Нобелевская премия по литературе. Харри Мартинсон
Нобелевская премия по литературе 1974 года "За творчество, в котором есть всё - от капли росы до космоса". Харри Мартинсон невероятно космический поэт и очень тонкий и мудрый прозаик. Почти античного склада. Его мифология - словно поступь в другой мир. Его отец, Мартин Олофссон, капитан дальнего плавания, умер, когда мальчику было всего 6 лет. Вскоре после этого мать бросила Харри и шестерых его сестер и эмигрировала в Америку, а дети были отданы в приют, причем один из самых бедных. Детские годы Мартинсон провел в различных воспитательных домах, из которых часто убегал.
В конце первой мировой войны, еще подростком, Харри отправляется в Гётеборг, где устраивается юнгой на корабль. С 1920 по 1927 г. он работал кочегаром и матросом, сменив 14 кораблей. Часто он убегал с корабля в портах Индии, Китая и Южной Америки, работал там портовым рабочим или просто бродяжничал. Туберкулез, от которого Мартинсон впоследствии вылечился, вынудил его в конце концов бросить бродячую жизнь. Расставшись с морем, Мартинсон начинает писать стихи.
Фантастическая поэма "Аниара. О человеке, времени и пространстве" - уникальное произведение, проникнутое философскими размышлениями о судьбах человечества, космосе и почти хтоническим страхом будущего. После ядерной войны космический корабль "Аниара" покидает Землю, направляясь к (уже населённому людьми) Марсу. Но из-за сближения с астероидом (название которого намекает на Хиросиму) корабль меняет курс без возможности вернуться и отправляется в безвозвратное путешествие в глубины космоса. Название корабля взято от греческого слова аниарос - тягостный, печальный. Поэма включает 103 песни, которым присуще значительное ритмическое разнообразие: от рифмованных четверостиший, написанных ямбом, до гекзаметра, напевов рун "Калевалы" и модных песенок.
Перевод с шведского И. Бочкаревой
Отрывки из поэмы "Аниара"
Мечтаем мы до умопомраченья,
мечтой сменяя прежнюю мечту,-
так убегаем мы от скудной яви
в пестрящую мечтами пустоту.
За далью даль, рубеж за рубежом, -
в дали мы ставим дом, в дали живем,
а я живу своей долиной Дорис,
живу недурно и вполне здоров,
как всякий житель призрачных миров.
О чудо-корабле, везущем нас,
не думает никто, и лишь подчас
обряд кремации напоминает нам,
что нет у нас путей к иным мирам,
и встрепенется стая черных дум,
мечась под сводом непреодолимым;
лишь эхо откликается на шум
в молчании пространств непостижимом.
А Мима-утешительница ждет,
всегда полна приманок и щедрот.
И тысячи кишат тогда в проходе,
потоком устремляясь к Миме в зал.
И тут мы вспоминаем наш корабль:
что он длиной в шестнадцать тысяч футов,
а шириной - в три тысячи, людей же
в нем обитает восемь тысяч душ;
что предназначен он возить переселенцев,
что он - один из тысячи таких же
голдондеров, которые стартуют
на Марс и на Венеру регулярно;
что сбился с курса только наш голдондер
и что астролоб корабельный объяснил:
нам, выпавшим из внутреннего поля,
необходимо приложить все силы,
чтоб жизнь во внешнем поле превратилась
в эксперимент, не знающий подобных:
полет к другому внутреннему полю.
Когда же Руководство уяснило,
что путь к Земле отрезан навсегда
и что законы внутреннего поля,
дающие возможность путешествий,
во внешнем поле попросту другие,
то панику отчаянье сменило,
потом апатия под бурей чувств
раскинулась подобно мертвой зыби.
Тогда-то и явилось утешенье:
показывая нам другую жизнь,
экран видений озарила Мима.
Пустой, бесплодный космос ужасает,
он не спускает с нас стеклянных глаз.
В хрустальных круглых окнах корабля
созвездия застыли без движенья.
Мы бережем свои воспоминанья
о долах Дорис. В море без воды,
без бурь, без волн, без ряби - вздорожали
и взрывы чувств, и даже сновиденья.
Пустячный вздох - как ветер в жаркий день,
рыданья - родники, корабль - олень,
что к Лире мчит бесшумно и легко,
а Лира непостижно далеко,
как будто не прошли мы долгий путь
и время здесь не движется ничуть.
Все будто вмерзло в вечность, как в скалу,
все кажется навек окоченевшим,
алмазной крошкой , вкрапленной в кристалл,
чьи грани заключают бесконечность
в один прозрачный, монолитный зал.
Как часто мы в горах или на море
неправильно слова употребляли,
не проникая в сущность их значений,
не ведая, что эти пошлые словечки
когда-нибудь понадобятся нам
на корабле, держащем курс на Лиру.
Вот здесь они воистину уместны,
а мы авансом истаскали их.
Теперь же бессловесно созерцаем,
как безгранично и неизмеримо
простерся во все стороны Аид.
Отныне стали нашим утешеньем
словечки с уменьшительным значеньем;
запретным словом сделалась «звезда»,
моднейшими - «грудь», «бедра» и «живот»,
но «мозг» не произносим без стыда:
мы посланы в Аид его раденьем.
Пять лет мы, не снижая скорость, шли
к застывшему изображенью Лиры.
Вот выступает главный астроном
с докладом о космических глубинах.
В руке он держит чашу из стекла.
- Мы понимаем, кажется, что космос,
в котором мы находимся, - не то,
что означало наше слово «космос»,
рожденное земным воображеньем.
Мы ощутили глубину глубин,
в которых заблудилась Аниара.
Весьма наивно было, исходя
из свойства человеческого мозга,
решить, что у Загадки есть структура.
Мы поняли: стеклянная прозрачность,
которая обстала Аниару,
есть дух, непостижимый вечный дух,
и мы вершим свой путь по морю духа.
То, в чем свой путь свершает Аниара,
обходится без черепной коробки,
живет без мозгового вещества.
То, в чем мы путь вершим свой, существует,
в мыслительных процессах не нуждаясь,
поскольку дух превыше мира мысли.
Сквозь Бога, Смерть, Загадку лег наш путь.
Кривая вывезет куда-нибудь.
Полезно было б сообщить Земле,
что гордый наш корабль в пространстве духа -
не более чем пузырек в стекле.
Я расскажу, что слышал о стекле,
и вы поймете. Всякое стекло,
покуда не сотрется в порошок,
хранит в себе пузырики-пустоты,
пузырики ползут в стеклянной массе,
и через много сотен лет пузырик,
глядишь, проделал путь в своем стекле.
И Аниара в пропасти парсеков
пузыриком таким вершит свой путь,
и сводов бездны ей не разомкнуть.
Хотя мы и глотаем расстоянья
и скорость наша очень велика,
но, по масштабам космоса, она
лишь скорости пузырика равна,
пузырика в стекле прозрачной чаши.
***
Дрожа от этой ясности, бегу я
туда, где Дейзи кружится, ликуя,
и где не гаснет жаркий красный свет.
Прижавшись к ней, шепчу я, как заклятья:
- Впусти, впусти меня в свои объятья,
там ясной и холодной смерти нет!
Живут долины Дорис в залах Мимы,
долины лоном Дейзи заменимы.
Забудем мы, вжимая тело в тело,
что Аниарой бездна завладела.
Оригинал записи и комментарии на LiveInternet.ru