В. И. Дмитревский. "Бей, барабан!" Глава 9
Глава девятая
Детпролеткульт - не игра
После посещения нашего детского дома детпролеткультовцами мне не терпелось побывать в их Губкоме.
И когда мороз чуть-чуть спал, я договорился с Иваном Сергеевичем, что он возьмет меня с собой в Тулу. Снаряжали меня как для путешествия на Северный полюс. Александр Иванович дал свои валенки, полученные еще в продотряде. Чтобы валенки не сваливались, пришлось привязать их веревочкой к поясу. Красную комиссарскую звездочку я прикрепил к карману новой курточки из «чертовой кожи», но мама настояла, чтобы я перевязался ее шерстяным платком, и я очень беспокоился, что звездочка не будет видна.
Мы выехали задолго до рассвета. Черно-лиловое небо дышало холодом. Иван Сергеевич в своем необъятном тулупе был похож на кибитку, поставленную на сани. Выволочив нас из усадьбы, Орлик остановился и жалобно заржал.
Иван Сергеевич пошевелился, зачмокал губами и спросил:
- Повезешь ты нас или нет?
Орлик заржал еще раз, но продолжал стоять, словно вмерзший в дорогу.
Тогда Иван Сергеевич встал на колени, бешено задергал веревочными вожжами и закричал на Орлика:
- Но!... Но!.. Совсем обленился на казенных харчах...
Залаяли федяшовские псы. Орлик мотнул головой и поплелся дальше.
Когда мы проехали Федяшово и выбрались на большой тракт, небо посветлело, а в лицо ударил не сильный, но очень злой ветер. Каждый его порыв швырял в лицо горсти снежинок, колючих, как булавки.
Я заслонил лицо руками, но, хотя на них были надеты вязаные рукавички, пальцы быстро заныли и онемели, так что мне пришлось изо всех сил бить рука об руку.
Иван Сергеевич ворчливо сказал:
- Незачем тебе было ехать! Да вы теперь все по своему норовите... В общем, полезай ко мне под тулуп, а то замерзнешь. - И гостеприимно распахнул полы своего тулупа.
Я не заставил просить себя дважды и с наслаждением забрался в мохнатое тепло, пахнущее бараном. Немного поклацал зубами и … заснул. Но все-таки я успел представить себе Губком детских пролеткультов. Это был большой дом, очень похожий на наш. Только все его комнаты освещались не коптилками, а настоящими электрическими лампочками. И свет слепил глаза и мешал разглядеть лица ребят и девчат, толпящихся в зале. Мне хотелось увидеть Толю Токарева. Но Вася Кузин схватил меня за плечи, сильно встряхнул и крикнул в самое ухо: «Солнце взошло, а ты все дрыхнешь!»
Я открыл глаза и высунул из-под тулупа нос. В утреннем безоблачном небе расплылся желток солнца. Снег розовел и серебрился. Иван Сергеевич тормошил меня за плечо.
- Ты, брат, оказывается, здоров спать! Ну-ка, вылезай, а то у меня весь бок онемел.
Орлик трусил мелкой рысцой.
- Скоро приедем? - спросил я.
- Теперь-то скоро. Часа через три, - успокоил Иван Сергеевич.
И в самом деле, когда солнце находилось в самом зените, мы подъезжали к окраинам Заречья. Еще через час мы оказались в центре города, на улице Коммунаров.
Я очень удивился, когда узнал, что весь Губернский комитет детских пролеткультов размещается в одной, да к тому же совсем небольшой комнате. В ней, правда, было много народу, но из знакомых только Миша Лебедев - главный оратор.
- Ага, приехал, - сказал он, прерывая спор с каким-то парнем в черной сатиновой косоворотке, сидящим за большим письменным столом.
- А где Кузин? - спросил я.
- Зачем тебе Кузин? Вот секретарь Губкома - Владимиров.
Лебедев показал на парня, сидящего за столом.
- Это, Гриша, председатель Федяшовского детпролеткульта - Муромцев.
- Хорошо, что приехал! - оживленно воскликнул Владимиров. - Кузин мне про вас рассказывал. Молодцы!
Владимиров мне сразу понравился. Глаза у него были карие, веселые, пухлые губы раскрывались в ослепительной улыбке. Говорил Владимиров негромким и нежным, как у девочки, голосом.
- Тебя как зовут? Митя? А меня - Гриша. Так вот, Митя, садись сюда и рассказывай.
Я сел на колченогий стул и прежде всего как следует осмотрелся.
Над столом Владимирова висел большой портрет Ленина в красной раме. Владимир Ильич, прищурив левый глаз, пристально смотрел на меня. Такого большого и хорошего портрета я еще никогда не видел. На другой стене висел еще один портрет, но без рамки. На нем был изображен человек в пенсне и с маленькой бородкой, растущей только под нижней губой. Это был нарком просвещения - Луначарский. Кроме того, на стенах были прибиты разные революционные плакаты: красноармеец во всем красном, насквозь протыкающий штыком толстопузого генерала с саблей; мускулистые руки, разрывающие цепь; крестьянин в красной рубахе, протягивающий руку рабочему в синей рубахе, и другие. Я тут же представил себе, как будут выглядеть комнаты нашего пролеткульта, когда их стены украсят точно так же, и спросил Владимирова, даст ли он мне плакаты.
- Конечно, дам, и портреты вождей революции тоже получишь, - пообещал Гриша.
Он расспрашивал меня о работе и одновременно просматривал и подписывал какие-то бумаги, которые приносила ему девушка со смуглым скуластым лицом - управляющая делами Губкома.
Около ее небольшого стола вертелось несколько ребят. Все они, стараясь перекричать друг друга, требовали, чтобы Ленка занесла их в список делегатов. А Ленка, видно, здорово умела управлять делами, потому что не обращала на их крик никакого внимания, спокойно перебирала разбросанные по ее столу бумаги, что-то писала и перебрасывалась короткими фразами с Владимировым.
- Ефремовцы, кроме пяти решающих, просят два совещательных. Выдать?
- Можно.
- Хорошо бы, Гриша, направить кого-нибудь в Чернь. Наверно, там не получили нашего письма.
- Пусть старший Токарев поедет. Выпиши ему мандат.
- Я могу поехать, - предложил Лебедев. - Пиши мандат, Ленка.
- Ладно, пусть тогда сам Лебедев едет, - согласился Гриша и опять принялся за меня: - Говоришь, в детпролеткульт записалось пятьдесят два человека? А остальные?
- Они же маленькие, Гриша. А из старших только Коля Давыдов не записан.
- Это почему же?
- Да вот бегал на фронт, а когда его оттуда вернули, стал каким-то молчаливым, недоверчивым. Ничего не хочет!
- Значит, малосознательный. Балласт, конечно, нам не нужен... А как в Желыбинской детской колонии? Там же старшие!
- В Желыбинке я никогда не был.
- Надо будет тебе, Митя, в Желыбинке организовать детпролеткульт. Такой же, как в вашем детском доме.
- Меня, пожалуй, не послушают. Там ребята самого старшего возраста, - с сомнением сказал я.
- А мы выдадим тебе мандат.
- Что же, можно и в Желыбинку поехать, если дело требует, - согласился я.
- Будем считать, что договорились! - обрадованно воскликнул Владимиров. Ты только пойми, Митя: чем больше ребят вступит в детские пролеткульты, чем больше мы организуем детпролеткультов у нас в губернии, тем скорее движение примет республиканский масштаб. Пока, кроме Тулы, детпролеткульты есть еще только в Рыбинске...Но ведь мы совсем недавно организовались. Получаем непосредственное руководство от Губкомпарта. Губком РКСМ нам тоже содействует, хотя во взаимоотношениях с комсомолом не все еще ясно.
- Значит, вы все партийные? - удивился я.
- Да нет! Детей в РКП не принимают. Я-то, конечно, в комсомоле. Но ведь и в комсомол принимают только с четырнадцати лет. А мы хотим, чтобы все пролетарские дети были организованы и получили правильное коммунистическое воспитание.
- Мы не знаем как, у нас инструкций нет.
- Лена, подготовь для Федяшовского детпролеткульта все необходимые материалы: Муромцев их заберет с собой.
Лена кивнула головой.
- Теперь вот еще что, Митя. Через несколько дней состоится губернская конференция детпролеткультов. Вам нужно будет избрать на нее делегатов: троих с решающим и одного с совещательным голосом.
- Обязательно изберем, Гриша. Но только... что мы должны на этой самой конференции делать?
- Будет обсуждаться отчетный доклад Губкома. Конференция решит, была ли взята правильная линия в работе.
Ага, значит, та самая линия, о которой мне рассказывал Толя Токарев! И мне захотелось скорее повидать моего нового дружка.
- Токарев Толя на конференции будет?
- Конечно. Он же председатель детпролеткульта.
- А сейчас его можно увидать?
Оказывается, Токарев все еще находится в Рудневе, в своей самоуправляющейся колонии и, значит, до конференции я его не увижу.
- Ох! - хлопнул себя по лбу Владимиров. - Ты же, наверное, еще ничего не ел!
У меня был припрятан кусок хлеба, этак с полфунта, который мама дала мне на дорогу, и я сказал Грише, что полностью обеспечен продовольствием.
- Нет, нет... Так не годится!.. Лена, сходи в Губкоммол и раздобудь для Муромцева талон в столовую. Сейчас мы с тобой пообедаем.
Лена скоро пришла и дала Владимирову два квадратика серой бумаги.
Владимиров накинул на плечи шинель.
- Ну, пойдем, Митяй. Это недалеко.
Столовая помещалась на Советской улице. Если бы не мои валенки, то дойти до нее можно было минут за пять. Но мне приходилось по-стариковски волочить ноги по снегу. Когда мы пришли в столовую, я уже здорово вспотел и не заметил, что она вовсе не топленная. Только из дверей кухни несло теплом и резким запахом вареной воблы. За всеми столами сидели взрослые и торопливо хлебали что-то из разноцветных обливных тарелок. Свободных мест не было. Мы встали у стены.
Тут мне зверски захотелось есть. Наверное, потому, что со всех сторон звякали ложки и от тарелок поднимался душистый пар.
- Ой, как есть хочется!.. Просто невозможно, - тихо сказал я Грише , торопливо полез в карман, достал хлеб и, разломив его на две части, протянул половину Владимирову. - На! Подзакусим пока.
Человек в сером бобриковом пальто, с каштановыми, заброшенными назад волосами и небольшими светлыми усами, сидящий за ближайшим столом, посмотрел в нашу сторону.
- Проголодались, хлопцы? Здорово, Владимиров! Идите-ка сюда, мы тут потеснимся.
- Член Губкома РКП(б) - товарищ Лукашин, - шепнул мне Гриша. - Идем, сядем с ним вместе. Он ничего, не строгий.
Лукашин и его соседи подвинулись и освободили нам место за столом.
- Так и порешили, Павел Петрович: опытных мастеров-оружейников на фронт не пускать. Они нам здесь дороже жизни, - рубил Лукашин, постукивая ребром ладони по столу.
Желтолиций худой человек в очках в железной оправе и в таком же, как у Лукашина, темно-сером бобриковом пальто, как видно, не соглашался.
- Да пойми ты, товарищ Лукашин, - триста сорок заявлений на сегодня! И от стариков, и, само собой, от таких вот пацанов, как эти. - Желтолиций кивнул головой в нашу сторону.
Я был уверен, что Гриша Владимиров тотчас же вмешается и докажет очкастому, что считать пацанами таких людей, как он и я, - глубокая и оскорбительная ошибка. Но Владимиров почему-то промолчал.
- Разве я говорю, что заявления - это плохо? Позовет партия, и все рабочие вооружатся винтовками, которые сами сделали, и пойдут защищать Советскую власть. Сомневаться в этом не приходится. Но ты скажи, в каком положении окажется тогда Красная Армия? Воевать голыми руками - так, что ли? Вот ты это самое и разъясняй.
- Я, само собой, разъясняю, - уныло согласился человек в очках. - Но только ты сам посуди, товарищ Лукашин, разве легко мне такую агитацию вести, когда у самого душа горит и к Буденному просится?
Лукашин расхохотался.
- Ну и отчаянный же ты рубака, товарищ Анкудинов! Продырявили, как решето, а ему все мало. - И строго, как говорила иной раз с нами Надежда Власьевна: - Мы третий раз твое заявление разбирали. Отказано. Работай там, куда тебя партия поставила, и рабочих не будоражь. А то вызовем в Губкомпарт и будем говорить со всей строгостью. Ясно?
- Да уж, само собой, ясно, - огорченно пробормотал Анкудинов, вытащил из тарелки тощий рыбий хвост и вцепился в него темными, прокуренными зубами.
А вот мне далеко не все было ясно.
И так как Лукашин мне понравился - чем-то напоминал он нашего товарища комиссара, я решил обратиться к нему за разъяснением.
- Почему вы их не пускаете, если в газетах пишут «все на фронт»? - спросил я Лукашина в упор.
Гриша дернул меня за рукав, но было уже поздно.
Лукашин не донес до рта ложку с супом, быстро повернулся в мою сторону и, в свою очередь, спросил:
- А ты, собственно, откуда, паренек?
- Он наш. Организатор Федяшовского детпролеткульта, - поспешно, как мне показалось, чуть смущенно ответил за меня Владимиров.
- Детпролеткультовец?! Ясно. Так вот ты и скажи мне, детпролеткультовец, умеешь ли ты, ну … ну, рисовать, к примеру?
- Не очень хорошо, но умею, - сказал я.
- Отлично, - кивнул Лукашин. - И ваш детпролеткульт, допустим, должен нарисовать какие-нибудь там нужные картинки. Дело это поручили тебе, потому что другие рисовать не умеют.
- Андрюша Устинович гораздо лучше меня рисует!
- Вот что! Ну, поручили, значит, тебе и этому Андрюше. А вы оба требуете, чтобы вас послали ловить рыбу. Правильно это будет или нет?
- Конечно нет, - не задумываясь ответил я.
- А ты думаешь, что все умеют винтовки и пулеметы делать? На слесаря, брат, в неделю не выучишься! Вот и выходит, что неправильно оружейников на фронт посылать. Винтовки будет некому делать.
- Железная у тебя логика, товарищ Лукашин, - буркнул Анкудинов.
А я искал и не находил возражения, ибо отчетливо представил себе, что, кроме Андрюши и меня, в нашем детском доме действительно никто не умеет рисовать красками.
Тут подавальщица поставила передо мной тарелку пшенного супа с воблой и положила на стол ложку и небольшой кусочек хлеба.
- Жми Митя, - посоветовал Владимиров.
И я молча принялся за горячий кулеш, не решаясь больше вмешиваться в разговор между Гришей Владимировым и товарищем Лукашиным.
- Как с конференцией решили? - спросил Лукашин.
- Проводим на будущей неделе. С уездами связь не налажена. Послали в Алексин Щеглова, а на него бандиты напали, раздели до белья и босиком заставили до города бежать. «Ну-ка, - говорят, - большевистский змееныш, показывай пятки!» Он чуть не замерз совсем!
- Знаю, - нахмурился Лукашин. Губчека мерзавцев хоть из-под земли достанет. Предгубчека Матсон этим делом занимается.
Забыв о кулеше, стынущем в зеленой тарелке, Гриша говорил с Лукашиным об обеспечении делегатов губконференции общежитием и питанием. Оказывается, на конференцию соберется больше ста человек!
Лукашин обещал прикрепить всех делегатов к столовой, а общежитие должен был предоставить Губнаробраз.
Уходя, Лукашин и Анкудинов пожали руку и Владимирову и мне.
И тогда Гриша набросился на совершенно холодный суп и с удовольствием съел тот кусок хлеба, который я ему дал.
Нам принесли по стакану чая и по две конфетки в липких розовых бумажках. Чай, хоть и не настоящий, был очень горячим, и я выпил два стакана с одной конфеткой. Вторую я решил отвезти Андрюше, потому что она была не простая, а точно такая же, что получали и Лукашин, и Анкудинов, и другие необыкновенные люди, обедающие в коммунистической столовой.
Вернувшись в Губком, я получил от Лены тяжеленный пакет, крепко перевязанный веревкой, - разная революционная литература - и рулон плакатов и портретов вождей.
- Я заготовила Муромцеву мандат, - сказала она будничным голосом и положила перед Владимировым лист бумаги, на котором было что-то написано. - Подпиши и поставь печать.
Гриша прочел, расписался красными чернилами и, достав из ящика стола печать, старательно притиснул ее рядом со своей хвостатой подписью. На бумаге явственно проступил сиреневый кружочек с палитрой и большими буквами «Г.К.» в центре и надписью по окружности: «Тульский губернский комитет детских пролеткультов».
- Получай, Митя, и смотри, чтобы после губконференции в Желыбинке был тоже организован детпролеткульт.
В мандате была просьба ко всем советским учреждениям «оказывать полнейшее содействие председателю Федяшовского детпролеткульта тов. Муромцеву».
Итак, я стал обладателем настоящего мандата. Когда я спрятал его в карман, у меня создалось приятное ощущение, что я вооружен теперь не хуже, чем если бы мне, скажем, выдали наган.
И я смело задал Владимирову вопрос:
- А скажи, Гриша, в детпролеткультах готовят в большевики?
- Конечно, готовят! - горячо откликнулся Владимиров. - Пролетарские дети вступают в детпролеткульты, молодежь - в РКСМ, то есть в комсомол, ну а взрослые рабочие и крестьяне - в Коммунистическую партию большевиков. Пора бы тебе, Митя, это твердо усвоить!
Вернувшись в детский дом, я поступил так, как сказал Гриша Владимиров. Собрал в зале, на сцене, общее собрание детпролеткультовцев и рассказал ребятам все, что узнал в Губкоме. Потом мы провели выборы делегатов на губернскую конференцию. Выбрали меня, Витю Кругликова и Наташу Фуллер, хотя я очень хотел, чтобы избрали Катю Леденеву. Но за Катю голосовало только семь человек, причем Валька Федоров прямо заявил, что за такую гордячку он не только целой руки, но даже мизинчика не поднимет. И не поднял! Правда, самого Вальку тоже с треском провалили. За его кандидатуру голосовал один человек - сам Валька. В конце концов на конференцию в Тулу хотел бы поехать каждый из нас, а мест мы получили всего три, да одно совещательное. Так что ничего не поделаешь! А делегатом с совещательным голосом выбрали Александра Ивановича. Когда я был в Губкоме, то спросил Владимирова - можно ли избрать на конференцию взрослого. И он мне ответил: «Только с совещательным голосом». Пожалуйста! Пусть наш Александр Иванович сколько угодно совещается, лишь бы поехал с нами.
Мама велела дать мне и Вите еще ни разу не надеванные штаны и куртки, а Наташе - праздничное бумазейное платье.
В розвальни положили побольше соломы и несколько одеял, и мы отправились на конференцию.
В Губкоме получили делегатские билеты, напечатанные в типографии, талоны на обеды и ужины и направление в одну школу, где нам должны были предоставить места для ночлега. Тут я встретился со старыми знакомыми: Васей Кузиным, Зиной, Лопухиным и Толей Токаревым. Кузин был очень занят, так как вместе с Владимировым и еще несколькими старшими ребятами состоял в организационной комиссии. Поэтому он только кивнул мне головой и пробурчал:
- Значит и федяшовские краснокожие прибыли!
- А Токарев сразу же потащил меня в уголок и забросал вопросами: состоялась ли постановка «Марата», ходят ли к нам деревенские ребята, растет ли пролетарское сознание у наших детпролеткультовцев и не собираюсь ли я выступить на конференции против линии губкомовского руководства.
Нет, я не собирался выступить. Сказать честно, я был оглушен и подавлен, оказавшись среди множества незнакомых ребят, чувствовавших себя в Губкоме, вероятно, так же, как и дома, настойчивых, требовательных и громкоголосых детпролеткультовцев. Они все знали друг друга, состояли членами уездных комитетов и даже Губкома и все, как один, ругали Пожидаева.
- А где же этот ваш Пожидаев? - осведомился я у Токарева.
- Во-первых, он никакой не наш, а во-вторых, здесь ему делать нечего. Может, на конференцию придет, - попробует выступить... Только теперь уж мы ему ни за что не поверим. Дудки! Как бы ни пел...
Кругликов и Наташа Фуллер жались к Александру Ивановичу.
- А кормить будут? - спросил меня Витька.
И это была единственная фраза, оброненная им в Губкоме.
Конференция открылась в пять часов вечера в помещении клуба оружейного завода. Над сценой был прибит большой лозунг: «Да здравствуют детские пролеткульты - школа коммунизма пролетарских детей!»
Гриша Владимиров, в черной сатиновой косоворотке, стоя в центре длинного стола, покрытого красной материей, торжественно и строго говорил о массовом детском коммунистическом движении, зародившемся в Тульской губернии. Он сказал, что для ведения конференции необходимо избрать президиум, и тут же огласил список.
В президиум предлагалось избрать от Тульского Губкома РКП(б) товарища Лукашина, от Губкоммола - товарища Жук, от Губнарообраза - товарища Гожанского. Затем я услышал несколько знакомых фамилий: Владимиров, Кузин, Лебедев, Токарев, - не Толя, а какой-то Виктор и … Муромцев.
Я решил, что среди делегатов конференции есть еще какой-то Муромцев, и с интересом смотрел на ребят, выходящих на сцену под аплодисменты всего зала. Кто же из них Муромцев?
- Митя, что же ты сидишь? Иди на сцену, - шепнул мне Александр Иванович.
- А зачем? - спросил я.
Но в это время Владимиров, наклонившись вперед и разглядывая сидящих в зале, громко сказал:
- Председатель Федяшовского детпролеткульта товарищ Муромцев, прошу занять место в президиуме.
Уже сидя за длинным столом рядом с Лебедевым и Леной Черницкой, я, наконец, увидел Пожидаева. Он сидел в зале у самой стены - длинноволосый, как поп, с черной взлохмаченной бородой, которую он все время теребил, совсем одинокий и, как мне показалось, чем-то очень недовольный. Впрочем, я тут же о нем забыл, так как Кузин предоставил слово товарищу Лукашину и он, выйдя из-за стола, стал рассказывать нам о том, как трудно приходится первому в мире рабоче-крестьянскому государству, окруженному ненавидящим и сильным врагом - международной буржуазией. Четырнадцать держав организовали поход против нас. Подумать только - че-тыр-над-цать! И Англия, и Франция, в союзе с которыми царская Россия воевала против Германии; и сама Германия, обрушившая свои дивизии на Украину, и огромная заокеанская страна - Америка, которую я всегда представлял в виде сухопарого, длинного «дяди Сэма» в смешном цилиндре со звездами и с трясущейся козлиной бородкой... Ей-то что нужно, в самом деле?! Покорили мужественные индейские племена и думают теперь покорить нас... Как бы не так! У индейцев не было ни пушек, ни пулеметов, а у нас их много - вон товарищ Лукашин говорит, что день и ночь на оружейном заводе куется оружие для защиты пролетарской революции. Пусть только сунутся! Буденный и Ворошилов покажут им, где раки зимуют! И японцы, оказывается, против нас, и пан Пилсудский...
А кто же за нас? Рабочие всего мира! Им плохо живется под властью капиталистов и помещиков. Они хотели бы, по примеру русских рабочих, прогнать господ и установить свою рабочую власть. Но им там труднее... Наверное потому, что у них нет такого человека, как у нас, - Владимира Ильича Ленина.
Голод, сыпной тиф, разруха - все против нас! А большевики не боятся. Весь простой народ с ними. «А народ, - гворит товарищ Лукашин, - победить нельзя».
Тихо, совсем тихо в зале. Из хрустальной люстры, свисающей с потолка фантастическим сверкающим и искрящимся цветком, струятся потоки света. И кажется, что можно расслышать дрожь сотен граненых подвесок, напоминающих колокольчики. Каждая из них бросает в зал лучик света и чуточку звенит... Наверное, мне это только кажется. Очень уж тихо стало и на сцене, и в зале. И в тишину неторопливо падают простые и совсем понятные слова. У Лукашина - глуховатый голос, и он вовсе не размахивает руками, как Миша Лебедев. Но от этих простых слов мое сердце начинает биться порывисто и сильно. Ведь мы - первые в мире! И как жаль, что я еще не очень-то вырос и не могу по-настоящему, с винтовкой в руках, защищать нашу прекрасную, единственную на всем земном шаре Республику рабочих и крестьян!
После доклада товарища Лукашина Кузин объявил вечернее заседание закрытым.
Оказалось, что в школе, где нас разместили на ночевку, топчанов с матрасами на всех никак не хватит. И, конечно, именно мы остались без места. Тут в дело вмешался Александр Иванович. Он настоял, чтобы Наташе Фуллер уступили топчан, а для нас где-то раздобыл здоровую охапку сена, и мы с Кругликовым улеглись прямо на полу, не раздеваясь.
Впрочем, спать почти не пришлось. В большом классе собралось человек сорок ребят. Они горячо обсуждали доклад товарища Лукашина, рассказывали, перебивая друг друга, о работе своих детпролеткультов. Потом старшие ребята организовали чемпионат французской борьбы. Топчаны сдвинули к самым стенам и на пол положили четыре матраса. Александр Иванович показал настоящий класс, швырнув на обе лопатки человек пятнадцать «борцов» подряд. После этого все его страшно зауважали и до рассвета слушали его рассказы о знаменитых цирковых чемпионах.
На другой день конференция началась с самого утра.
Владимиров делал доклад о работе Губкома детских пролеткультов.
Ждали, что в прениях выступит Пожидаев. Но он, как и вчера вечером, сидел на стуле, теребил бороду и чему-то усмехался.
К моему удивлению, Толя Токарев не выступал. Губернская конференция так ничего и не узнала о той линии в работе, которую он собирался предложить.
А вот мне пришлось выступить. Гриша Владимиров предупредил меня заранее, что предоставит мне слово и я должен буду рассказать все о работе нашего Федяшовского детпролеткульта.
Говорить, когда вас слушает много народа, ужасно трудно. Я сказал: «Дорогие товарищи!...» - а потом молчал, наверное, целую минуту, и мне стало жарко, и во рту собралось много слов, которые я никак не мог вытолкнуть наружу.
В зале кто-то хихикнул. Я хотел было плюнуть на все и убежать за кулисы. Но вдруг раздался громкий голос Александра Ивановича:
- Расскажи, Митя, про театр.
Я глянул в его сторону. Александр Иванович ободряюще подмигнул. И я стал рассказывать. Говорил минут пять, а когда сел на место, Лебедев насмешливо фыркнул:
- Да, брат, оратор из тебя...
А все-таки я был доволен. Ведь теперь все делегаты знали, что и у нас при Федяшовском детском доме существует детский пролеткульт, что и мы, значит, не зеваем.
После конференции начались горячие денечки.
Прежде всего пришлось побывать в Желыбинке и организовать там детпролеткульт. Председателем единогласно избрали Яшу Кудрявцева - рыжеволосого пятнадцатилетнего парня.
Я рассказал желыбинцам все, что знал сам, а потом мы вместе поехали в Тулу за инструкциями.
Вообще я теперь часто ездил в Тулу - и не на Орлике, а в пассажирских и товарных поездах, идущих из Москвы. Конечно, мама очень беспокоилась, что я могу попасть под колеса, но все же отпускала, так как отлично понимала, что детпролеткульт - не игра.
И когда в марте 1920 года меня избрали в Тульский Уком детпролеткультов и даже ввели в состав его президиума, я решил, что пришла и мне пора вступить в комсомол.
Детпролеткульт - не игра
После посещения нашего детского дома детпролеткультовцами мне не терпелось побывать в их Губкоме.
И когда мороз чуть-чуть спал, я договорился с Иваном Сергеевичем, что он возьмет меня с собой в Тулу. Снаряжали меня как для путешествия на Северный полюс. Александр Иванович дал свои валенки, полученные еще в продотряде. Чтобы валенки не сваливались, пришлось привязать их веревочкой к поясу. Красную комиссарскую звездочку я прикрепил к карману новой курточки из «чертовой кожи», но мама настояла, чтобы я перевязался ее шерстяным платком, и я очень беспокоился, что звездочка не будет видна.
Мы выехали задолго до рассвета. Черно-лиловое небо дышало холодом. Иван Сергеевич в своем необъятном тулупе был похож на кибитку, поставленную на сани. Выволочив нас из усадьбы, Орлик остановился и жалобно заржал.
Иван Сергеевич пошевелился, зачмокал губами и спросил:
- Повезешь ты нас или нет?
Орлик заржал еще раз, но продолжал стоять, словно вмерзший в дорогу.
Тогда Иван Сергеевич встал на колени, бешено задергал веревочными вожжами и закричал на Орлика:
- Но!... Но!.. Совсем обленился на казенных харчах...
Залаяли федяшовские псы. Орлик мотнул головой и поплелся дальше.
Когда мы проехали Федяшово и выбрались на большой тракт, небо посветлело, а в лицо ударил не сильный, но очень злой ветер. Каждый его порыв швырял в лицо горсти снежинок, колючих, как булавки.
Я заслонил лицо руками, но, хотя на них были надеты вязаные рукавички, пальцы быстро заныли и онемели, так что мне пришлось изо всех сил бить рука об руку.
Иван Сергеевич ворчливо сказал:
- Незачем тебе было ехать! Да вы теперь все по своему норовите... В общем, полезай ко мне под тулуп, а то замерзнешь. - И гостеприимно распахнул полы своего тулупа.
Я не заставил просить себя дважды и с наслаждением забрался в мохнатое тепло, пахнущее бараном. Немного поклацал зубами и … заснул. Но все-таки я успел представить себе Губком детских пролеткультов. Это был большой дом, очень похожий на наш. Только все его комнаты освещались не коптилками, а настоящими электрическими лампочками. И свет слепил глаза и мешал разглядеть лица ребят и девчат, толпящихся в зале. Мне хотелось увидеть Толю Токарева. Но Вася Кузин схватил меня за плечи, сильно встряхнул и крикнул в самое ухо: «Солнце взошло, а ты все дрыхнешь!»
Я открыл глаза и высунул из-под тулупа нос. В утреннем безоблачном небе расплылся желток солнца. Снег розовел и серебрился. Иван Сергеевич тормошил меня за плечо.
- Ты, брат, оказывается, здоров спать! Ну-ка, вылезай, а то у меня весь бок онемел.
Орлик трусил мелкой рысцой.
- Скоро приедем? - спросил я.
- Теперь-то скоро. Часа через три, - успокоил Иван Сергеевич.
И в самом деле, когда солнце находилось в самом зените, мы подъезжали к окраинам Заречья. Еще через час мы оказались в центре города, на улице Коммунаров.
Я очень удивился, когда узнал, что весь Губернский комитет детских пролеткультов размещается в одной, да к тому же совсем небольшой комнате. В ней, правда, было много народу, но из знакомых только Миша Лебедев - главный оратор.
- Ага, приехал, - сказал он, прерывая спор с каким-то парнем в черной сатиновой косоворотке, сидящим за большим письменным столом.
- А где Кузин? - спросил я.
- Зачем тебе Кузин? Вот секретарь Губкома - Владимиров.
Лебедев показал на парня, сидящего за столом.
- Это, Гриша, председатель Федяшовского детпролеткульта - Муромцев.
- Хорошо, что приехал! - оживленно воскликнул Владимиров. - Кузин мне про вас рассказывал. Молодцы!
Владимиров мне сразу понравился. Глаза у него были карие, веселые, пухлые губы раскрывались в ослепительной улыбке. Говорил Владимиров негромким и нежным, как у девочки, голосом.
- Тебя как зовут? Митя? А меня - Гриша. Так вот, Митя, садись сюда и рассказывай.
Я сел на колченогий стул и прежде всего как следует осмотрелся.
Над столом Владимирова висел большой портрет Ленина в красной раме. Владимир Ильич, прищурив левый глаз, пристально смотрел на меня. Такого большого и хорошего портрета я еще никогда не видел. На другой стене висел еще один портрет, но без рамки. На нем был изображен человек в пенсне и с маленькой бородкой, растущей только под нижней губой. Это был нарком просвещения - Луначарский. Кроме того, на стенах были прибиты разные революционные плакаты: красноармеец во всем красном, насквозь протыкающий штыком толстопузого генерала с саблей; мускулистые руки, разрывающие цепь; крестьянин в красной рубахе, протягивающий руку рабочему в синей рубахе, и другие. Я тут же представил себе, как будут выглядеть комнаты нашего пролеткульта, когда их стены украсят точно так же, и спросил Владимирова, даст ли он мне плакаты.
- Конечно, дам, и портреты вождей революции тоже получишь, - пообещал Гриша.
Он расспрашивал меня о работе и одновременно просматривал и подписывал какие-то бумаги, которые приносила ему девушка со смуглым скуластым лицом - управляющая делами Губкома.
Около ее небольшого стола вертелось несколько ребят. Все они, стараясь перекричать друг друга, требовали, чтобы Ленка занесла их в список делегатов. А Ленка, видно, здорово умела управлять делами, потому что не обращала на их крик никакого внимания, спокойно перебирала разбросанные по ее столу бумаги, что-то писала и перебрасывалась короткими фразами с Владимировым.
- Ефремовцы, кроме пяти решающих, просят два совещательных. Выдать?
- Можно.
- Хорошо бы, Гриша, направить кого-нибудь в Чернь. Наверно, там не получили нашего письма.
- Пусть старший Токарев поедет. Выпиши ему мандат.
- Я могу поехать, - предложил Лебедев. - Пиши мандат, Ленка.
- Ладно, пусть тогда сам Лебедев едет, - согласился Гриша и опять принялся за меня: - Говоришь, в детпролеткульт записалось пятьдесят два человека? А остальные?
- Они же маленькие, Гриша. А из старших только Коля Давыдов не записан.
- Это почему же?
- Да вот бегал на фронт, а когда его оттуда вернули, стал каким-то молчаливым, недоверчивым. Ничего не хочет!
- Значит, малосознательный. Балласт, конечно, нам не нужен... А как в Желыбинской детской колонии? Там же старшие!
- В Желыбинке я никогда не был.
- Надо будет тебе, Митя, в Желыбинке организовать детпролеткульт. Такой же, как в вашем детском доме.
- Меня, пожалуй, не послушают. Там ребята самого старшего возраста, - с сомнением сказал я.
- А мы выдадим тебе мандат.
- Что же, можно и в Желыбинку поехать, если дело требует, - согласился я.
- Будем считать, что договорились! - обрадованно воскликнул Владимиров. Ты только пойми, Митя: чем больше ребят вступит в детские пролеткульты, чем больше мы организуем детпролеткультов у нас в губернии, тем скорее движение примет республиканский масштаб. Пока, кроме Тулы, детпролеткульты есть еще только в Рыбинске...Но ведь мы совсем недавно организовались. Получаем непосредственное руководство от Губкомпарта. Губком РКСМ нам тоже содействует, хотя во взаимоотношениях с комсомолом не все еще ясно.
- Значит, вы все партийные? - удивился я.
- Да нет! Детей в РКП не принимают. Я-то, конечно, в комсомоле. Но ведь и в комсомол принимают только с четырнадцати лет. А мы хотим, чтобы все пролетарские дети были организованы и получили правильное коммунистическое воспитание.
- Мы не знаем как, у нас инструкций нет.
- Лена, подготовь для Федяшовского детпролеткульта все необходимые материалы: Муромцев их заберет с собой.
Лена кивнула головой.
- Теперь вот еще что, Митя. Через несколько дней состоится губернская конференция детпролеткультов. Вам нужно будет избрать на нее делегатов: троих с решающим и одного с совещательным голосом.
- Обязательно изберем, Гриша. Но только... что мы должны на этой самой конференции делать?
- Будет обсуждаться отчетный доклад Губкома. Конференция решит, была ли взята правильная линия в работе.
Ага, значит, та самая линия, о которой мне рассказывал Толя Токарев! И мне захотелось скорее повидать моего нового дружка.
- Токарев Толя на конференции будет?
- Конечно. Он же председатель детпролеткульта.
- А сейчас его можно увидать?
Оказывается, Токарев все еще находится в Рудневе, в своей самоуправляющейся колонии и, значит, до конференции я его не увижу.
- Ох! - хлопнул себя по лбу Владимиров. - Ты же, наверное, еще ничего не ел!
У меня был припрятан кусок хлеба, этак с полфунта, который мама дала мне на дорогу, и я сказал Грише, что полностью обеспечен продовольствием.
- Нет, нет... Так не годится!.. Лена, сходи в Губкоммол и раздобудь для Муромцева талон в столовую. Сейчас мы с тобой пообедаем.
Лена скоро пришла и дала Владимирову два квадратика серой бумаги.
Владимиров накинул на плечи шинель.
- Ну, пойдем, Митяй. Это недалеко.
Столовая помещалась на Советской улице. Если бы не мои валенки, то дойти до нее можно было минут за пять. Но мне приходилось по-стариковски волочить ноги по снегу. Когда мы пришли в столовую, я уже здорово вспотел и не заметил, что она вовсе не топленная. Только из дверей кухни несло теплом и резким запахом вареной воблы. За всеми столами сидели взрослые и торопливо хлебали что-то из разноцветных обливных тарелок. Свободных мест не было. Мы встали у стены.
Тут мне зверски захотелось есть. Наверное, потому, что со всех сторон звякали ложки и от тарелок поднимался душистый пар.
- Ой, как есть хочется!.. Просто невозможно, - тихо сказал я Грише , торопливо полез в карман, достал хлеб и, разломив его на две части, протянул половину Владимирову. - На! Подзакусим пока.
Человек в сером бобриковом пальто, с каштановыми, заброшенными назад волосами и небольшими светлыми усами, сидящий за ближайшим столом, посмотрел в нашу сторону.
- Проголодались, хлопцы? Здорово, Владимиров! Идите-ка сюда, мы тут потеснимся.
- Член Губкома РКП(б) - товарищ Лукашин, - шепнул мне Гриша. - Идем, сядем с ним вместе. Он ничего, не строгий.
Лукашин и его соседи подвинулись и освободили нам место за столом.
- Так и порешили, Павел Петрович: опытных мастеров-оружейников на фронт не пускать. Они нам здесь дороже жизни, - рубил Лукашин, постукивая ребром ладони по столу.
Желтолиций худой человек в очках в железной оправе и в таком же, как у Лукашина, темно-сером бобриковом пальто, как видно, не соглашался.
- Да пойми ты, товарищ Лукашин, - триста сорок заявлений на сегодня! И от стариков, и, само собой, от таких вот пацанов, как эти. - Желтолиций кивнул головой в нашу сторону.
Я был уверен, что Гриша Владимиров тотчас же вмешается и докажет очкастому, что считать пацанами таких людей, как он и я, - глубокая и оскорбительная ошибка. Но Владимиров почему-то промолчал.
- Разве я говорю, что заявления - это плохо? Позовет партия, и все рабочие вооружатся винтовками, которые сами сделали, и пойдут защищать Советскую власть. Сомневаться в этом не приходится. Но ты скажи, в каком положении окажется тогда Красная Армия? Воевать голыми руками - так, что ли? Вот ты это самое и разъясняй.
- Я, само собой, разъясняю, - уныло согласился человек в очках. - Но только ты сам посуди, товарищ Лукашин, разве легко мне такую агитацию вести, когда у самого душа горит и к Буденному просится?
Лукашин расхохотался.
- Ну и отчаянный же ты рубака, товарищ Анкудинов! Продырявили, как решето, а ему все мало. - И строго, как говорила иной раз с нами Надежда Власьевна: - Мы третий раз твое заявление разбирали. Отказано. Работай там, куда тебя партия поставила, и рабочих не будоражь. А то вызовем в Губкомпарт и будем говорить со всей строгостью. Ясно?
- Да уж, само собой, ясно, - огорченно пробормотал Анкудинов, вытащил из тарелки тощий рыбий хвост и вцепился в него темными, прокуренными зубами.
А вот мне далеко не все было ясно.
И так как Лукашин мне понравился - чем-то напоминал он нашего товарища комиссара, я решил обратиться к нему за разъяснением.
- Почему вы их не пускаете, если в газетах пишут «все на фронт»? - спросил я Лукашина в упор.
Гриша дернул меня за рукав, но было уже поздно.
Лукашин не донес до рта ложку с супом, быстро повернулся в мою сторону и, в свою очередь, спросил:
- А ты, собственно, откуда, паренек?
- Он наш. Организатор Федяшовского детпролеткульта, - поспешно, как мне показалось, чуть смущенно ответил за меня Владимиров.
- Детпролеткультовец?! Ясно. Так вот ты и скажи мне, детпролеткультовец, умеешь ли ты, ну … ну, рисовать, к примеру?
- Не очень хорошо, но умею, - сказал я.
- Отлично, - кивнул Лукашин. - И ваш детпролеткульт, допустим, должен нарисовать какие-нибудь там нужные картинки. Дело это поручили тебе, потому что другие рисовать не умеют.
- Андрюша Устинович гораздо лучше меня рисует!
- Вот что! Ну, поручили, значит, тебе и этому Андрюше. А вы оба требуете, чтобы вас послали ловить рыбу. Правильно это будет или нет?
- Конечно нет, - не задумываясь ответил я.
- А ты думаешь, что все умеют винтовки и пулеметы делать? На слесаря, брат, в неделю не выучишься! Вот и выходит, что неправильно оружейников на фронт посылать. Винтовки будет некому делать.
- Железная у тебя логика, товарищ Лукашин, - буркнул Анкудинов.
А я искал и не находил возражения, ибо отчетливо представил себе, что, кроме Андрюши и меня, в нашем детском доме действительно никто не умеет рисовать красками.
Тут подавальщица поставила передо мной тарелку пшенного супа с воблой и положила на стол ложку и небольшой кусочек хлеба.
- Жми Митя, - посоветовал Владимиров.
И я молча принялся за горячий кулеш, не решаясь больше вмешиваться в разговор между Гришей Владимировым и товарищем Лукашиным.
- Как с конференцией решили? - спросил Лукашин.
- Проводим на будущей неделе. С уездами связь не налажена. Послали в Алексин Щеглова, а на него бандиты напали, раздели до белья и босиком заставили до города бежать. «Ну-ка, - говорят, - большевистский змееныш, показывай пятки!» Он чуть не замерз совсем!
- Знаю, - нахмурился Лукашин. Губчека мерзавцев хоть из-под земли достанет. Предгубчека Матсон этим делом занимается.
Забыв о кулеше, стынущем в зеленой тарелке, Гриша говорил с Лукашиным об обеспечении делегатов губконференции общежитием и питанием. Оказывается, на конференцию соберется больше ста человек!
Лукашин обещал прикрепить всех делегатов к столовой, а общежитие должен был предоставить Губнаробраз.
Уходя, Лукашин и Анкудинов пожали руку и Владимирову и мне.
И тогда Гриша набросился на совершенно холодный суп и с удовольствием съел тот кусок хлеба, который я ему дал.
Нам принесли по стакану чая и по две конфетки в липких розовых бумажках. Чай, хоть и не настоящий, был очень горячим, и я выпил два стакана с одной конфеткой. Вторую я решил отвезти Андрюше, потому что она была не простая, а точно такая же, что получали и Лукашин, и Анкудинов, и другие необыкновенные люди, обедающие в коммунистической столовой.
Вернувшись в Губком, я получил от Лены тяжеленный пакет, крепко перевязанный веревкой, - разная революционная литература - и рулон плакатов и портретов вождей.
- Я заготовила Муромцеву мандат, - сказала она будничным голосом и положила перед Владимировым лист бумаги, на котором было что-то написано. - Подпиши и поставь печать.
Гриша прочел, расписался красными чернилами и, достав из ящика стола печать, старательно притиснул ее рядом со своей хвостатой подписью. На бумаге явственно проступил сиреневый кружочек с палитрой и большими буквами «Г.К.» в центре и надписью по окружности: «Тульский губернский комитет детских пролеткультов».
- Получай, Митя, и смотри, чтобы после губконференции в Желыбинке был тоже организован детпролеткульт.
В мандате была просьба ко всем советским учреждениям «оказывать полнейшее содействие председателю Федяшовского детпролеткульта тов. Муромцеву».
Итак, я стал обладателем настоящего мандата. Когда я спрятал его в карман, у меня создалось приятное ощущение, что я вооружен теперь не хуже, чем если бы мне, скажем, выдали наган.
И я смело задал Владимирову вопрос:
- А скажи, Гриша, в детпролеткультах готовят в большевики?
- Конечно, готовят! - горячо откликнулся Владимиров. - Пролетарские дети вступают в детпролеткульты, молодежь - в РКСМ, то есть в комсомол, ну а взрослые рабочие и крестьяне - в Коммунистическую партию большевиков. Пора бы тебе, Митя, это твердо усвоить!
Вернувшись в детский дом, я поступил так, как сказал Гриша Владимиров. Собрал в зале, на сцене, общее собрание детпролеткультовцев и рассказал ребятам все, что узнал в Губкоме. Потом мы провели выборы делегатов на губернскую конференцию. Выбрали меня, Витю Кругликова и Наташу Фуллер, хотя я очень хотел, чтобы избрали Катю Леденеву. Но за Катю голосовало только семь человек, причем Валька Федоров прямо заявил, что за такую гордячку он не только целой руки, но даже мизинчика не поднимет. И не поднял! Правда, самого Вальку тоже с треском провалили. За его кандидатуру голосовал один человек - сам Валька. В конце концов на конференцию в Тулу хотел бы поехать каждый из нас, а мест мы получили всего три, да одно совещательное. Так что ничего не поделаешь! А делегатом с совещательным голосом выбрали Александра Ивановича. Когда я был в Губкоме, то спросил Владимирова - можно ли избрать на конференцию взрослого. И он мне ответил: «Только с совещательным голосом». Пожалуйста! Пусть наш Александр Иванович сколько угодно совещается, лишь бы поехал с нами.
Мама велела дать мне и Вите еще ни разу не надеванные штаны и куртки, а Наташе - праздничное бумазейное платье.
В розвальни положили побольше соломы и несколько одеял, и мы отправились на конференцию.
В Губкоме получили делегатские билеты, напечатанные в типографии, талоны на обеды и ужины и направление в одну школу, где нам должны были предоставить места для ночлега. Тут я встретился со старыми знакомыми: Васей Кузиным, Зиной, Лопухиным и Толей Токаревым. Кузин был очень занят, так как вместе с Владимировым и еще несколькими старшими ребятами состоял в организационной комиссии. Поэтому он только кивнул мне головой и пробурчал:
- Значит и федяшовские краснокожие прибыли!
- А Токарев сразу же потащил меня в уголок и забросал вопросами: состоялась ли постановка «Марата», ходят ли к нам деревенские ребята, растет ли пролетарское сознание у наших детпролеткультовцев и не собираюсь ли я выступить на конференции против линии губкомовского руководства.
Нет, я не собирался выступить. Сказать честно, я был оглушен и подавлен, оказавшись среди множества незнакомых ребят, чувствовавших себя в Губкоме, вероятно, так же, как и дома, настойчивых, требовательных и громкоголосых детпролеткультовцев. Они все знали друг друга, состояли членами уездных комитетов и даже Губкома и все, как один, ругали Пожидаева.
- А где же этот ваш Пожидаев? - осведомился я у Токарева.
- Во-первых, он никакой не наш, а во-вторых, здесь ему делать нечего. Может, на конференцию придет, - попробует выступить... Только теперь уж мы ему ни за что не поверим. Дудки! Как бы ни пел...
Кругликов и Наташа Фуллер жались к Александру Ивановичу.
- А кормить будут? - спросил меня Витька.
И это была единственная фраза, оброненная им в Губкоме.
Конференция открылась в пять часов вечера в помещении клуба оружейного завода. Над сценой был прибит большой лозунг: «Да здравствуют детские пролеткульты - школа коммунизма пролетарских детей!»
Гриша Владимиров, в черной сатиновой косоворотке, стоя в центре длинного стола, покрытого красной материей, торжественно и строго говорил о массовом детском коммунистическом движении, зародившемся в Тульской губернии. Он сказал, что для ведения конференции необходимо избрать президиум, и тут же огласил список.
В президиум предлагалось избрать от Тульского Губкома РКП(б) товарища Лукашина, от Губкоммола - товарища Жук, от Губнарообраза - товарища Гожанского. Затем я услышал несколько знакомых фамилий: Владимиров, Кузин, Лебедев, Токарев, - не Толя, а какой-то Виктор и … Муромцев.
Я решил, что среди делегатов конференции есть еще какой-то Муромцев, и с интересом смотрел на ребят, выходящих на сцену под аплодисменты всего зала. Кто же из них Муромцев?
- Митя, что же ты сидишь? Иди на сцену, - шепнул мне Александр Иванович.
- А зачем? - спросил я.
Но в это время Владимиров, наклонившись вперед и разглядывая сидящих в зале, громко сказал:
- Председатель Федяшовского детпролеткульта товарищ Муромцев, прошу занять место в президиуме.
Уже сидя за длинным столом рядом с Лебедевым и Леной Черницкой, я, наконец, увидел Пожидаева. Он сидел в зале у самой стены - длинноволосый, как поп, с черной взлохмаченной бородой, которую он все время теребил, совсем одинокий и, как мне показалось, чем-то очень недовольный. Впрочем, я тут же о нем забыл, так как Кузин предоставил слово товарищу Лукашину и он, выйдя из-за стола, стал рассказывать нам о том, как трудно приходится первому в мире рабоче-крестьянскому государству, окруженному ненавидящим и сильным врагом - международной буржуазией. Четырнадцать держав организовали поход против нас. Подумать только - че-тыр-над-цать! И Англия, и Франция, в союзе с которыми царская Россия воевала против Германии; и сама Германия, обрушившая свои дивизии на Украину, и огромная заокеанская страна - Америка, которую я всегда представлял в виде сухопарого, длинного «дяди Сэма» в смешном цилиндре со звездами и с трясущейся козлиной бородкой... Ей-то что нужно, в самом деле?! Покорили мужественные индейские племена и думают теперь покорить нас... Как бы не так! У индейцев не было ни пушек, ни пулеметов, а у нас их много - вон товарищ Лукашин говорит, что день и ночь на оружейном заводе куется оружие для защиты пролетарской революции. Пусть только сунутся! Буденный и Ворошилов покажут им, где раки зимуют! И японцы, оказывается, против нас, и пан Пилсудский...
А кто же за нас? Рабочие всего мира! Им плохо живется под властью капиталистов и помещиков. Они хотели бы, по примеру русских рабочих, прогнать господ и установить свою рабочую власть. Но им там труднее... Наверное потому, что у них нет такого человека, как у нас, - Владимира Ильича Ленина.
Голод, сыпной тиф, разруха - все против нас! А большевики не боятся. Весь простой народ с ними. «А народ, - гворит товарищ Лукашин, - победить нельзя».
Тихо, совсем тихо в зале. Из хрустальной люстры, свисающей с потолка фантастическим сверкающим и искрящимся цветком, струятся потоки света. И кажется, что можно расслышать дрожь сотен граненых подвесок, напоминающих колокольчики. Каждая из них бросает в зал лучик света и чуточку звенит... Наверное, мне это только кажется. Очень уж тихо стало и на сцене, и в зале. И в тишину неторопливо падают простые и совсем понятные слова. У Лукашина - глуховатый голос, и он вовсе не размахивает руками, как Миша Лебедев. Но от этих простых слов мое сердце начинает биться порывисто и сильно. Ведь мы - первые в мире! И как жаль, что я еще не очень-то вырос и не могу по-настоящему, с винтовкой в руках, защищать нашу прекрасную, единственную на всем земном шаре Республику рабочих и крестьян!
После доклада товарища Лукашина Кузин объявил вечернее заседание закрытым.
Оказалось, что в школе, где нас разместили на ночевку, топчанов с матрасами на всех никак не хватит. И, конечно, именно мы остались без места. Тут в дело вмешался Александр Иванович. Он настоял, чтобы Наташе Фуллер уступили топчан, а для нас где-то раздобыл здоровую охапку сена, и мы с Кругликовым улеглись прямо на полу, не раздеваясь.
Впрочем, спать почти не пришлось. В большом классе собралось человек сорок ребят. Они горячо обсуждали доклад товарища Лукашина, рассказывали, перебивая друг друга, о работе своих детпролеткультов. Потом старшие ребята организовали чемпионат французской борьбы. Топчаны сдвинули к самым стенам и на пол положили четыре матраса. Александр Иванович показал настоящий класс, швырнув на обе лопатки человек пятнадцать «борцов» подряд. После этого все его страшно зауважали и до рассвета слушали его рассказы о знаменитых цирковых чемпионах.
На другой день конференция началась с самого утра.
Владимиров делал доклад о работе Губкома детских пролеткультов.
Ждали, что в прениях выступит Пожидаев. Но он, как и вчера вечером, сидел на стуле, теребил бороду и чему-то усмехался.
К моему удивлению, Толя Токарев не выступал. Губернская конференция так ничего и не узнала о той линии в работе, которую он собирался предложить.
А вот мне пришлось выступить. Гриша Владимиров предупредил меня заранее, что предоставит мне слово и я должен буду рассказать все о работе нашего Федяшовского детпролеткульта.
Говорить, когда вас слушает много народа, ужасно трудно. Я сказал: «Дорогие товарищи!...» - а потом молчал, наверное, целую минуту, и мне стало жарко, и во рту собралось много слов, которые я никак не мог вытолкнуть наружу.
В зале кто-то хихикнул. Я хотел было плюнуть на все и убежать за кулисы. Но вдруг раздался громкий голос Александра Ивановича:
- Расскажи, Митя, про театр.
Я глянул в его сторону. Александр Иванович ободряюще подмигнул. И я стал рассказывать. Говорил минут пять, а когда сел на место, Лебедев насмешливо фыркнул:
- Да, брат, оратор из тебя...
А все-таки я был доволен. Ведь теперь все делегаты знали, что и у нас при Федяшовском детском доме существует детский пролеткульт, что и мы, значит, не зеваем.
После конференции начались горячие денечки.
Прежде всего пришлось побывать в Желыбинке и организовать там детпролеткульт. Председателем единогласно избрали Яшу Кудрявцева - рыжеволосого пятнадцатилетнего парня.
Я рассказал желыбинцам все, что знал сам, а потом мы вместе поехали в Тулу за инструкциями.
Вообще я теперь часто ездил в Тулу - и не на Орлике, а в пассажирских и товарных поездах, идущих из Москвы. Конечно, мама очень беспокоилась, что я могу попасть под колеса, но все же отпускала, так как отлично понимала, что детпролеткульт - не игра.
И когда в марте 1920 года меня избрали в Тульский Уком детпролеткультов и даже ввели в состав его президиума, я решил, что пришла и мне пора вступить в комсомол.