меня, например, взволновало то, что некоторые товарищи в Политбюро расценили эту статью как эталон, образец современной политической публицистики. Мое несогласие с такой оценкой вызвало кое у кого непонимание».
Ну, так это тоже нормально. Плюрализм мнений. Разве не за это боролся Михаил Сергеевич? Вот, пожалуйста, товарищ Яковлев - у него одно мнение. А у товарища Лигачева - другое. У товарища Громыко - третье. И так далее. Зачем же государственным деятелям такого высокого уровня (всей, так сказать, головке партии, а заодно - и правительства) тратить два дня на обсуждение (одна только краткая запись этого обсуждения составила 75 страниц) статьи какой-то безвестной химички? Чтобы просто «обменяться»? Определиться? Найти зачинщика? Нет, убей Бог, это непонятно. И объяснения Горбачева - мол, почувствовался раскол в руководстве - ничего тоже не проясняют. Он что - до сих пор не знал, что есть несогласные с его линией? Знал. Но даже если не знал, если только сегодня сделал открытие, что кто-то может иметь свой собственный взгляд на процесс перестройки, что же теперь, по этому поводу ночами, что ли, не спать? А Горбачев на спал: «Вернувшись домой, еще долго не мог уснуть, размышлял об итогах этой дискуссии, наиболее примечательных ее эпизодах». Как видно, даже вечерний терапевтический обмен мыслями с Раисой Максимовной в этот раз ему не помог. Что бы это все-таки значило?
Столь неадекватную реакцию генсека на этот консервативный акт гласности можно объяснить только тем, что он воспринял письмо Нины Андреевой именно в рамках технологии «Чисто политическая работа». В ответ на «Запускаемые процессы», наконец-то, поступил классический сигнал «Синдрома Бобчинского». И на него надо было как-то реагировать. Надо! Вопрос только в том, кто и как должен тут реагировать? Это ведь дело не шуточное. Тут включилась выработанная всем опытом жизни установка на деланье карьеры. За «Синдромом Бобчинского» должен последовать вызов к начальству. А где оно, это начальство? Ну, формальную обстановку вынесения вопроса на партком (в данном случае Политбюро) Михаил Сергеевич организовал сам (от товарищей ведь и этого не дождешься). А что дальше? Метать перед ними «Улыбку Иосифа». Можно, конечно, но - все равно бесполезно. Они ведь ничего не могут, а технологический процесс должен быть завершен. И завершен правильно - «Стремительным выдвижением». Что же, и это самому организовывать? В принципе - можно. Знать бы - как. И - куда выдвигаться. Вот, пожалуй, в подобного рода терзаниях и кроется истинный корень политической реформы, которую вскоре начнет Горбачев. Какие карьерные последствия из этого проистекут мы вскоре увидим.
Но, конечно, не только подзабытые за три года генсекства карьерные страсти волновали Михаила Сергеевича в связи с письмом Нины Андреевой. На них накладывался страх перед распустившимися товарищами, который тоже играл свою роль. Горбачев прекрасно помнил, чем кончил Хрущев, понимал, что уже далеко зашел в своих начинаниях, и боялся (пока что - напрасно), что его «Чисто политическая работа» может быть прервана. Потому-то до времени он не хотел накалять обстановку. Потому и сказал пришедшему к нему облегчить душу Лигачеву: «Не хватало нам своими руками организовывать раскол в ЦК и Политбюро». Рассказывая этот случай, он тут же объясняет читателям: «Должен напомнить, что ЦК мог даже отменить конференцию, по уставу это являлось его прерогативой. И если бы кто-то поднял «бунт на корабле», реформаторам не поздоровилось бы, большинство все-таки было не на их стороне. Теперь об этом можно прямо говорить».
То есть Михаил Сергеевич открыто признается, что, прочитав письмо Нины Андреевой и обсудив его с товарищами, почувствовал, что почва под ногами уже не так тверда… И это было неложное чувство. За три года своего правления Горбачев растратил многое из того, что казалось неотъемлемым атрибутом власти в Советском Союзе и действительно было ее важнейшим системообразующим элементом. Горбачев уже не был сакральной фигурой, каковой должен был быть типичный генсек. Иррациональный трепет перед должностью и, как следствие, мистический ужас перед человеком, ее занимающим, столь свойственный убежденным коммунистам (нормальные люди никогда, даже при Сталине, этой мистики не разделяли), исчез, испарился. Генсек стал простым человеком при власти, таким же, как все остальные.
Даже жалкий Черненко еще обладал для товарищей атрибутами некоего полубога, а Горбачев, который, став генсеком, сразу отправился в народ со своей «Чисто политической работой», стал стремительно терять элементы сакральности. Стычка с Ельциным наглядно всем продемонстрировала горбачевское человеческое, слишком человеческое. И вот теперь это письмо Нины Андреевой, отражавшее мнение консервативного крыла руководства партии, окончательно низводило генсека на уровень нормального человека - пусть и не рядового, а очень высокопоставленного, но - нашего брата.
А раз так, раз Горбачев не небожитель, не сакральная фигура, увенчивающая вершину партийной иерархии, значит все людские методы воздействия применимы и к нему. Значит, с ним можно конфликтовать, писать на него доносы, интриговать против него, саботировать его указания, урезать его полномочия - короче: его можно задвинуть. Вещи это все очевидные, но вряд ли Михаил Сергеевич отдавал себе в них отчет. Иначе бы не промотал иррациональный заряд своей сакральной должности столь нерасчетливо и бездарно. А после письма Нины Андреевой он вдруг почувствовал иррациональная власть партийного иерарха утекает меж пальцев.
Вот почему он не мог уснуть после обсуждения злополучного письма. Ничего вроде бы не произошло во время этого обсуждения, все ему в основном почтительно поддакивали, а в конце - уже даже просто клялись в верности, но все равно он почуял, что теряет сакральную власть. Случилось то, к чему он сам вел три года, но - что настало в один момент и поразило, как гром. Он понял, что теперь придется властвовать по-человечески. Что это значит? А вот именно - как-то бороться за власть, укреплять и держать ее. Как бороться? Как укреплять? Как держать? Горбачев знал (да и то интуитивно) только один способ борьбы за власть ее укрепления и удержания - свои карьерные технологии. Как мы уже поняли, они совсем не годились в ситуации, когда человек достигает высшей точки сакрально-партийной власти, они лишь разрушают ее (вспомним «парадокс пророка Ионы»). Но тогда - что же делать? Только одно: изменить свое положение во власти. Именно к этому свелись первые предварительные шаги политической реформы Горбачева. В ходе подготовки к XIX партконференции он вдруг заговорил об объединении должностей первого секретаря (читай - генерального) и председателя президиума Совета.
Вообще-то, конечно, сакрального ресурса могло хватить генсеку еще надолго. Но он начал почти лихорадочную подготовку к политической реформе. И притом даже вспоминает то время почему-то почти что панически, как будто вот-вот его снимут… «Но огромный авторитет, связанный с положением генсека, и крепнущая поддержка в обществе курса на перестройку помогали удерживать контроль над ситуацией. Важно было использовать это, и мы засучив рукава взялись за подготовку конференции, до которой оставалось всего два месяца».
Таким образом партконференция, изначально назначенная как промежуточной подведение итогов и коррекции планов в быстро меняющейся перестроечной ситуации, теперь мыслилась как прямое обращение к общественным силам, поддерживающим перестройку. Понятно, что это уже вовсе не деяние сакрального властителя, это действие человека, пытающегося опереться на что-то земное, обыденное. Если угодно, можно назвать это демократизмом. Но вообще-то нормальный карьерист тоже опирается в основном не на Господа Бога…
Гений карьеры: Испепеленное сердце
После публикации в «Правде» (27.05.88) тезисов к партконференции, «последовал, без преувеличения, взрыв общественного мнения», говорит Горбачев. И поясняет: «До этого общество все-таки пребывало в ожидании, когда и куда «верхи» распахнут дверь. Теперь люди начинали верить, что весь сыр-бор затеян не зря, речь идет не об очередной штопке дырявого решета, а о коренном его преобразовании, переходе к принципиально иной политике. В воздухе запахло свободой».
Егор Лигачёв
Это точно, весна 88-го была временем, когда даже самые прожженные скептики поверили в Горбачева и его перестройку. Конечно, пока что вся свобода, демократия, выборы не имели прямого отношения к большинству населения, касались только коммунистов. Но зрелище было новое, яркое, захватывающее. Горбачев, как именинник, лучился с телеэкрана своей «Улыбкой Иосифа». Народ был им очарован. Впрочем, не все протекало так уж гладко. Михаил Сергеевич признается: «Ну а подготовка доклада шла в обстановке какой-то подспудной тревоги - сказывалось размежевание позиций в руководстве, в партии, во всем обществе и опасения реформаторских сил по поводу того, что номенклатура и на этот раз обернет дело в свою пользу, протащит в делегаты своих сторонников, которые похоронят реформы».
Выраженный в этом пассаже страх перед номенклатурой имеет под собой основание. Действительно, консерваторы впервые всерьез консолидировались (а точнее - были консолидированы нападками на них со стороны партийных демократов) именно в период подготовки XIX партийной конференции. Но, вообще-то, опасности Горбачеву надо было ожидать совсем с другой стороны. Ведь в выборах делегатов на партконференцию участвовал также Борис Николаевич Ельцин, столь заслуженно обиженный нашим героем.
Как мы помним, выполняя первую часть своего жизненного предназначения, Ельцин добился того, чтоб его выпороли - осудили словесно и сняли с ответственных партийных постов. Дальше он стал работать в Госстрое. И вот его переживания там: «Трудно описать то состояние, которое у меня было. Трудно. Началась настоящая борьба с самим собой. Анализ каждого поступка, каждого слова, анализ своих принципов, взгляда на прошлое, настоящее, будущее»… И так далее. Очень похоже на состояние похмелья, возведенного, правда, в какой-то прямо космический ранг: «Что у меня осталось там, где сердце, - оно превратилось в угли, сожжено. Все сожжено вокруг, все сожжено внутри…». Душа горит. Но есть и другие симптомы: «Меня все время мучили головные боли. Почти каждую ночь. /…/ Это были адские муки. Часто терпения не хватало, и думал, вот-вот сорвусь». Так в «Исповеди», а в «Записках президента» отчасти разъясняется этиология этих «мук»: «Немногие знают, какая это пытка - сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать… Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит».
Ну почему же «немногие»? Как раз вот очень и очень многие. Даже - слишком многие. То есть, конечно, далеко не все испытывают похмельный синдром, сидя в кабинете с вертушкой. И, соответственно, сигнал, от кого-то, с кем ассоциируются переживания похмелья, вовсе не обязательно должен поступить откуда-то сверху, а тем более - по правительственной связи. Но в принципе ситуация, в которой человек тяжело переживает «вчерашнее», многократно описана в литературе. И объяснена. Больше других объяснений мне нравится то, которое можно найти в книге Эрика Берна «Игры, в которые играют люди». Одна из игр (психологически обусловленных схем поведения), описанных в ней, называется «Алкоголик».
Вообще-то, это игра с пятью участниками, но некоторые роли могут быть совмещены. Главная роль - сам Алкоголик, цель которого - достичь мук похмелья, а вовсе не само по себе употребление спиртного. Поэтому возможен вариант игры даже без четко выраженного пьянства. Похмельем в этом случае будут переживания по поводу совершенных Алкоголиком (сухим в таком случае) глупостей. На примере Ельцина мы это достаточно поняли. Берн пишет: «Алкоголик воспринимает похмелье не столько как плохое физическое состояние, сколько как психологическую пытку». Помочь ему пережить состояние пытки должен другой важнейший участник игры - Преследователь, который наказывает Алкоголика самыми разнообразными способами. Чаще всего это супруг Алкоголика, но принципе в игре «Алкоголик» даже Преследователя может не быть. В таком случае Алкоголик наказывает себя сам, что мы опять-таки отследили в поведении Ельцина («Внутренний отец», порющий сына). И все-таки каждый Алкоголик старается найти себе достойного Преследователя (вспомним, как настойчиво «нарывался» Борис Николаевич).
Другие, тоже необязательные, участники игры: Спаситель - чаще всего врач, пытающийся излечить Алкоголика, Простак - добрый человек, который заботится об Алкоголике, утешает его, подкармливает и подпаивает (в ельцинском случае это была мать, которая спасала от отцовских побоев, но - не от алкоголизма вообще, как Спаситель из Берневской схемы), и наконец, еще одна роль - Поставщик спиртного, который может профессионально манипулировать бедным Алкоголиком в своих коммерческих, например, целях. В нашей истории эту роль вскоре начнут играть так называемые демократы.
Кстати, антиалкогольная кампания, развязанная в стране Горбачевским Андрогином и доведенная до абсурда Лигачевым (и другими товарищами), не могла каким-то боком не задеть Ельцина. Никто, разумеется, и не говорит, что этому крупному партийному деятелю, исповедующему трамвайный популизм, приходилось стоять в очереди за бутылкой водки (хотя это бы только прибавило ему популярности). Но то, что поведение Бориса Николаевича укладывается в рамки ролевого поведения Алкоголика из игры, описанной Берном, несомненно. И тогда становится понятно, зачем нужен был Ельцин Лигачеву. Егор Кузьмич, сыгравший в антиалкогольной кампании роль Преследователя, играл ту же роль и в отношении Бориса Николаевича. Для того и привез его из Свердловска, чтоб всегда иметь под рукой того, кого можно преследовать. Это - относительно того, зачем Лигачеву был нужен Ельцин. А о том, зачем он был Горбачеву, поговорим в другом месте.
Разумеется, в ЦК Лигачев и Ельцин разыгрывали сухой вариант игры «Алкоголик». Егор Кузьмич прямо не корил Бориса за пьянку, корил в основном за другое. Но есть свидетельства, что стычки двух высокопоставленных партийцев все же касались косвенным образом алкоголизма. В частности, в «Исповеди» Ельцин с детской непосредственностью увязывает в одном абзаце свою стычку с Лигачевым по «вопросам льгот и привилегий» и острый спор с ним же «по поводу постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом, когда он потребовал закрыть в Москве пивзавод, свернуть торговлю всей группы спиртных напитков, даже сухих вин и пива». Интересно, что, лишь упомянув о привилегиях и сразу перейдя к спиртному, будущий президент России еще долго со страстью муссирует эту тему. Он, видите ли, говорил Горбачеву, что надо с этой кампанией кончать… Дальше цитата из «Исповеди»: «Но он почему-то занял выжидательную позицию /…/. А на меня нападки ужесточились».
Я вовсе не хочу сказать, что конфликт с Лигачевым, ставший затравкой тех событий, которые привели Ельцина к власти в России, возник на почве того, что первый секретарь МГК отстаивал право на пьянство (священное право - свое и всего народа), но и пройти мимо этого замечательного факта не могу. Уж больно здесь все символично. Смотрите: к началу антиалкогольной кампании Егор Лигачев (то, что он истинный Преследователь, вытекает не только из того, что мы здесь уже видели, но и из всей его книги «Загадка Горбачева») приглашает в Москву именно того человека, который «нам нужен», далее - в атмосфере разворачивающей антиалкогольной кампании человек, который «нам нужен», постепенно доходит до нужной кондиции (см. выше все стадии этого процесса). И наконец, уже к ее завершению (88-й), нужный человек созрел для дальнейших политических игр. Но это уже будут игры не Лигачева, а Горбачева.
Впрочем, может быть, лучше было бы отнести все это к категории таинственных и необъяснимых совпадений истории. Отнесем. И вернемся к Ельцину, которого мы оставили в пустом министерском кабинете. Вот он сидит, тупо глядя (после вчерашнего) на вертушку, и «подсознательно» ждет: «Зазвонит. Или не зазвонит». Внутри у него все сожжено. Снаружи, как ему кажется, тоже. Чего же он ждет? Он ждет возможности возвращения «на трибуну».
Гений карьеры: Не ждали?
Анализируя ельцинскую «трехходовку», мы заметили, что в этом жизненном сценарии за «кризисом» (который мы теперь по праву можем называть также «похмельем») следует чудесное «спасение» - ряд точных шагов, которые в конце концов приводят к полному триумфу спасающегося (при этом окружающие могут весьма серьезно пострадать). Так вот, испытав в Госстрое один из самых тяжелых и длительных в своей жизни «кризисов» (пароксизмов «страшной тревоги»), накопив огромный ее потенциал, который необходим (позволим себе выдвинуть такую гипотезу) для успешных мероприятий по «спасению», Ельцин понял: нужно «выползать, выбираться из кризиса, в котором я очутился».
Борис Ельцин выступает на XIX партконференции
Весть о предстоящей партконференции стала для него сигналом (которого он понапрасну ждал от молчащей вертушки): появилась возможность и без начальственного разрешения вернуться в большую политику. В «Исповеди» он пишет: «Я не скрывал, по крайней мере, сам от себя, что партконференция, во-первых, даст мне возможность объяснить людям, что же произошло на октябрьском Пленуме, а во-вторых, давала, может быть, последний шанс вырваться из политической изоляции и опять начать активно участвовать в общественной жизни страны». Слова «объяснить людям» - указывают на то, что в своих политических амбициях он ориентируется уже не только на партию.
Само собой разумеется, обиженного Ельцина выдвинули во многих местах. Но он все равно мог не попасть на конференцию. Дело в том, что Горбачев, хоть и развел большую демократию, но - не до такой же степени, чтобы каждый прохвост мог быть избран на высокий партийный форум. Михаил Сергеевич ведь, как мы помним, опасался того, что «номенклатура и на этот раз обернет дело в свою пользу, протащит в делегаты своих сторонников, которые похоронят реформы». Такие, как Ельцин, тоже, конечно, не приветствовались, ибо они лишь усугубляли наметившийся в партии раскол, ставили Горбачева между двух огней. Против них было устроено сито. Вот как оно описано в «Исповеди»: «Партийные организации выдвигают множество кандидатур, затем этот список попадает в райком партии, так его отсеивают; затем в горком партии, так отсеивают еще раз, наконец, в обком или ЦК компартии республики. В узком кругу оставляли лишь тех, кто в представлении аппарата не подведет на конференции, будет выступать и голосовать так, как надо. Эта система действовала идеально и фамилия «Ельцин» пропадала еще на подступах к главным верхам».
Как Борис Николаевич все-таки попал, несмотря на это сито, на партконференцию, из его воспоминаний понять нельзя. Говорится о каких-то (свердловских?) рабочих, которые пригрозили забастовкой, об испуге ЦК и о том, что в результате в последний момент он оказался в Петрозаводске (где, похоже, до этого не был) и оказался включен в Карельскую делегацию. Вообще-то тема «Ельцин победитель» всем россиянам прекрасно знакома. Все знают, как он бывает деловит и собран, когда выходит из «кризиса». Так что можно и не описывать, как он ловко пробивался на партконференцию. И без того ясно, что действовал он наилучшим образом из всех возможных.
И вот наступил день открытия партконференции - 28.06.88. Ельцин волнуясь входит в Кремлевский дворец Съездов. «Я понимал, - пишет он, - будет сделано все, чтобы меня на трибуну не пустить. Те, кто готовил партконференцию, четко представляли, что это будет критическое выступление, и им все это слушать не хотелось». К этому все и шло. Ельцин писал записки с просьбами дать ему слово. Никакой реакции. Тогда он «решил брать трибуну штурмом».
Сам он видит и описывает этот штурм следующим образом: ребята из КГБ «распахнули обе створки дверей, я вытащил свой красный мандат, поднял его над головой и твердым шагом пошел по этому длинному проходу, прямо к президиуму». Поступь укротителя! Далее: «Когда я дошел до середины огромного дворца, зал все понял. Президиум - тоже. Выступающий, по-моему из Таджикистана, перестал говорить. В общем, установилась мертвая, жуткая тишина. И в этой тишине, с вытянутой вверх рукой, с красным мандатом, я шел прямо вперед, смотря в глаза Горбачеву. Каждый шаг отдавался в душе».
Не правда ли, есть в этом великолепном движении, разрушающем заведенный порядок, какая-то магия, подлинный артистизм. По крайней мере Ельцин это видит именно так. Так передает. Далее - ловкие маневры, чтобы не вывели из зала. И наконец, речь, начавшаяся оправданиями и закончившаяся просьбой о политической реабилитации. Может быть, в этих играх бывшего московского секретаря и было что-то детское, даже жалкое (особенно, если смотреть из нашего времени), но вообще-то это было началом триумфального шествия Ельцина на российский престол.
Разумеется после того, как будущий президент России выступил, его опять для порядка потоптали (в конце концов, он и теперь нарывался на порку), потом в связи с этим у него, конечно, опять были болезненные явления, но в результате, благодаря телевидению (партконференцию в прямом эфире транслировали на всю страну), случилась «какая-то фантастическая всенародная поддержка». Ельцин объясняет: «Наш натерпевшийся народ не мог спокойно и без сострадания смотреть, как над человеком издевались. Людей возмутила явная, откровенная несправедливость. Они присылали эти светлые письма и тем самым протянули мне свои руки, и я смог опереться на них и встать.
Я смог идти дальше».
Подведем предварительные итоги. Благодаря «взрыву общественного мнения», который Горбачев спровоцировал в ходе подготовке XIX партконференции Ельцин оказался ее делегатом. Это взрыв оказался тысячекратно усилен, благодаря прямой телетрансляции - наимощнейший разряд гласности! - происходившего на конференции. Ельцин, который на сей раз говорил достаточно внятно, а потом был зачем-то побит Лигачевым («Борис, ты не прав!») и другими товарищами на глазах у всей страны, стал народным героем. Почему?