Как только мы забудем об этом - мы просто исчезнем
Простая блокадная история
Посвящаю своим любимым внучкам
Юле и Аленке, когда они станут пионерами
Сегодня у нас в семье праздник, моя старшая дочка Рада принята в пионеры! Еще днем, сидя на работе, я поделилась этой радостью с сотрудниками своей лаборатории. К концу рабочего дня начала торопиться домой, чтобы успеть испечь пирог к приходу мужа.
Смотрите галерею к статье
Вечером, когда мы всей семьей собрались за праздничным столом, было очень весело, и героиня этого вечера, Рада, вся раскрасневшаяся, уже 3-й раз рассказывает, как ее принимали в пионеры во Дворце пионеров имени Кирова, и как она давала торжественное обещание. Очень серьезно объясняет нам, почему пионеры носят красный галстук и как его надо завязывать.
С большим восхищением смотрит в рот Раде маленькая Тата (которой только 2 года). Не выдержав, она тихо сползает со стула, подкрадывается к стулу Рады, подымается на цыпочки и поглаживает красный галстук. Но Рада кричит: «Брысь, малявка!», и она отскакивает и прячется у меня за юбкой.
Рада и Тата, 1940
Вечером, когда детей уложили спать, мы долго еще сидели с мужем, обсуждая события сегодняшнего дня, которые всколыхнули воспоминания нашей юности, когда мы были сами пионерами на истоке пионерского движения. Я вспомнила, как по заданию губкома комсомола организовывала первые пионерские отряды в Одессе (тогда они назывались отрядами юных ленинцев), а муж вспомнил, как он за хорошую работу с пионерами был премирован путевкой в Артек. «Ну что ж, - сказал мне муж, - раз дожили, что Рада уже пионерка, надо постараться на лето достать ей путевку в пионерлагерь».
Быстро промчались последние месяцы школьного учебного года, и вот уже розданы табели. Ура, Рада уже в 4-м классе. Папа принес Раде путевку в пионерлагерь. Рада прыгает, радуется и всем показывает путевку, а путевка не простая, а в самый лучший пионерлагерь (показательный) Василеостровского района на станции Сиверской. Мама, как всегда, вся в хлопотах и заботах. Рада еще маленькая, впервые едет самостоятельно в пионерлагерь, кто ей будет косички заплетать (сама еще не умеет), а стричь жаль, 3 года растила.
5 июня 1941 года провожали всей семьей Раду в пионерлагерь. С гордостью под барабанный бой в пионерском костюме с красным галстуком выступала Рада, самая маленькая в младшем отряде. Маленькая Тата прыгала и хлопала в ладоши, и гордилась, глядя на свою старшую сестру, которая марширует с пионерами.
В этот солнечный радостный день родители стояли и смотрели с восторгом на своих детей, проходивших ровным строем, и никто не мог подумать, что у этих детей, таких счастливых, будет омрачено детство.
Воскресенье 22 июня был прекрасный летний день, почти все ленинградцы уехали проводить выходной день за город. Но нашему папе не дали выходного дня (много было работы на заводе), и мы за город не поехали. Я с Татой гуляла в садике возле дома. Тата копалась в песке, а я сидела на скамейке и беседовала с другой мамашей. Вдруг кто-то пробежал и крикнул: «Война, что вы сидите здесь?» И все бросились по домам.
Е. М. Шварцман, 1936
Когда я, схватив Тату, вбежала в дом, из репродуктора неслись уже в который раз передаваемые сообщения: «Война. Война». Я была оглушена несчастьем, которое на нас обрушилось. Быстро накормив и уложив спать Тату, я начала соображать, что делать.
В первую очередь я решила, что надо поторопиться привезти Раду из пионерлагеря домой. Позвонила мужу, и мы договорились, что он, не заходя домой, с работы отправится за Радой в Сиверскую. Только поздно ночью муж привез Раду домой. Он мне рассказал, что много часов сидел на станции Сиверской и не мог попасть в поезд, так как все пригородные вокзалы забиты людьми и детьми, возвращающимися в Ленинград.
Буквально на второй день после объявления войны было объявлено об эвакуации детей из Ленинграда. Порядок эвакуации был следующим: школьники эвакуировались со школами, а дошкольники - с детскими садами. Эвакуация была объявлена строго обязательной. Мы с мужем решили добиваться, чтобы детей не разъединяли при эвакуации. Но как сделать? Тату, которой было всего 2 года, конечно, со школой нельзя было послать, и надо постараться их вдвоем эвакуировать с детским садом. Я обратилась к директору 25-го детского сада Петроградского района (который до школы посещала Рада) и просила ее взять обеих моих девочек. Я старалась ей внушить, что это будет легче для детского сада, так как Рада, которой уже 11 лет, сможет помочь персоналу справляться с малышами. После разрешения РОНО директор согласилась взять обеих девочек.
И вот две ночи мы с мужем собираем девочек в эвакуацию. Стираем, гладим, шьем, собираем мешки со всем детским имуществом. Однажды ночью во время сборов мне муж говорит: «Между прочим, я должен тебе сказать, что так как у меня бронь и я не подлежу мобилизации, то я решил записаться добровольцем в народное ополчение на защиту Ленинграда». Будучи целиком поглощена сборами и расстроена предстоящей разлукой с детьми, я в ответ могла только бездумно произнести: «А как будут организованы отряды по защите Ленинграда? С отрывом или без отрыва от производства?» «А там видно будет», - ответил он мне флегматично.
М. Н. Грановский, 1938
25 июня я провожала детей в первую эвакуацию. Раду как взрослую мы с мужем инструктировали, как она должна себя вести, что на ее ответственности младшая сестренка, которой она должна заменить мать. Муж написал двадцать почтовых открыток, на которых был наш адрес и адрес родных москвичей, и многократно просил, чтобы Рада опускала в почтовый ящик, где бы они ни были с Татой. Чтобы она писала только два слова: здоровы и подпись. Рада слушала внимательно, но мысли у нее были заняты новыми впечатлениями, поездкой. На вокзал с детьми я поехала одна, так как муж не мог отлучиться с работы. (Он не знал, что он их последний раз в жизни видит!)
И вот мы на Московском вокзале, погрузили детей, успокаиваем их (родителям запрещено плакать, чтобы не расстраивать детей). После отправления поезда еще долго стояла кучка родителей и не расходилась. Многие плакали. Я не могла плакать, слез не было, было немое отчаяние. Мы не знали, куда повезли детей и увидим ли мы их когда-либо? На наши вопросы, куда везут детей, нам отвечали: «Мы не знаем. Когда приедем на место, сообщим в РОНО, там вы и узнаете».
Эвакуация детей из Ленинграда
Когда я с вокзала без сил с глухим отчаянием притащилась домой, мужа дома не было. Я сидела, не раздеваясь, не знала, что делать, и ждала мужа. Долго я ждала, но только после полуночи зазвонил телефон. Беру трубку и слышу чужой мужской голос: «По просьбе Михаила Наумовича сообщаю вам, что он домой не придет, не ждите, он в казарме на Васильевском острове, на Детской улице».
И вот начались мои ежедневные паломничества в РОНО и в казарму к мужу на Детскую улицу. При каждом свидании с мужем одни и те же вопросы: «Где дети?» Отвечаю: «Была в РОНО, они не знают, нет еще сведений». И так каждый день в течение 10 дней, которые муж находился в казарме в Ленинграде.
Во время свиданий с мужем он меня уговорил пойти работать на завод, c которого он ушел добровольцем. Завод этот, хотя территориально уже очень далеко расположен от нашего дома, но, по его мнению, мне будет лучше работать в его коллективе, так как его товарищи по конструкторскому бюро (он был начальником конструкторского бюро) позаботятся обо мне и детях, если это будет необходимо. В течение тех немногих дней, когда муж был в казарме в Ленинграде (на формировании), я успела оформиться на его завод, и когда 6 июля их часть выступила из Ленинграда, я, провожая его, уже могла показать ему рабочий номер и пропуск его завода, где я была оформлена старшим химиком в гальванический цех.
Ленинградское ополчение. 1941
На второй день после отправки мужа выхожу на работу - и тут же меня вызывает главный инженер завода и отдает распоряжение готовить цех к эвакуации. Я ему говорю, что цех-то я буду готовить к эвакуации, но сама эвакуироваться не могу, так как у меня дети под Ленинградом и я их не оставлю. «Ну что ж, - говорит он, - берите детей с собой», но как же их взять, если я даже не знаю, где они?! «Ну вот что, - говорит он, - даю вам 10 дней отпуска, поезжайте, привозите детей и будете эвакуироваться вместе с заводом».
Иду в РОНО и категорически требую ответа. Куда ехать? И где искать детей? Получаю более чем туманный ответ: в районе Боровичей размещены все детские сады Петроградского района, а в какой деревне этого района находится 25-й детский сад, нам неизвестно. Что делать, решаюсь искать по такому адресу.
Я еду до станции Боровичи, схожу и начинаю ходить по деревням, ищу 25-й детский сад. Неделю я брожу из деревни в деревню и, наконец, в одной деревне обнаруживаю 25-й детский сад и моих детей, живых и здоровых. Тата, как маленький зверек, держит все время Раду за руку и никого кроме нее к себе не подпускает. Я забираю детей и 2 мешка их вещей и должна добраться с ними до ближайшей станции железной дороги. Но как? Транспорта никакого, а я удалилась от железной дороги, пока бродила, почти на 40 км. Окружающие меня люди ободряют, ничего, говорят, меньше чем за 5 км - большая дорога, там идут машины на станцию, будете голосовать, и вас подвезут. Что же делать? Другого выхода нет. Беру 2 мешка, Рада берет Тату, и мы отправляемся в путь к большой дороге.
Только в сумерках мы добрались до проезжей дороги. Дети очень уморились от жары и устали от ходьбы, и я их устраиваю под кустиками спать. С утра ждем, машин нет. Выхожу поближе к дороге, но машины так быстро идут, и на меня никто не обращает внимания, голосуй, не голосуй - никто не останавливается. Вторую ночь ночуем под кустиками. Третий день настал, продукты кончаются, кормить детей нечем, отпуск на исходе, и я решила действовать более решительно. Выхожу на дорогу с мешками и детьми. Напряженно жду. Идет грузовая машина, и на ней стоят моряки. Я не стала голосовать, а стала поперек дороги и кричу. Шофер увидел и машину остановил. Я начинаю объяснять, что двое суток с детьми на дороге сижу. Подбросили в машину мешки, Тату подсадили, ее схватили моряки, и машина тронулась. Я ору не своим голосом: «Куда уехали с моим ребенком?!», но они показывают, что там сзади еще машина идет.
И вот я с Радой стоим на дороге и ждем, ждем несколько часов, а машины всё нет и нет. Уже к вечеру идет легковая машина, говорю Раде: «Не пугайся, буду бросаться под машину». Из машины выскочил офицер в морской форме и кричит на меня: «Убирайтесь с дороги, как вам не стыдно, видите, мы никого брать не можем». Но я со слезами начинаю ему объяснять, что проходила машина с моряками и увезли маленького моего ребенка на станцию, и обещали, что сзади еще идет машина и нас подберут, а мы так долго ждем, а машины нет, и я очень волнуюсь за ребенка. Кое-как нас впихнули в машину и довезли до станции.
Приехали на станцию и думаем, где искать Тату. Рада начала бегать по платформе и вдруг кричит: «Мама, вот Татка!» Подхожу и вижу: вещевых мешков куча, кругом матросы, а на самом верху - наши мешки и сидит на них Тата. Кричу: «Мой ребенок! Достаньте мне его». Тут какой-то морячок подскочил и прямо мне в руки Татку бросил. «Вот, - говорит, - и нашлась матка, а то думали уже, с собой везти придется девчонку».
Ну, слава богу, думаю, добрались до станции и теперь уже поедем и скоро будем в Ленинграде. Но не тут-то было. Весь вокзал запружен до отказа военными и гражданскими. Станция узловая, поезда идут на Москву и Ленинград. Военных отправляют в первую очередь. Много женщин с детьми, по несколько дней находятся на вокзале и не могут достать билеты. Но я после пережитого на дороге радуюсь: все же, думаю, вокзал не проезжая дорога (все познается в сравнении), здесь можно и подождать. Устраиваю свои мешки и детей на улице возле вокзала (внутри мест нет), а сама занимаю очередь в билетную кассу. Отпуск кончается, предъявляю отпускное удостоверение. Никого не волнует, общая очередь. Через 3 дня получила билет, счастлива безмерно. Жара нестерпимая. Конец июля 1941 года.
Посадка на ленинградский поезд, поезд бесплацкартный, народу тьма. С трудом Рада забралась на площадку, бросаю ей мешки и в момент, когда подсаживаю Тату, у меня выскальзывает сумочка, которую держу под мышкой. Я не замечаю этого, вхожу в вагон, размещаю детей, и тут только замечаю, что сумки нет!!! О ужас, ведь в сумке все документы: и мои, и детей, и пропуск, и рабочий номер (военного завода). Я в отчаянии, так как хорошо знаю, что без ленинградского паспорта в Ленинград въезд закрыт. Что делать? Я оставляю детей в вагоне и выскакиваю на платформу, как обезумевшая бросаюсь к первому встречному военному (называю его милиционером) и умоляю помочь мне составить акт о пропаже у меня сумки с документами, и главное - отметить в акте, что у меня украли ленинградский паспорт, так как у меня дети в вагоне, и я их везу в Ленинград. Военный был из тех, который, очевидно, имел большой опыт в обращении с женщинами, поэтому он так на меня накричал, что я сразу замолчала. Он начал меня отчитывать, что мы, женщины, способны только плакать, и так орал, что вокруг нас собралась большая толпа, и тут подошла какая-то женщина и спросила меня, не могу ли я точно перечислить, какие у меня были в сумке документы? Я всё точно перечислила и сказала, что было еще 150 рублей денег. Тут она мне подает сумку и говорит, что деньги, наверное, вынули, а сумку подбросили. Я хватаю сумку и бегу в вагон к детям. Хочу рассказать Раде, какое счастье, что нашлась сумка, но, увы, сказать ничего не могу, так как голос я потеряла начисто.
Как только привезла детей домой, немедленно отправляюсь на завод. Прихожу к главному инженеру, говорить не могу, голоса нет, пишу записку: привезла, мол, детей, могу эвакуироваться. Он разводит руками: «Цех ваш уехал, поедете с другим, завтра приходите, сообщу вам». Иду домой, прихожу и, о ужас - обе девочки лежат, горят - температура высокая. Приглашенный детский врач диагностирует дизентерию. Очевидно, сказались дорога и питание, а в особенности, вода, которую беспрерывно пили от жары на станции.
Что делать? Ехать нельзя. А когда они поправятся, будет поздно. Иду на завод и сообщаю, что дети заболели и ехать сейчас не могу. Меня успокаивают, что если дети поправятся, то меня заберет в свой вагон КБ, в котором работал мой муж, так как они намечены к эвакуации в последнюю очередь. Мужу я сообщила, что привезла детей в Ленинград, но что они больны, не пишу, и что я совсем не уверена, смогу ли их эвакуировать: зачем его зря волновать? Помочь ведь нам он не в силах.
И вот наступает момент, когда срабатывает ОКБ, где работал мой муж. 18 августа ко мне заявляется несколько конструкторов и заявляют, что 20-го они выезжают, у них есть вагон и они пришли забрать семью своего начальника КБ. Прекрасно, говорю я, дети уже почти здоровы, и ехать можно.
1941 год. Эвакуация «Машиностроительного завода имени К. Е. Ворошилова» из Ленинграда в Уральск
20 августа нас погрузили в вагон, который отправлялся в Омск. Но в Омск мы не попали. В теплушке мы прожили почти месяц, но дальше станции Мга нам не суждено было доехать. Путь был уже отрезан, и наш состав, как и многие другие составы, которые не успели проскочить, вернулись в Ленинград. На станции Ленинград-Сортировочная стояли почти две недели и все надеялись прорваться. Ежедневно по несколько раз бомбили. Все выходили из вагонов во время бомбежек, только я одна с детьми оставалась, так как мне тяжело было с детьми много раз забираться в теплушку. Так как вокзал и все пути Ленинградского железнодорожного узла были забиты людьми, которые не успели эвакуироваться, и он поэтому стал очень большой мишенью для бомбежек, было дано распоряжение разгрузить ленинградские вокзалы от людей. И вот 17 сентября началась разгрузка вагонов, и начали развозить ленинградцев по домам.
Горят Бадаевские склады. 8 сентября 1941
Трудно передать чувство, которое мы испытывали, когда нас на грузовиках развозили по домам. В те дни горели Бадаевские склады, которые разбомбили в первую очередь, и этим обрекли Ленинград на голод (на Бадаевских складах хранились все запасы продуктов Ленинграда, весь НЗ).
Бомбежки по несколько раз в день. Первые дни я с детьми спускалась в бомбоубежище, но потом прекратила, так как очень скоро Тата заболела корью с осложнением на легкие. Врачей нет. Детские поликлиники не работают. Что делать? Как спасти ребенка? Говорю Раде: «Помнишь, когда ты болела перед войной, тебя лечил доктор Дынкин. Он живет совсем недалеко от нас, на Пушкарской улице. Пойди к нему, и если он не уехал, попроси, чтобы он пришел к нам. Он тебе не сможет отказать».
Дом № 13 на улице Глазовской (в настоящее время ул. Константина Заслонова) Ленинграда после окончания немецкого артобстрела
Когда Рада пришла к доктору Дынкину, квартира его была открыта. Она зашла в комнату, и крикнула: «Доктор Дынкин, где Вы?» И вдруг раздался голос с кровати: «Я лежу под одеялом, подойди к кровати и сними все стекла, которые на одеяле, и я встану». Рада подошла к кровати и увидела, что все одеяло усыпано стеклами (которые насыпались с окон во время бомбежки). Она осторожно сняла все стеклышки и тогда тихонько подняла одеяло, и под ним оказался доктор Дынкин.
Он узнал Раду и очень удивился, как она очутилась здесь. «Вот, - он говорит, - я тебя не раз спасал, а теперь очередь твоя, и ты меня спасла, но объясни, зачем ты пришла?» «Я пришла, - говорит Рада, - чтобы вы пошли к нам, у нас маленькая сестренка заболела, а врачей нет». «Ну что ж, - говорит доктор, - я теперь уже обязан пойти, раз ты меня освободила от стекол». И так Рада привела доктора к больной сестренке.
В то страшное время доктор мог только констатировать болезнь и разводить руками. Что сделаешь? Нужен сульфидин, но где его достанешь - его дают только госпиталям. Я была в отчаянии, что не могу ничем помочь ребенку. В тот день мне очень повезло. Я на улице встретила знакомую артистку театра оперетты Снежинскую, которая жила в нашем доме и знала моих детей. Она стала расспрашивать о здоровье детей, и когда я ей пожаловалась, что у меня малышка очень больна, что ей нужен сульфидин, а достать не могу, она мне очень посочувствовала и говорит: «Я сейчас еду на концерт в госпиталь, и если будет возможность достать сульфидин, то я вам принесу». И вот ночью я слышу стук в дверь, выхожу, а там стоит артистка Снежинская и говорит: «Я вам принесла сульфидин». «Я, - говорит, - только что с концерта, который устраивали в госпитале, я удачно выступила (со своей коронной арией Снегурочки), меня очень благодарили, и тогда я сказала начальнику госпиталя, что если они хотят мне сделать приятное, то пусть мне дадут 5 граммов сульфидина для одной больной девочки, которую я очень люблю. Послали в аптеку госпиталя и принесли сульфидин. Я была очень растрогана и со слезами на глазах благодарила ее: я знала, что теперь мой ребенок спасен, благодаря ей. Болезнь Таты и страх за ее жизнь меня так поглотили, что я как-то совсем не заметила, как подкралась страшная осень 1941 года.
Блокадная норма хлеба
Октябрь месяц. Так как отстала во время эвакуации от своего цеха, где я была зачислена на работу, во время последней эвакуации я уже числилась иждивенкой мужа, чему я сразу не придала большого значения, но когда вскоре началась карточная система, и я получила иждивенческую карточку, я поняла весь трагизм нашего положения. Это было страшной катастрофой для семьи (оценить которую я сразу даже не могла). Так как я получала иждивенческую карточку, норма которой была меньше детской, не могла ничего уделить детям. Я могла, конечно, обратиться на завод, где я работала до войны, который частично остался в Ленинграде, но напроситься на работу на завод (может быть, мне бы и не отказали) я считала неудобным, так как я знала, что завод на 80% законсервирован. Таким образом, я застряла в блокадном Ленинграде с двумя детьми и иждивенческой карточкой, и в отрыве от коллектива, а надвигалась страшная зима 41/42 гг.
Много раз я себя взбадривала, говоря себе, что нельзя падать духом, ведь только спокойствием и энергией ты сможешь спасти детей. «Береги детей!» - этот лейтмотив всех писем мужа (последнее письмо было 19/VIII) всегда стоял у меня в ушах. Но как, как их сберечь? Маленькая Тата, поднявшись после болезни, безучастно смотрела кругом и только оживлялась, когда давали кушать. Если я подносила кусочек хлеба ко рту, она сейчас же протягивала руку и говорила: «Дай», и я не доносила хлеб до рта и отдавала ей. Мне было очень жаль ее, она была так слаба после перенесенной болезни.
К октябрьским праздникам на паек выдали ½ литра водки. Я отнесла ее на рынок и выменяла на 2 плитки дуранды (это спрессованный жмых, отход производства маслобойных заводов). В течение двух недель я по кусочку отрубала, натирала на терке, разводила кипятком и этой кашицей кормила детей. Дети с большим удовольствием ее ели, а Рада даже подбирала осколки и сосала их, говоря все время, что они не хуже конфет. В декабре месяце к нам забрела бабушка Варя (она тоже застряла в Ленинграде, но потом сын на самолете вывез ее в Москву). Она увидела ситуацию у меня в семье, когда ослабевшая Татка каждый кусочек хлеба, который я подношу ко рту, с жалобным писком просит отдать, и я отдаю. В.А. начала меня отчитывать, что так поступать нельзя, так как если я не буду сама съедать мизерный свой паек хлеба, то дети скоро осиротеют. Она меня начала убеждать, что надо что-нибудь предпринять, чтобы устроить Татку в детский сад, я возразила, что это безнадежно, что ее не примут, так как я сейчас не работаю. Всё же после настойчивых ее убеждений я решила сделать попытку, пошла в ближайший детский сад, рассказала заведующей наше положение, и она согласилась принять Тату. Я отдала продуктовые карточки Таты в детский сад и стала водить ее ежедневно. В детском саду было то преимущество, что кормили детей регулярно по режиму горячей пищей (конечно, в размере пайка), чего дома достичь нельзя было. Я была счастлива, что хотя бы малышка день проводит вне дома.
Ноябрь-декабрь 1941 года. Стояла жуткая зима. Лютый мороз. Весь город мертвый, белый снег лежит, как саван. Снег глубокий, до колен (никто и не думает убирать). Транспорта городского нет. Тишина, которая часто нарушается сиреной тревоги, бомбежкой, обстрелом. По улицам тянутся, еле передвигая ноги, пешеходы.
Такие объявления висели во всех булочных Ленинграда
Продовольственные и хлебные карточки я, как иждивенка мужа, который на фронте, получала по месту прежней работы мужа, а это территориально было расположено от нашего дома на расстоянии 23 трамвайных остановок. Трамваев не было, но расстояние по старой привычке мерилось в трамвайных остановках. Ежемесячно я отправлялась получать карточки. Выходила рано утром и возвращалась только вечером. Ходить быстро не могла, да и задержек по дороге было немало: то бомбежка, то артиллерийский обстрел. Во время бомбежек загоняли в бомбоубежище, а во время артобстрела пешеходы как тянулись по улицам, так и продолжали тянуться, у всех был какой-то не ужас, а какое-то спокойствие обреченности.
Помню, как-то иду в Гавань за карточками, а впереди меня много кварталов по Васильевскому острову идет женщина в сером платке, в валенках… Почему-то запомнилась заплата на валенке зеленая, иду за ней и нет-нет - взгляну на эту заплату зеленую. И так дошла до 14-й линии, здесь начался артиллерийский обстрел. Иду, не останавливаюсь, думаю: нельзя задерживаться, ведь только к вечеру домой доберусь, а там ведь дети одни, ждут меня. И вот подхожу уже к 23-й линии, а под ноги мне попадается кусок валенка, смотрю - зеленая заплата. И тут я поняла, что женщина, которая все время шла впереди меня, попала под артобстрел. Я ускорила шаг и подумала: ведь и ее, может быть, дома ждут дети, а она и не придет.
В нашей большой коммунальной квартире вскоре я с детьми осталась одна: кто уехал, а кто умер. Я старалась сохранять в доме некоторый режим, считая, что это поможет мне если не спасти детей, то удлинить их существование до наступления лучших времен, в которые я упорно хотела верить.
Хлебные карточки
Утром к открытию булочной я ходила (как все ленинградцы) за хлебом. Получив хлеб, я торопилась домой. Когда я открывала дверь, дети сразу просыпались с криком: «Мама хлеб принесла». Отломив маленькую крошку, я клала ее в рот Тате и говорила: «Ты будешь держать ее во рту, пока я тебя одену». В это время Рада одевалась. Одеваться было недолго, так как спали во всей одежде и даже в рейтузах. А чаще «одеться» означало снять с себя несколько кофт, одеваемых поверх дневной одежды на ночь. Холод в комнате был ужасный, в особенности утром - минусовая температура, так что термометр комнатный не показывал. Тату в детский сад отводила Рада, и когда она уходила, я растапливала буржуйку, которую топила преимущественно литературой (подобранные журналы «Радио и Телефункен» по годам, которые хранил муж, шли в первую очередь на растопку), и кипятила чай. Когда Рада возвращалась, мы, обязательно помыв лицо и руки (тогда и эта мелочь была геройской расточительностью, так как воды было мало), завтракали: пили кипяток с маленьким кусочком хлеба.
Я посылала Раду собирать щепки: недалеко от нашего дома разбирали деревянный дом. Мне удалось на рынке обменять совершенно новое зимнее пальто мужа на две пары старых подшитых валенок для меня и для Рады, что дало возможность выходить нам на улицу. Но варежек не было, и я наматывала на руки Рады огромные мужские варежки из оленьего меха, которые муж привез в свое время из Владивостока. Когда Рада возвращалась со щепками, она получала обед - суп, в котором плавало несколько крупинок.
После обеда мы должны были заготовлять воду на следующий день. Мы с Радой отправлялись за водой, что было тоже немаловажным трудом. Большей частью мы пользовались водой из растапливаемого снега. Собирали снег почище в кастрюлю и растапливали.
В те дни я все время проводила с Радой, никогда раньше - ни до войны, ни после - я не имела возможности столько уделять внимания детям: работа и домашние заботы всегда оставляли только необходимый минимум времени для детей.
В тяжелые дни блокады Ленинграда большим утешением нам служили книги, и Рада пристрастилась к чтению, и мы читали запоем и часто вслух. Много книг мы купили и перечли в то время (Диккенса, Дюма, Гюго, Вальтера Скотта, Джека Лондона). Лежа в постели, укрытые всеми одеялами и пальто, мы читали и читали. Книги и радио были единственными нашими друзьями. Радио было включено круглосуточно, оно было единственным связующим звеном с окружающим миром. По радио передавали о днях выдачи по продуктовым карточкам, сигналы тревоги и отбоя (в то время мы уже никуда не ходили, ни в какие бомбоубежища).
Никогда не забыть тот день (в ноябре), когда были снижены нормы хлеба по иждивенческим карточкам - вместо 175 граммов в день начали выдавать 125 граммов. Как это ни покажется странным людям, не пережившим тяжелое время блокады и голода, а также маловерам, этот день был для нас не траурным днем, а праздничным. Силой слов, переданных по радио, призывавших всех ленинградцев к подвигу, мы обрели какую-то новую энергию, и в этот день я себя чувствовала со всеми ленинградцами героиней и радовалась, что этим новым лишением я вношу тоже какую-то маленькую лепту в общие героические усилия во что бы то ни стало выстоять.
Страница оригинала воспоминаний
Я, которая волей судеб в эту тяжелую годину была вынуждена остаться вне коллектива (с которым я работала до войны 10 лет), только благодаря радиопередачам не чувствовала отрыва от жизни. Как я была благодарна радиопередачам, которые меня находили и как будто со мной говорили про самое заветное. В осажденном Ленинграде в дни голода и холода радиопередачи были так построены, что не давали людям чувствовать одиночество, вселяли бодрость, давали чувствовать коллектив самым одиноким людям. Нет слов, чтобы выразить благодарность работникам радиовещания Ленинграда, которые могли так построить радиопередачи, что сила слова была так всемогуща и, дойдя до каждого ленинградца, укрепляла его волю к сопротивлению всем тяготам жизни, выпавшим на его долю. В те далекие незабываемые дни полуживые ленинградцы слушали и слушали радио и, несмотря на то, что «вести с фронтов» были весьма неутешительны, ждали и верили в перелом. И какие замечательные музыкальные и литературные передачи были в те дни и как они помогали сохранять ленинградцам бодрость!
Читать продолжение на сайте ИА REGNUM
https://regnum.ru/news/society/2231150.html