Культура - это переселение душ... Беседа Маруси Климовой с Михаилом Эпштейном. 2006 год. Часть 1.
Культура - это переселение душ... Беседа Маруси Климовой с Михаилом Эпштейном. Часть 1. Опубликовано: "Слово\Word", 2006, 50, апрель.
Маруся Климова - писательница, переводчица, литературный критик. Живет в С.-Петербурге. Автор нескольких романов ("Голубая кровь", "Белокурые бестии" и др.), переводов Л.-Ф.Селина и других французских писателей, а также литературно-критических и публицистических книг "Моя история русской литературы" (2004), "Парижские встречи" (2004).
2006, апрель. Культура - это переселение душ... Беседа Маруси Климовой с Михаилом Эпштейном. Часть 1 ( Ч.2).
Михаил Наумович Эпштейн - философ, культуролог, литературовед, профессор теории культуры и сравнительной и русской литературы университета Эмори (Атланта). Член Пен-клуба и Академии российской современной словесности. Автор 19 книг и около 500 статей и эссе, переведенных на 14 иностранных языков, в том числе "Философия возможного" (2001), "Отцовство" (1991, 2003), "Знак пробела. О будущем гуманитарных наук" (2004), "Постмодерн в русской литературе" (2000, 2005), "Новое сектантство" (1994, 2005). Лауреат премий Андрея Белого (1991), Международного конкурса эссеистики (Берлин-Веймар, 1999), "Liberty" (Нью-Йорк, 2000).
- Михаил, прошедший год оказался для Вас необыкновенно плодотворным, во всяком случае, по части появления в России Ваших новых книг. Я имею в виду опубликованный “Новым Литературным Обозрением” увесистый фолиант “Знак_пробела. О будущем гуманитарных наук” и двухтомник “Все эссе”, вышедший в свердловской “У-Фактории”. Кроме того, я только что узнала о переиздании Вашего фундаментального исследования “Постмодерн в России”. Что случилось с Постмодерном за прошедшие с момента выхода первого издания четыре года? Не поколебали ли события последних лет как в России, так и за ее пределами, Ваши представления о перспективах эпохи Постмодерна?
- Признаки конца постмодернизма обнаружились намного раньше 2001-го, в середине 1990-х. 11 сентября лишь подвело резкую политическую черту под тридцатилетним периодом его господства. Да, наступил конец "прекрасноватой" эпохи (кстати, и "красноватой" тоже). Но в том-то и суть, что постмодернизм (postmodernism) как сравнительно короткий исторический промежуток, измеряемый десятилетиями, следует отличать от эпохи Постмодерна (postmodernity), измеряемой столетиями, - большая часть ее еще впереди. Постмодернизм - примерно тридцатилетний период (1970-e - 1990-e), начинающий большую, многовековую эпоху Постмодерна (пост-Нового времени). Наверно, лучше было бы придумать какие-то совсем новые термины, но приходится считаться с уже сложившимся словоупотреблением.
Нам предстоит сейчас осмыслить новую перспективу Постмодерна, открывающуюся после конца постмодернизма. Так что сам факт расширенного переиздания книги не означает, что я хочу мертвеца вытащить из гроба и реанимировать. Просто мертвецов нужно хоронить достойно и время от времени заново переосмысливать их вклад, заслуги и т.д.
- “Прекрасноватое” - замечательный эпитет для определения постмодернистского искусства! Ничего не имею против, чтобы его похоронили с подобающими почестями. А вот с “красноватой” эпохой, на мой взгляд, распрощались как-то невежливо. Сначала всем с детства внушали, что в октябре 1917 года произошла величайшая из революций, потом выяснилось, что это был всего лишь какой-то жалкий переворот, а теперь и вовсе эта дата исчезла из календаря, как будто ничего и не было. Мне почему-то кажется, что с постмодернизмом еще рано прощаться, так просто он не отступит.
- Да, вполне постмодернистский приемчик:
1 - отменить праздник Октябрьской революции, которая у нас у всех еще в крови и сама в крови наших отцов-дедов-прадедов, и 2 - заменить его календарно близкой годовщиной 4 ноября как праздником изгнания поляков из Москвы аж 400 лет назад (1612). Нашли что праздновать! Как будто полякам от нас за минувшие столетия меньше досталось, чем нам от них в Смутное время - уж кто-кто, а они многократными разделами, захватами и усечениями своей страны заплатили с лихвой. Почему бы тогда не праздновать Куликовскую битву и освобождение от татаро-монгольского ига, или не хватить еще дальше - победу Александра Невского над немецкими рыцарями? Выставить Дмитрия Самозванца главным российским супостатом и спрятать за его спиной Ленина-Сталина и всю большевистскую орду - это приемчик покруче заявления Ж. Бодрийяра, будто первой иракской войны не было, был только телевизионно-информационный симулякр. А теперь выясняется, что и Октябрьской революции как бы и не было в истории России и человечества, во всяком случае, изгнание поляков из Москвы куда как более важная веха...
Вот такой постмодернизм и впрямь стоит поглубже захоронить. Мне представляется, что Октябрь должен праздноваться. Конечно, не по-советски триумфально и не по-ельцински политкорректно и почти пародийно, как "День примирения и согласия" (какое уж там примирение!), - но как День исторической катастрофы и национального раскаяния. Это воистину траурный день, урок всем народам, и прежде всего российскому. Нет лучшего момента для России заявить наконец миру о своем раскаянии за злодейства советской эпохи, чем в годовщину того дня, когда эта эпоха началась. Нераскаянная вина заново разлагает страну, готовит ее к новому пришествию вождя, к новой удушающей заединщине, к очередному витку злосчастной судьбы: быстрые реформы - долгая стагнация.
Французский мыслитель Эрнест Ренан в своем знаменитом эссе "Что такое нация?" выразился так: "Позади - наследие славы и раскаяние, впереди - общая программа действий..." Это писалось в 1882 г., через десять лет после франко-прусской войны, принесшей Франции горечь и позор поражения. Ренан отмечает, что моменты горя существеннее для сплочения нации, чем моменты победы, потому что они усиливают чувство долга и требуют общих усилий. Вот почему России, привыкшей праздновать свое и советское величие, сейчас так важно обрести хотя бы один праздник Непобеды.
- В своей книге “Знак_пробела”, насколько я поняла, в полном соответствии с ее названием, Вы ставите перед собой задачу восполнить многочисленные пробелы в сфере существующих гуманитарных знаний. Один из способов восполнения таких пробелов - создание все новых и новых гуманитарных дисциплин, имеющих порой весьма экзотические названия и объекты изучения. В частности, мне особенно запомнилась “хоррология” (наука об ужасе) или же “микроника” (наука о малом) и даже “универсика” (что-то вроде науки об универсальном и универсальности). Не несет ли в себе все большая профессионализация гуманитариев, пришедшая на смену дилетантскому универсализму художников и мыслителей прошлого, опасность чрезмерного дробления и специализации этих знаний?
- Думаю, что специализация всех форм знания столь же неизбежна, как и их (ре)интеграция на все новых уровнях. В свое время Ю. Лотман писал о том, как множатся и дробятся в 20-м веке языки искусств (не только наук) и одновременно создаются новые метаязыки их описания (эстетические теории, художественная критика), обеспечивая возможность взаимопонимания и перевода с одного художественного языка на другой.
Соответственно все новорожденные дисциплины можно условно разделить на два типа: углубляющие специализацию и усиливающие интеграцию. Например, одна из важнейших новых дисциплин 20-го века - семиотика - возникла и развивалась именно как интегративная дисциплина, как объединенный подход к знаковым системам, которые раньше изучались раздельно - лингвистикой, литературоведением, социологией, психологией, этнографией, историей искусств, теорией мифа и т.д.
Обратите внимание: те дисциплины, которые предлагаются в "Знаке_пробела", - это, как правило, интегративные дисциплины. Например, изучение "малого" образует отдельные направления и проблемные поля в физике, электронике, биологии, социологии, экономике, теологии, этике, эстетике, культурологии, литературоведении, лингвистике (от квантовой физики, нанотехнологии, микробиологии и микросоциологии до этики смирения-самоумаления, эстетики малого в восточноазиатских культурах, западной проблемы культурных меньшинств, образов "маленьких людей" в литературе, уменьшительных форм в языке и т.д.). Вот и предлагается "поперечный" методологический срез всех этих разных дисциплинарных направлений на основе микроники как интегративной науки о малом.
Точно так же и хоррология - изучение цивилизации в аспекте ее внутренней уязвимости и возможного саморазрушения (редактор моей книги предложил для большей точности "хоррорология" - от "хоррор" - и я не отверг этого варианта: звучит чудовищно, устрашающе, как и подобает такой дисциплине). Хоррология станет для 21-го века тем, чем стала экология для 20-го: наукой-знамением и предостережением. Самолеты и поезда, лекарства и небоскребы, математические формулы и электростанции, белый порошок и такси-лимузин - все таит в себе угрозу конца, все становится потенциальным орудием великого и ужасного искусства террора. Цивилизация не только разрушает свою природную среду, но и каждым своим техническим достижением, от компьютеров до биотехнологий, ведет подкоп под саму себя, увеличивает меру своей хрупкости (прообраз такой цивилизации - Фауст, по наущению Мефистофеля поселивший на отвоеванной у моря суше "народ свободный на земле свободной", чтобы приготовить славный пир для морского черта, Нептуна). И микроника, и хоррология - это "междисциплинарные" дисциплины, которые связывают далеко разошедшиеся края знания.
Самая частная наука из всех, насколько мне известно, была создана Иваном Соловьевым в 1980-е гг., - она называется "еленология", потому что посвящается одной-единственной женщине по имени Елена (этот текст опубликован в первом томе двухтомника "Все эссе", в разделе "Размышления об Эросе"). Причем, в отличие от шекспироведения или, скажем, наполеоноведения, это наука не о том, что создала или совершила Елена на некоем общезначимом поприще, а наука о ней самой, об этом единственном существе, поскольку для любящего оно интересно и абсолютно значимо само по себе. Намного интереснее, чем какие-то там частицы или молекулы, которым посвящены физика, химия и прочие великие науки. Именно любящий нуждается в знании, а безлюбовное, орудийное знание ведет к росту власти, потенциально (само)разрушительной. И вот эта, казалось бы, самая специальная из наук оказывается вместе с тем и самой универсальной, потому что нет ничего более объединяющего, чем личность данного человека. Еленология по сравнению с физикой, физиологией, психологией, социологией, эстетикой, лингвистикой оказывается гораздо более универсальной дисциплиной, потому что все они дробят бытие на части, срезы, частицы, а в Елене, какой ее постигает еленология, душа совершенно неотделима от тела, красота - от речи, чтение книг - от прогулок в лесу, выражение глаз - от значения слов и т.д.
Собственно, универсика, которую Вы упоминаете, это и есть постижение универсальности, сокрытой в любой единичности. Универсальное тем и отличается от общего или всеобщего, что это не одинаковое, свойственное многому, а это многое, присущее одному. Леонардо да Винчи не был всеобщим законом, но он был уникальной и одновременно универсальной личностью. Современное мышление более всего нуждается именно в переходе от всеобщего к универсальному, которое заключается в самих индивидах. Наука в основном все еще стоит на страже всеобщего; идеология и культурная политика, напротив, крайне специализирует людей, закрепляет их за какими-то природными идентичностями, расовыми, этническими, гендерными группами и т.д. Самая большая редкость сегодня - именно универсальность, поиск в каждом человеческом существе и даже в каждой вещи того, что делает их сопричастными всему универсуму. Даже в какой-нибудь жалкой песчинке сходится множество универсалий: твердости, сухости, дискретности, желтости, малости... Она образует целый мир - что же говорить о человеке!
- А не смущает ли Вас чрезмерное сближение современных гуманитарных знаний, да и искусства, с естественными науками? Так ли уж совпадают на самом деле их задачи и методы? Все-таки, еще лет сто тому назад “научность” проникала в гуманитарные сферы по большей части стихийно, скорее как метафора. Как у Шпенглера, например: когда он пытается определить возраст и предсказывает угасание современной Европы как некоего биологического и обреченного на умирание существа, то в это мгновение он невольно начинает глядеть на мир как бы взглядом биолога или врача. Особенно это было заметно в России, где наиболее интересные мыслители - вроде Леонтьева или Розанова - были в сущности писателями, то есть людьми искусства. Откуда вдруг такой крен в сторону научности?
- Конец 20-го века, в частности Постмодерн, уже немало сделал для демистификации "строгой" науки и таких ее идолов, как объективность и рациональность. В "Знаке_пробела" как раз говорится о зависимости дальнейшего развития естественных и технических наук от самопознания человека, от успехов гуманистики (содружества гуманитарных дисциплин). Но и самой гуманистике предстоят радикальные перемены, если она хочет попасть в будущее, а не остаться чем-то вроде беликовской "науки в футляре" (с восклицательным знаком и поднятым пальцем после благозвучного слова "антропос"). В гуманистике должен вырасти новый слой умений и стремлений - к преобразованию тех предметов, которые она изучает.
У естественных наук есть область практической применимости - технология, которая преобразует то, что они исследуют: природу. Общественные науки взаимодействуют с политикой и экономикой, которые преобразуют общество. Гуманитарные же науки никак не воздействуют на то, что они изучают, - на язык, литературу, искусство, художественные движения. Если такое воздействие и осуществляется, то вне академической науки. Ницше и Вл. Соловьев, А. Белый и А. Бретон, - все эти двигатели новых философских и художественных движений сегодня еще менее были бы допущены на порог университетов, чем в их время. Академическому гуманитарию положено знать, а не изобретать и не придумывать. Университетская философия - это по сути философоведение, которое изучает чужую философию (как литературоведение - литературу), но своей даже не пытается создать. Гуманитарные науки много знают, но мало мыслят, производят мало идей, которые могли бы определять развитие цивилизации.
Я полагаю, что каждая гуманитарная наука должна стать еще и искусством изменения того, что она изучает. На основе лингвистики должна возникнуть транслингвистика, которая будет обслуживать самосознание и саморазвитие естественных языков, восполнять их лексические пробелы, исследовать новые возможности словообразования и эволюции грамматических форм (такова задача моей еженедельной электронной рассылки "Error! Bookmark not defined", у которой порядка трех тысяч подписчиков). На основе эстетики и поэтики должны действовать трансэстетика и транспоэтика, способствуя формированию новых художественных и литературных направлений, как это делала романтическая эстетика начала 19 в. или символистская - начала 20-го. По-английски я обозначил эту область "techno-humanities", в первичном смысле "техне" как искусства, умения. Гуманитариям нужно возвратить себе это "техне", которое безраздельно перешло в ведомство естественнонаучных технологий, хотя изначально принадлежало именно сфере искусства.
- Не кажется ли Вам, что современные ученые-гуманитарии, даже занятые пока исключительно созданием собственной, внутрицеховой методологии, уже оказывают на объект своего исследования в лице искусства достаточно сильное влияние, но просто пока не замечают этого, наподобие того, как физики, открывшие для себя существование микромира, поначалу не замечали и не учитывали того, как искажают его их микроскопы и прочее оборудование?
- Я считаю, что у гуманитарных наук наряду с их научностью должен возникнуть еще один уровень - не чисто исследовательского, а конструктивно-преобразовательного мышления. Речь идет не о первичных искусствах (поэзия, музыка, живопись, театр, кино и т.д.), которые изучаются гуманитарными науками, а о вторичных искусствах (или, если угодно, технологиях), возникающих на основе самих гуманитарных наук. Например, лингвистика, изучая лексическую систему данного языка, обнаруживает в ней, при сравнении с другими языками, определенные изъяны и зияния - и не только констатирует такую нехватку, но и предлагает ряды новых слов и понятий, которые расширяют интеллектуальный потенциал данного языка. Я говорю о лингвистике, потому что эта сфера мне особенно близка - с конца минувшего века я занимаюсь проективной работой в области русского и английского языков.
Как на основе естественных наук вырабатываются технологии (искусства) преобразования природы, - так и на основе гуманитарных наук могут вырабатываться искусства преобразования культуры. Перед ученым-естественником часто встает вопрос: какими новыми технологиями чреваты его открытия? Я считаю, что такой же вопрос уместно ставить и перед лингвистом, литературоведом, искусствоведом, культурологом. Например, какие новые литературные приемы, стили, направления могут возникнутъ на основе той или иной литературоведческой идеи? Разумеется, этот вопрос нельзя прямо адресовать фундаментальной науке или, скажем, истории литературы. Но в литературоведении наряду с историей, теорией, критикой литературы должно быть место и проективной деятельности - обоснованию новых текстуальных стратегий, приемов, жанров, направлений. Литературоведению нужен четвертый раздел, обращенный не к прошлому (история), не к настоящему (критика), не к вечному (теория), а к будущему (прогностика). Иными словами, рядом с литературоведением должно быть место литературоводству, и точно также искусствоведение дополняется искусствоводством, языковедение - языководством и т.д.
Собственно, манифесты и программы еще во время классицизма, романтизма и символизма двигали вперед литературную жизнь; они-то и были образцом теоретической мысли, предвосхищающей практику. Андрей Белый и Вячеслав Иванов были не только (1) писателями и (2) литературоведами, но и (3) литературоводами, т.е. сочетали литературную практику (стихи, проза) с литературной теорией, а последнюю переводили в новую, вторичную практику, в искусство управления литературным процессом, в программу нового литературного направления (символизм). Литературоводство, по сути, не уступает по древности и весомости литературоведению, и большинство новых теоретических идей пришло к нам именно из манифестов и программ новых литературных направлений, а не из ученых монографий. Но академически признано и востребовано только литературоведение; в последние десятилетия - и сама литература: отделения и программы creative writing в американских университетах. Пришла пора узаконить как самостоятельную область интеллектуальной деятельности и creative thinking, в какой бы гуманитарной области оно ни проявлялось. Конструктивный сдвиг в гуманитарных науках назрел давно и требует интеграции в систему академических программ и институций.
Такова перспектива создания вторичных искусств (технологий) на основе гуманитарных наук. Со своей стороны и первичное искусство (литература, живопись, музыка, театр, кино), оставаясь искусством, не может не участвовать в движении современной цивилизации, не может не взаимодействовать с ноосферой на самых разных ее уровнях, включая науку, бытовую и общественную идеологию, теории личности и государства, компьютерные технологии и масс-медиа. Осип Мандельштам еще в 1921 г. писал: "Синтетический поэт современности представляется мне не Верхарном, а каким-то Верленом культуры... В нем поют идеи, научные системы, государственные теории так же, как в его предшественниках пели соловьи и розы" ("Слово и культура"). Концептуализация современного искусства, которое все больше живет "по понятиям", вбирает в себя научные или квазинаучные методы и доктрины, - это несомненный факт, который ничем не лучше и не хуже, чем, например, открытие "бурного пейзажа" и местного колорита ("экзотики") в литературе сентиментализма и романтизма. Искусство постоянно обращается к тому, что ему наиболее чуждо, противопоказано: таков механизм его самообновления. Событие в искусстве - очередное пересечение границы самой художественности, отказ от нее в пользу природы или урбанизма, мифа или документа, религии или науки (которая в искусстве становится "наукообразием" - буквально, образом науки, образом схем, графиков, алгоритмов).
Другое дело, что и в искусстве, и в искусствоведении никакой метод не может заменить дара, божественной искры, творческой прихоти. Бездарь любой эпохи любила следовать передовому методу: от романтизма до реализма, от натурализма до сюрреализма, от соцреализма до концептуализма. Потом эти десятки и сотни последователей (преследователей) отсеивались - и оставалось несколько имен, для которых данное направление было не методом, а второй натурой, способом самовыражения. Оттого, что в визуальном искусстве подвизаются сотни, если не тысячи концептуалистов, отнюдь не умаляется значение Ильи Кабакова, у которoго звериное чутье на идеи, научные системы и государственные теории второй половины ХХ века. Выражаясь Вашими словами, между "утонченной личностью" и "полным нолем" всегда остается разница, и она равна бесконечности. Разумеется, заметить это, в свою очередь, дано только утонченному зрителю.