Гений карьеры: Горбачев поддается # Борьба титанов # «Один человек» # Березовая каша

[mamlas]

Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти

Книга Олега Давыдова «Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти» представляет собой психоаналитическое исследование судьбы и карьеры Михаила Горбачева. Опираясь на узловые моменты биографии Горбачева, автор вскрывает структуру его личности и обнаруживает поведенческие стереотипы, которые обусловили его стремительное возвышение в рамках партийной иерархии. Это, так сказать, история успеха советского карьериста.

Олег Давыдов
© эссеист

Содержание и введение
Гений карьеры: Горбачев поддается

Вот как впоследствии сам Ельцин осмыслил эту ситуацию: «Все-таки не каждый день кандидаты в члены Политбюро уходят в отставку и просят не доводить дело до Пленума. Прошло полмесяца, Горбачев молчит. Ну, и тогда, вполне естественно, я понял, что он решил вынести вопрос на заседание Пленума ЦК, чтобы уже не один на один, а именно там строить публичный разговор со мной». Вольно же было Борису Николаевичу так превратно понять Михаила Сергеевича, но факт остается фактом: когда было сообщено о дате пленума (он прошел 21.10.87), Ельцин понял, что надо «начинать готовиться и к выступлению, и к тому, что за этим последует».



Горбачев, Рыжков, Лигачев
Самое замечательное то, что он не готовил выступления как такового (какого-то определенного текста), нет, речь о другом. «Морально надо было готовиться к самому худшему, - говорит Ельцин и сразу же продолжает: - На Пленум я пошел без подготовленного выступления. Лишь набросал на бумаге семь тезисов». Априори можно представить себе, как внятно он их излагал (мы еще будем цитировать стенограмму, а вот пока свидетельство Анатолия Черняева: «Речь была сумбурная, косноязычная, грубая, временами невозможно было понять что к чему».). Но почему было не написать речь, ведь Ельцин сам признается, что обычно долго и тщательно готовился к выступлениям, переписывал текст «иногда по 10-15 раз»? Ответ: «Мне даже сложно сейчас объяснить, почему? Может быть, все-таки не был уверен на все сто процентов, что выступлю. Оставлял для себя малюсенькую щелочку для отхода назад, предполагая выступить не на этом Пленуме, а на следующем. Наверное, мысль эта в подсознании где-то сидела».

О «подсознании» заговорил. Видно, хочет внушить читателям, что и письмо он писал, и потом на Пленуме выступал исходя из высоких идейно-нравственных соображений, как и положено верному ленинцу и сознательному коммунисту («Исповедь на заданную тему» писалась, когда Ельцин еще не вышел из партии). В ясном уме и твердой памяти решил пойти на конфликт, а вот было еще нечто в «подсознании», что сопротивлялось этим высоко сознательным действиям… У нас есть серьезные основания сомневаться в этом. То есть Ельцин, конечно, всегда боялся последствий своих провоцирующих порку действий, но из этого вовсе не следует, что он загонял иголку кому-нибудь в ягодицу, руководствуясь какими-то великими идеями. Никаких рациональных соображений, побуждавших Ельцина писать письмо, а потом еще выступать на Пленуме, просто не было. Наш борец за народное счастье (этот миф не смогли до конца искоренить даже годы ельцинского правления) не может даже толком объяснить, что заставило его взяться за перо. Вот почитайте: «Меня потом часто спрашивали, а был ли какой-то конкретный повод, какой-то толчок, заставивший меня взяться за письмо Горбачеву. И я всегда совершенно определенно отвечал - нет. И действительно, все накапливалось как-то постепенно, незаметно. Было, правда, одно заседание Политбюро, на котором обсуждался доклад Горбачева к 70-летию Октября, и я высказал около двадцати замечаний по этому докладу, и Генерального это взорвало. Тогда, помню, меня это вывело из себя, я был поражен, как можно реагировать таким, почти истеричным образом на критику. И все равно этот эпизод не был каким-то решающим».

Да этот эпизод и не мог быть «решающим». Он вообще не имел отношения к делу, ибо произошел примерно через месяц после отправки письма Горбачеву. Борис Николаевич (при помощи Валентина Юмашева) тут либо сознательно передергивает, либо дает полную волю своему бессознательному, которое, вполне естественно, все старательно путает, создавая ельцинский миф. А порядок событий в реальности следующий: письмо было отправлено 12 сентября, а заседание Политбюро, на котором Борис Николаевич делал свои замечания, прошло в средине октября. Горбачев прекрасно помнит те замечания Ельцина, рассказывает: «Он считал, что в докладе смещены акценты - в пользу Февральской революции, в ущерб Октябрьской; недостаточно выпукло показана роль Ленина и его ближайших соратников; выпал период Гражданской войны; несоразмерны по подаче материала индустриализация и коллективизация; преждевременны (до выводов комиссии Политбюро) оценки видных деятелей революции; лучше обойти вопросы периодизации перестроечных процессов, подготовки новой Конституции, а в заключение со всей силой подчеркнуть роль партии в развитии советского общества».

Так «замечания» Ельцина понял Горбачев. И прокомментировал: «Как видите, это были замечания, проникнутые духом большой осторожности и консерватизма. Таков был Ельцин тогда». Бедный Михаил Сергеевич, он, кажется, до сих пор продолжает считать, что всякого рода идеологические оценки истории и современности, исповедуемые и высказываемые человеком, имеют какое-то отношение к тому, что человек делает. Вот, скажем, он обвиняет Ельцина в консерватизме: мол, в октябре 87-го он был консерватор, а потом стал демократом. И что же из этого следует? Что он недостаточно идеологически стойкий человек? Что он ренегат? Как будто в этом все дело… Ну да, бывают идеологически упертые люди, но Ельцин как раз никогда не был таковым. Он не был ни коммунистом, ни демократом, ни либералом, ни консерватором. Он мог стать чем угодно из перечисленного (если эти категории вообще имеют какой-нибудь смысл), лишь бы осуществить свою жизненную парадигму: накликать порку, получить свою долю побоев и быть спасенным от них.

Вот и замечания, которые он высказал по поводу черновика горбачевского доклада к 70-летию Октябрьского переворота, преследовали цель спровоцировать в Горбачеве раздражение против себя, загнать ему в ягодичную мышцу иголку и тем самым заставить генсека по-отечески взяться за ремень. А то, что эти «замечания» были выдержаны едва ли не в духе Нины Андреевой, совершенно неважно. Содержательная (идеологическая) сторона их могла быть любой. Лишь бы вызвать раздражение Горбачева. Скорей всего будущий герой свободной России почуял, что консервативный окрас его «замечаний» больше, чем любой другой, взбесит Михаила Сергеевича. Ведь генсек считал свой доклад «крупным шагом на пути очищения нашей истории от мифов», а тут на тебе - замечания: «недостаточно выпукло показана роль Ленина», Февраль в ущерб Октябрю, преждевременные оценки…

Нет, вы только представьте себе ситуацию: крупный историк Борис Николаевич Ельцин на заседании Политбюро высказывает критические замечания, основанные на единственно верной марксистско-ленинской научной методологии, в адрес работы не менее маститого специалиста в области русской истории ХХ столетия Михаила Сергеевича Горбачева. Высказывает, заметим, «достаточно напористо». А вот результат этой академической дискуссии: «Горбачев не выдержал, - рассказывает Ельцин, - прервал заседание и выскочил из зала. Весь состав Политбюро и секретари молча сидели не зная как реагировать. Это продолжалось минут тридцать. Когда он появился, то начал высказываться не по существу моих замечаний по докладу, а лично в мой адрес. Здесь было все, что, видимо, у него накопилось за последнее время. Причем форма была крайне критическая, почти истеричная».

«Горбачев не выдержал» - это уже очень близко к тому, чего Борис Николаевич столько времени от него добивался. Ему, наконец, удалось втолкнуть нашего героя в психологическое состояние готового приступить к порке отца. Можно даже предположить, что мы тут присутствуем уже при начале порки. Михаил Сергеевич спустил с нашкодившего парня штаны, задрал рубаху, распоясался… И громко ругается… «Он говорил и то, что в Москве все плохо, и что все носятся вокруг меня, и что черты моего характера такие-сякие, и что я все время критикую и на Политбюро выступаю с такими замечаниями, и что он трудился над этим проектом, а я, зная об этом, тем не менее позволил себе высказать такие оценки докладу». Борис Николаевич передает эти вопли генсека в аффекте не без толики злорадного удовлетворения достигнутым: люди, мол, добрые, вы только послушайте, как распинается этот… И с пафосом Фомы Опискина добавляет: «Безусловно, в этот момент Горбачев просто ненавидел меня. Честно скажу, я не ожидал этого. Знал, что он как-то отреагирует на мои слова, но чтобы в такой форме, почти как на базаре…».

Так уж и «не ожидал»! Ожидал. Так же точно, как Горбачев всегда внутренне ожидал «Неожиданного назначения». Нутром ожидал, не головой. Потому что сам вел к тому. И вот налицо результат: «И это было началом. Началом финала. После этого заседания Политбюро он как бы не замечал меня, хотя мы встречались минимум два раз в неделю: в четверг на Политбюро и еще на каком-нибудь мероприятии или совещании. Он старался даже руки мне не подавать, молча здоровался, разговоров тоже не было».

Боже, как жалко Ельцина! Но справедливости ради должен сказать, что не подавать в подобных случаях руки и не разговаривать - это естественная реакция нормального человека по отношению к вылезшему из грязной лужи своего «подсознания» слизняку. Касаться его противно. Разговаривать с ним не о чем. Да и нельзя: сорвешься опять, разорешься и таким образом снова запачкаешься… Ельцин заключает: «Я чувствовал, что он уже в это время решил, что надо со мной всю эту канитель заканчивать». Что значит «уже в это время решил»? До Октябрьского пленума, на котором Борис Николаевич постарается еще раз «достать» Михаила Сергеевича, в тот момент оставалось лишь несколько дней.

Гений карьеры: Борьба титанов

Теперь, когда мы уже знаем, как работают психологические механизмы Ельцина и Горбачева, можно спокойно отодвинуть в сторону всю ту идеологическую чушь, при помощи которой обычно объясняют конфликт двух партийных титанов, и посмотреть, что же на самом деле произошло между ними.



Голосуют
Конфликт, начавшийся во время обсуждения доклада к 70-летию Октября на Политбюро, естественным образом продолжился на Октябрьском Пленуме ЦК (21.10.87), где обсуждался все тот же доклад. Ельцин, который в ходе недавней стычкой на Политбюро опробовал метод, при помощи которого можно превращать уравновешенного Горбачева в разъяренного отца с ремнем, явно хотел повторить этот опыт - выступить на Пленуме и нарваться на порку, теперь уже в масштабе ЦК. Конечно, Борис Николаевич боялся последствий, он сам говорит: «А то, что у меня существует реальный шанс не выдержать предстоящую экзекуцию, я отдавал себе в этом отчет». И тем не менее поднял руку, попросил слова.

В свою очередь, Горбачев еще не успел как следует прийти в себя после ельцинских манипуляций, превративших его, мягкого учителя «нового мышления», в жестокого отца, жаждущего наказать глумливого мерзавца, злостно его подначившего, спровоцировавшего к недостойной истерике на глазах подчиненных. Конечно, он был уязвлен тем, что оказался совершенно беззащитен перед напором анальной агрессии Ельцина, и старался как-то поправиться, сгладить неприятные чувства в душе. Вряд ли Михаил Сергеевич отдавал себе полный отчет в том, что с ним произошло. Скорее всего, он просто испытывал обычное в таких случаях внутреннее неудобство. Может быть, даже совсем и не думал о Ельцине и уж во всяком случае - не готовился к драке на Пленуме. По крайней мере наш герой никогда не стал бы сам провоцировать публичную «экзекуцию», но - раз уж Ельцин нарывается на скандал, почему бы не дать ему возможность нарваться по полной программе?.. Короче говоря, оба будущих президента были взвинчены и настроены по-боевому.

Начал, конечно же, Ельцин, но Горбачев в своих воспоминаниях недвусмысленно описывает себя как виновника скандального выступления секретаря МГК. Вот цитата: «Обычно доклады к юбилейным датам на пленумах не обсуждались. Реакция зала выявила общий настрой на то, что открывать прения и на сей раз нет необходимости. Лигачев, который вел заседание, поставил это на голосование. Думаю, он видел поднятую руку Ельцина, но решил не обратить внимания. Пришлось мне вмешаться и подать реплику: «по-моему, у Бориса Николаевича Ельцина есть желание что-то сказать…» Лигачев предоставил ему слово».

В дневнике Виталия Воротникова этот эпизод рассказан более подробно: «После окончания доклада Лигачев, председательствовавший на Пленуме, спросил: «Есть ли вопросы? Нет». Обсуждение доклада не предполагалось.

В первом ряду зала, где сидели кандидаты в члены Политбюро, как-то неуверенно поднял руку Б.Н. Ельцин, потом опустил. Горбачев: «Вот у Ельцина есть вопрос». Лигачев: «Давайте посоветуемся, будем ли открывать прения?» Послышались голоса: «Нет!» Ельцин было привстал, потом сел. Вновь подал реплику Горбачев: «У товарища Ельцина есть какое-то заявление». Тогда Лигачев предоставил слово Ельцину». Да тут просто драма, внутреннее борение какое-то. Воротников комментирует в скобках: «Вышло все так, будто один раздумывает, говорить или нет, а второй - его подталкивает выступить. Обычно в таких случаях, чтобы не затягивать время, Горбачев предлагал: «Ну, слушай, давай обсудим с тобой после, что всех держать?» Собеседник соглашался. А сегодня?!»

А сегодня, повторим, Горбачеву навязали роль секущего отца, и бедный генсек вынужден продолжать играть эту роль. Он ведь не понимает, что оказался жертвой психического манипулирования, он не в себе, в нем все бурлит: опять этот выскочка лезет, ох и получит же он у меня… А в это время Борис Николаевич Ельцин идет навстречу своему удивительному будущему. Он, конечно, не знает: зачем идет, почему, что его толкает, куда? Он просто не может не идти. Вот его чистосердечное признание: «Когда я шел на трибуну, конечно же не думал, что мое выступление станет каким-то шагом вперед, поднимет планку гласности, сузит зону вне критики и так далее… Нет, об этих вещах не думал. Важно было собрать волю в кулак и сказать то, что не сказать не мог».

Подпирало мужика изнутри. И вот что он, в частности, сказал (я пока выбираю из его выступления абзац, где говорится о наболевшем - о стиле работы товарищей уровня Секретариата ЦК и, конкретно, Лигачева): «То, что сегодня здесь говорилось, Михаил Сергеевич говорил, что недопустимы различного рода разносы, накачка на всех уровнях, это касается хозяйственных органов, любых других, допускается именно на этом уровне, это в то время, когда партия сейчас должна как раз взять именно революционный путь и действовать по-революционному. Такого революционного духа, такого революционного напора, я бы сказал, партийного товарищества по отношению к партийным комитетам на местах, ко многим товарищам не чувствуется. Мне бы казалось, что надо: делай уроки из прошлого, действительно сегодня заглядывай в те белые пятна истории, о которых говорил Михаил Сергеевич, - надо прежде всего, делая выводы на сегодняшний день, делать выводы в завтрашнее. Что же нам делать? Как исправлять, как не допускать то, что было? А ведь тогда просто дискредитировались ленинские нормы нашей жизни, и это привело к тому, что они потом, впоследствии, ленинские нормы, были просто в большей степени исключены из норм поведения жизни нашей партии».

Господа, снимем шляпы, побудем мгновенье в безмолвии перед этим таинственным явлением. Вот история во всей своей безыскусной наготе. На трибуну выходит высокопоставленный партийный функционер и протяжно во всеуслышанье пукает (Виталий Воротников утверждает, что судьбоносный звук длился «в общем минут пять-семь»). Ветер перемен, создаваемый этим смелым поступком, не только «поднимает планку гласности», но и в конце концов разрушает страну…

Но меня поражает не это. Меня поражает Михаил Горбачев, который не только сразу же понял, что сказал Ельцин, но и перевел для потрясенных членов ЦК эти хтонические звуки на пристойный русский язык. Цитирую по стенограмме: «Товарищ Ельцин сказал, что надо серьезно активизировать деятельность партии, и начать это следует с Центрального комитета КПСС, конкретно с Секретариата ЦК. Замечания в этой связи были высказаны Егору Кузмичу Лигачеву». Столь же изящно Михаил Сергеевич адаптировал к человеческому разумению и все остальное в речи Ельцина, вплоть до последнего пункта: «Товарищ Ельцин считает, что дальше он не может работать в составе Политбюро, хотя, по его мнению, вопрос о работе первым секретарем горкома партии решит уже не ЦК, а городской комитет».

Следует признать: Горбачев просто гений герменевтики. Он схватил самый нерв ельцинских терзаний: уйти, но остаться. Вот Воротников, например, вначале не поверил собственным ушам (что немудрено при таком словесной хаосе, хотя, впрочем, та часть Ельцинской речи, где говорится об отставке, сравнительно ясная), он признается: «Я понял его так, что он ставит вопрос только об освобождении из состава Политбюро, а не секретаря горкома партии. Это вызвало некоторое недоумение. Вероятно, я что-то не расслышал». А вот Горбачев все сразу расслышал и понял. Чего он не понял, так это психологического содержания ельцинских терзаний, которое сводилось к тому, чтобы - перефразируя русскую поговорку - и из-под розги Лигачева спастись, и московским градоначальником все же остаться.

Имея ввиду нелепость претензий (по тем временам) быть городским партийным начальником и не быть под контролем Полтбюро, Горбачев иронически комментирует: «Что-то тут у нас получается новое. Может, речь идет об отделении Московской партийной организации? Или товарищ Ельцин решил на Пленуме поставить вопрос о своем выходе из состава Политбюро, а первым секретарем МГК КПСС решил остаться? Получается вроде желания побороться с ЦК. Я так понимаю, хотя, может, и обостряю».

Ответом на эту изящную шутку Михаила Сергеевича стало протестующее ельцинское мычание. Конечно, бунтарю до сих пор и в голову не приходило возглавлять борьбу Московского горкома партии против ЦК. Ведь это же, глянь-ка, «политическое дело», а Борис хотел просто быть подальше от ненавистного Лигачева и других высоких обидчиков. Но Горбачев его уже не слушает, он не хочет вникать в эти детские терзания, он просто отмахивается: «Садись, садись, Борис Николаевич. Вопрос об уходе с должности первого секретаря горкома ты не поставил: сказал - это дело горкома партии».

Гений карьеры: «Один человек»

Все-таки горбачевский перевод ельцинского мычания на русский язык не вполне совершенен. В нем, конечно, открывается политический смысл того, что сказалось у Ельцина, но зато - начисто теряется весь неподражаемый аромат мышления Бориса Николаевича, выветривается его, так сказать, психологический смысл. А этот смысл, как мы уже понимаем, в том и состоит, чтобы вызвать раздражение присутствующих на Пленуме (а также - лично Михаила Сергеевича) и получить в результате изрядную порку. Вот, например, как выглядит горбачевская интерпретация той части ельцинской речи, где смутьян задевает уже лично генсека: «Уроки мы извлекаем из прошлого, но, видимо, с точки зрения товарища Ельцина, не до конца, поскольку не созданы механизмы в партии, на уровне ЦК и Политбюро, которые бы исключали повторение серьезных ошибок».



Громыко, Горбачев, Рыжков
Внятно, но сухо. А вот как это звучит в подлиннике: «Я думаю еще об одном вопросе. Он не простой, но здесь Пленум, члены Центрального Комитета партии, самый доверительный и самый откровенный состав, перед кем и можно, и нужно сказать все то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста.

Я должен сказать, что уроки, которые прошли за 70 лет, - тяжелые уроки, были победы, о чем было сказано Михаилом Сергеевичем, но были и уроки. Уроки тяжелых, тяжелых поражений. Поражения эти складывались постепенно, они складывались благодаря тому, что не было коллегиальности, благодаря тому, что были группы, благодаря тому, что была власть партийная отдана в одни единственные руки, благодаря тому, что он, один человек, был огражден абсолютно от всякой критики.

Меня, например, очень тревожит - у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки, а в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес Генерального секретаря. Считаю, что вот как раз сейчас это недопустимо, именно сейчас, когда закладываются самые демократические формы отношения принципиальности друг к другу, товарищеского отношения и товарищества друг другу. Это недопустимо».

И так далее. Все-таки даже стенограмма не может передать всего аромата речи Бориса Николаевича, ее, так сказать, эмоциональной амбивалентности, ее обоюдоострой задачи: и устроить скандал, и уйти от него. Но вот Виталий Воротников добавляет важные детали: выйдя на трибуну, Ельцин, «явно волнуясь, немного помолчал, потом начал говорить. Сначала несколько сбивчиво, а потом уже увереннее, но без обычного нажима, а как-то полуоправдываясь, полуобвиняя, стараясь сдержать эмоции». Это «полуоправдываясь, полуобвиняя» - очень точная характеристика внутреннего настроя «Отцовского сына», который и провоцирует порку (наскакивает), и ужасно боится ее (заранее оправдывается): «Я понимаю, что сейчас это не приводит к каким-то уже определенным, недопустимым, так сказать, перекосам, но тем не менее первые какие-то штришки вот такого отношения уже есть, и мне бы казалось, что, конечно, это надо в дальнейшем предотвратить». Это о, якобы, зарождающемся «культе личности» Горбачева, в создании какового будут виноваты все те же некоторые члены Политбюро, некоторые постоянные члены Политбюро. И отчасти, может быть, виноват сам Горбачев, который им попустительствует.

Просто навязчивая идея какая-то. К тому же Борис Николаевич переносит с больной головы на здоровую (со своей на горбачевскую) свои внутренние установки. Плохо владея русским языком, нечаянно выбалтывает то, что надо бы попридержать. Особенно в этой связи хороша фрейдистская обмолвка, смысл которой в том, что оратора «очень тревожит - у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки», в которой (читайте предшествующий этим словам абзац) «один человек, был огражден абсолютно от всякой критики», благодаря чему «складывались» поражения.

Оговорка поистине характерная и пророческая. Ибо - скоро такой человек (президент РФ) появится, и поражения будут куда тяжелей, чем прежние. Разумеется, реалии постперестроечного времени не позволят Ельцину подавлять критику. Поэтому ее будет предостаточно, но, во-первых, критика для главы россиян - это форма бичевания, без которого он не мог обходиться, которое он всегда навлекал на себя. А во-вторых, кто сказал, что президент РФ не был огражден от критики? Был. Он вот как раз абсолютно был огражден от нее. Да, критики было много, но - собака лает, а караван идет - Ельцин не придавал ей никакого значения, никогда не реагировал на нее конструктивно. Потому что мало помалу он построил для себя такое «ограждение» от всяческой критики, что она априори теряла какой-либо смысл. В конце концов «быть огражденным абсолютно от всякой критики» можно по-разному. В современных условиях ельцинский метод «ограждения» оказался самым эффективным. Российский президент стал «одним человеком», и этим все сказано.

Я вовсе не утверждаю, что Ельцин тогда уже, выступая на октябрьском Пленуме, собирался стать этим «одним человеком», но в том, что он своим заскорузлым нутром ощущал пресловутую «коллегиальность» как «семью», в которой ему предстоит быть «хозяином», сомневаться не стоит. Вот почему он невольно приписывал Горбачеву свое понимание власти. Правда, Михаил Сергеевич здесь впрямую не назван, только подразумевается. Ведь Борис Николаевич личность хоть и героическая, но - не до такой же степени, чтобы все говорить открытым текстом. У него все обставлено разного рода «мне бы казалось» и «я бы сказал» (надо так понимать: если бы мог). Но намек на то, что генсек создает культ своей личности, совершенно прозрачен. И все его поняли. А лучше других - сам Горбачев. Намек был, конечно же, дик и абсурден. Но как раз это больше всего всегда и задевает. И хоть Михаил Сергеевич в своем переводе ельцинской речи на русский язык никак не показал, что принял намек на свой счет, тем не менее он не мог не возмутиться. А Ельцину того и нужно. Он опять поймал Горбачева, добился от него агрессивных отцовских эмоций, сейчас генсек возьмется за ремень, а точнее - раздаст розги своим верным клевретам, и уж они-то выдерут будущего президента России, как сидорову козу. Нам осталось только посмотреть, как Михаил Сергеевич науськал членов ЦК на ожидающего наказания Ельцина.

Гений карьеры: Березовая каша

Итак необходимое условие для экзекуции создано: Ельцин закончил свое выступление, сказал «то, что не мог не сказать», вернулся на место и приготовился к тому, ради чего собственно заварил эту кашу. «Сказав все это, я сел. Сердце мое гремело, готово было вырваться из груди. Что будет дальше, я знал. Будет избиение, методичное, планомерное, почти с удовольствием и наслаждением». Предвкушает! Теперь дело за Горбачевым, который должен создать достаточное условие для экзекуции - сделать отмашку: ату!



Это Ельцин выступает не на октябрьском Пленуме. Но похоже.
Вот и Воротников как раз позади него сидит, и Алиев,
которого как раз освобождали от занимаемой должности на этом пленуме
Вообще-то дальнейшее поведение Михаила Сергеевича могло быть иным. Все ведь зависит от того, как человек воспринимает направленные на него манипулятивные действия. Если бы наш герой сумел осознать, что Ельцин хочет его спровоцировать на драку, вогнать в состояние секущего отца, генсек должен бы был взять себя в руки, три раза выдохнуть и сказать в своей душе что-нибудь вроде следующего: «Нет, Борис Николаевич, этот номер у тебя на этот раз не пройдет. Порки сегодня не будет, зря ты тут ягодицы расставил. Спасибо, конечно, за содержательное выступление, но сейчас мы заканчиваем заседание (вот только товарища Алиева отправим в отставку по состояния здоровья - это был второй пункт повестки дня Пленума), а потом уж келейно, без лишнего шума удовлетворим и твою настойчивую просьбу: снимем со всех постов, мотивируя это тем, что ты сильно переутомился (а в качестве доказательства опубликуем дословно твою историю болезни и твою замечательную речь в каком-нибудь прогрессивном органе гласности - в «Огоньке» или в «Московских новостях»), и все - прости-прощай, отправляйся в почетную ссылку, в Новую Гвинею какую-нибудь, неполномочным послом без права переписки».

К несчастью, Михаил Сергеевич ничего такого не сказал. А хуже того - не сделал. Выслушав ельцинскую речь, он, конечно, расслышал содержавшийся в ней манипулятивный посыл, но вместо того, чтобы его осознать и таким образом обезвредить, попался на него, заглотил наживку, впал в эмпатию, стал делать то, на что рассчитывал и что прогнозировал в глубине своего бессознательного Ельцин. Что именно прогнозировал Ельцин, мы знаем (а вскоре узнаем и больше). Ну а что почувствовал Горбачев? Впоследствии он опишет то, что почувствовал тогда, так: «Ультимативный характер и тон выступления вызвали острую реакцию, начались незапланированные прения». Да, «ультимативный характер и тон» - это то, что могло задеть Михаила Сергеевича. Что же касается «острой реакции» на выступление Ельцина, то она могла возникнуть, конечно, не только у генсека, но и у многих (хотя вот Воротников увидел другое: «Все как-то опешили. Что? Почему? Непонятно… Причем такой ход в канун великого праздника!»), но, как бы ни была остра эта реакция, «незапланированные прения» ни с того ни с сего начаться никак не могли. Их мог начать только один человек - Горбачев. И он их начал.

Когда Ельцин кончил, Михаил Сергеевич (по свидетельству наблюдательного Воротникова) «как-то весь напрягся, подвинул Лигачева и взял председательство в свои руки. Посмотрел налево, направо в Президиум, где сидят только члены Политбюро - вот, мол, такой «фокус», в зал»… Далее стенограмма: «Товарищи, я думаю, серьезное у товарища Ельцина выступление. Не хотелось бы начинать прения, но придется сказанное обсудить». Потом он, как уже говорилось, перевел речь Ельцина на русский язык, сформулировал главную тему (малый хочет уйти из Политбюро, но остаться первым секретарем горкома) и предложил «обменяться мнениями». Настойчиво несколько раз повторил: я, мол, не настаиваю, но приглашаю, пожалуйста, кто хочет, поднимите руку. Одним словом: надо.

«Ну а дальше все пошло, как и ожидалось, - констатирует Ельцин и продолжает: - Но одно дело, когда я теоретически прокручивал все это в голове, размышляя о том, какие доводы будут приводиться в ответ на мои тезиса, кто выступит. /…/ А вот когда все началось на самом деле, когда на трибуну с блеском в глазах выбегали те, с кем вроде бы долго рядом работал, кто был мне близок, с кем у меня были хорошие отношения - это предательство вынести оказалось страшно тяжело. /…/ Одно выступление за другим, во многом демагогичные, не по существу. Бьющие примерно в одну и ту же точку: такой-сякой Ельцин. Слова повторялись, эпитеты повторялись, ярлыки повторялись. Как я выдержал, трудно сказать».

Зря он уж так разоряется. Ничего ведь особенного страшного не произошло. Ну походили по парню немного ремнем. Так ведь он же сам об этом страстно просил. Мы же видели, как он переживал и нервничал именно потому, что слишком долго оставался без порки. Да и так ли уж больно лупцевали товарищи? Из стенограммы ничего такого не следует. О скандальном желании остаться первым секретарем МГК, но уйти из кандидатов в члены Политбюро много не говорили, как-то не укладывалось это в головах товарищей. В основном говорили об ошибках, капризах, амбициозности, ущемленном самолюбии, политическом нигилизме, безответственности и прочем. Так ведь это ж все правда. Сам Борис Николаевич это признал там же, на Пленуме. Вот какой итог подвел он своему бичеванию: «Кроме некоторых выражений, в целом я с оценкой согласен. Да, я подвел ЦК и московскую парторганизацию, выступив сегодня, - это ошибка». Золотые слова. И заметьте: после порки он и выражаться стал как-то яснее, цивилизованнее. Причем тут не заподозришь никакой лжи. Разве мог этот смелый и мужественный человек, только что претерпевший словесное бичевание за свои невразумительные убеждения, мелко лгать, лебезить перед своими товарищами, «перед кем и можно, и нужно сказать все то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста»?

Вообще-то, конечно же, мог. В таком состоянии - как отличить правду от лжи? Борис Николаевич ведь был не в себе, когда шел на трибуну, выступал и слушал. Он даже значительно позже, когда вспоминал те события, терял голову, начинал путать факты, причины и следствия, фантазировать. В «Исповеди на заданную тему» предпринята попытка анализа того, что случилось на Пленуме. Очень интересная: «Даже сейчас, уже столько времени прошло, а ржавый гвоздь в сердце сидит, я его не вытащил. Он торчит и кровоточит. Тут мне, наверное, даже самому себя сложно понять. Неужто я ждал другой реакции от нынешнего, в большинстве своем, консервативного состава ЦК? Конечно, нет. Будущий сценарий был предельно ясен. Он готовился заранее, и, как я сейчас понял, независимо от моего выступления. Горбачев, так сказать, задаст тон, затем ринутся на трибуну обличители и станут обвинять меня в расколе единства, в амбициях, в политических интригах и т.д.»

То есть задним числом Борис Николаевич, которому тут «даже самому себя сложно понять», задается вопросом: ждал он другой реакции или нет? И отвечает уверенно: нет. Ему был ясен сценарий, который «готовился заранее». Сакраментальный вопрос: кем? Тут не сказано, что Горбачевым, и это правильно. Потому что, если Ельцину еще до его выступления был «предельно ясен» сценарий, то при чем здесь вообще Горбачев? Более того, этого выступления Ельцина в принципе могло и не быть (он это сам признает). Борис Николаевич мог найти другой способ вызвать огонь на себя. Он в этом уверен, задним числом он четко понимает, что Горбачевым манипулировать очень даже легко. Ясно было и то, что если сорвется генсек, другие подключатся автоматически. Вопрос только: зачем провоцировать Михаила Сергеевича? Ответ: да просто потому что он поддается на провокации. Как тут удержишься…

Ну а дальше, поддавшись, генсек действует уж точно по сценарию Ельцина - провоцирует и других. Наивный Воротников, которому, видимо, надоели идиотские разговоры о том, что Горбачев подговорил ребят из ЦК побить Борьку Ельцина, делает даже специальное категорическое заявление: «Накануне Пленума никакого обсуждения, сговора, организации выступлений членов ЦК в адрес Ельцина не было. Они были спонтанными. И, может быть, их спровоцировало поведение на Пленуме Генерального секретаря ЦК КПСС». Ну разумеется: «спонтанными», хотя и «спровоцированными». Что же касается «сговора»… А кто говорит, что был какой-то сговор? Ельцин? Но даже Ельцин не говорит о сговоре. Он говорит о том сценарии, о котором сам знал заранее, на который рассчитывал, и который действительно блестяще был разыгран на Пленуме: «Горбачев, так сказать, задаст тон»… И действительно, Горбачев, превращенный Борисом Николаевичем в жестокого папу, задал тон. Предложил всем высказаться. Да еще и подначил пассивных особыми знаками… Воротников, который, может, и не стал бы выступать без особой стимуляции, вспоминает: «Сидя за столом, как и другие коллеги, поймал взгляд Горбачева, ну что, мол, надо определить и вам свои позиции». Ну как тут не выступить? Значит все же прав Ельцин - был сценарий. Да, был. Но то был сценарий не Горбачева, а Ельцина. А Горбачев лишь успешно сыграл в нем свою незавидную роль, уготованную ему судьбой. Или - Ельциным.