Судьба гуманизма в XXI столетии. Часть 9.
Советские коммунисты вернулись на территорию классического гуманизма, отказавшись от нового гуманизма. Томас Манн понимал это и не мог смириться с тем, что коммунисты совершают эту роковую ошибку
Метафизическая война
Сергей Кургинян , 27 февраля 2014 г.
опубликовано в №66 от 26 февраля 2014 г.
Мои общие рассуждения о судьбе гуманизма в XXI столетии вдруг оказались в существенной степени обесцененными антигуманистической неонацистской практикой, она же украинский Майдан-2014.
И поначалу мне показалось, что продолжать эти общие рассуждения в газете «Суть времени» и политически близоруко, и... в чем-то даже комично.
Ведь любая газета, а уж политическая тем более, создается для того, чтобы покинуть башню из слоновой кости. Если ты хочешь оставаться в этой башне, зачем тебе газета? Обзаведись журналом для высоколобых.
Итак, газета нужна для того, чтобы выйти из этой самой башни высоколобой незлободневности. Но эта башня не представляет собой чего-то вечного и неизменного.
В одной ситуации общие рассуждения могут быть политически приемлемыми. Ты находишься в ситуации политического штиля. Общественная энергия то ли куда-то спряталась на время, то ли обнулилась на веки вечные (а почему бы и нет, коли конец истории?). И вот в этих условиях, дабы найти путь к этой энергии, ты рассуждаешь на общие темы, нащупываешь новые подходы к решению проблемы преодоления социального и политического энергодефицита.
А потом вдруг энергия выныривает из той ниши, в которую она спряталась. Зачем тебе в этой ситуации заниматься поиском методов преодоления дефицита этой энергии, если дефицита нет? А если, рассуждая об общих вопросах, ты не занят поиском таких методов, то чем ты занят? Коротанием времени в башне из слоновой кости, вот чем! И имя этой башни - «политическая газета». Смешно, не правда ли?
Впрочем, мне, когда это всё произошло, было не до смеха. Я всерьез занялся судьбой гуманизма в XXI веке, убедил себя в том, что именно этот вопрос является ключевым и в политическом, и в метафизическом плане. Добился каких-то результатов. И останавливаться на полпути мне, конечно же, не хотелось. Но сделав своей профессией политику, ты не можешь руководствоваться собственными хотениями. А должен исходить из политической целесообразности. И поняв, что теоретизирование с этой целесообразностью более не совместимо, ты обязан его прекратить. Причем тем более решительно, чем в большей степени оно тебе дорого.
Фактически я уже принял это решение... Но тут в политику вклинилось искусство. Я поставил спектакль... Точнее, модифицировал свою давнишнюю постановку произведения Достоевского «Записки из подполья». Модификацию я осуществил весьма и весьма удачно. Но мне было не очень понятно, зачем я это сделал. Поначалу актеры уверяли меня, что никакой модификации не понадобится. Что они восстановят спектакль один к одному и покажут его участникам нашего политического движения с некими учебно-воспитательными целями. Потом оказалось, что восстанавливать один к одному невозможно. А премьера была уже заявлена. И я стал озлобленно и лихорадочно что-то модифицировать. Ничто так не помогает успешности подобного процесса, как крайняя нехватка времени. Действуя в режиме этой самой крайней нехватки, я преуспел. И премьера прошла на редкость удачно. Спектакль уже играют. Его очередной показ пришелся как раз на момент моих размышлений о необходимости прервать теоретизирования о судьбе гуманизма в XXI столетия.
После спектаклей я разговариваю со зрителями. Беседы эти бывают разными. Очень часто неудачными. Неудачными я называю те беседы, в которых зрители очень быстро переходят на актуальные политические темы. А переходят они на них тем чаще, чем более жгучей является политическая ситуация. Украинский кошмар сделал ситуацию жгучей до крайности. И я вышел на разговор со зрителями, поеживаясь. Мол, сейчас вместо обсуждения той проблематики, которой посвящен спектакль, начнут спрашивать о смысле событий на Украине, требовать прогнозов, оценок. Поверьте театральному режиссеру: очень и очень тягостно участвовать вместо обсуждения спектакля в обсуждении текущей политики.
Еще раз подчеркну: чем более жгучей является ситуация, тем чаще подобная подмена происходит. Во время той моей беседы со зрителями, которая решила судьбу данного концептуального сериала, ситуация была жгучей донельзя. И я ждал до сотни вопросов на украинскую тему. Этакого концентрата, разбавленного несколькими постными похвалами в адрес актеров, которые замечательно играли. Но произошло нечто диаметрально противоположное и не имевшее прецедентов в моей многолетней практике бесед со зрителями.
Зрители не спросили ни разу о том, как я оцениваю происходящее на Украине. Они спрашивали только о судьбе гуманизма. Их вопросы были точны. И носили крайне общий характер. При этом степень заинтересованности людей, задававших вопросы, была весьма велика. Настолько велика, как будто бы речь шла о том, обрушат ли на их головы ядерную бомбардировку в ближайшие месяцы.
Зрители настойчиво требовали от меня, чтобы я им объяснил феномен Достоевского. По-настоящему интеллигентная женщина средних лет (порода, вполне достойная того, чтобы быть записанной в Красную книгу), как говорится, с ножом у горла требовала от меня согласия с ее точкой зрения, которая состояла в том, что Достоевский - это апофеоз гуманизма. Я сказал, что категорически с этим не согласен.
Женщина, которой очень понравился мой спектакль, страшно огорчилась. Настолько, что я должен был объяснить ей мою позицию. Для того чтобы эти объяснения были адекватно восприняты читателем, понадобится короткое отвлечение.
Спектакль «Записки из подполья» я поставил в 1983 году. То есть 31 год назад. Это был мой дипломный спектакль в Щукинском училище. Затем он стал хитом репертуара театра «На досках».
Я сочинил сценарий этого спектакля (который был показан зрителю под названием «Я!») под влиянием просмотра пьесы «Кроткая» в постановке известного ленинградского режиссера Л. Додина. Напомню читателю, что «Кроткая» - это повесть Достоевского, в которой женщина выходит замуж за нелюбимого человека и начинает его терзать своей нелюбовью. А он ее терзает, а она его. И так четыре часа. Наконец, женщина берет икону, прижимает ее к груди и выбрасывается в окно, кончая самоубийством. Парадоксально, не правда ли? Если ты такая верующая, что прижимаешь к груди икону, то не кончай самоубийством. А если кончаешь самоубийством, то при чем тут икона? Впрочем, всё творчество Достоевского и впрямь строится на парадоксах - в этом Бахтин, безусловно, прав. Бахтин, кстати, во многом прав, анализируя творчество Достоевского. Он не до конца прав. И именно эта неполная правота придает интеллектуализму Бахтина зловещий характер (смотри статьи Анны Кудиновой на эту крайне жгучую тему).
Меня к написанию сценария по другому произведению Достоевского подвигла не парадоксальность сюжета «Кроткой», а занудная самовлюбленная пошлость додинской постановки. Через полчаса просмотра спектакля я уже не понимал, почему герой не выбрасывает из окна героиню немедленно. С каждым новым получасом (а спектакль шел четыре часа) это мое недоумение росло. Никаких других чувств я не испытал. И начал сомневаться в том, что Достоевский такой уж глубокий писатель. Дабы утвердиться в этих сомнениях, я, придя домой, взял томик Достоевского и открыл его наобум, попав на «Записки из подполья». Перечитав эти «Записки», я убедился, что Достоевский - один из самых глубоких и гениальных русских писателей.
В момент, когда я заканчивал чтение повести, ко мне подошла моя мать и спросила:
- Что ты читаешь?
- «Записки из подполья», - ответил я. - Гениальное произведение, не правда ли?
- Наверное, - сказала мать без всякого энтузиазма. И помолчав, добавила:
- Достоевский гениально раскрыл некоторые черты русского характера... К сожалению, не лучшие.
После этого мать сказала:
- Я давно хотела написать книгу «Достоевский и Чехов». Но я точно знаю, что эту книгу никто не напечатает. Этому помешают и либералы, и почвенники.
Я спросил мать, почему она считает эту книгу столь актуальной. Мать ответила:
- Достоевский сделал ставку на слово, а Чехов - на поступок. Чехов - последний, кто дерзнул защищать классический гуманизм.
- А Достоевский? - спросил я мать.
Мать ответила уклончиво.
- Тебе не кажется странным, - сказала она, - что наша либеральная интеллигенция прощает Достоевскому то, что она никому не прощает? И не надо сказок по поводу того, что она ему это прощает за гениальность.
- Тогда за что же она ему это прощает? - спросил я у матери.
- Наша либеральная интеллигенция на самом деле предельно антигуманистична и антидемократична, - ответила она.
- А Достоевский? - спросил я.
- А он сложнее, - ответила мать. - Но трактовать его антигуманистически можно. И он дает к этому все основания. А тут еще Бахтин!
Почему-то тогда на этом наш разговор прервался. Но результатом разговора стало то, что я начал писать сценарий «Записок из подполья». Причем именно первой части «Записок из подполья», которая считалась абсолютно нетеатральной. Я поставил эту первую часть именно как многоголосье - как спор актеров, каждый из которых является одним из слагаемых этого самого «Я!». Кстати, что такое это самое многоголосье, которое так ярко описал Бахтин? Когда личность распадается, происходит раздвоение, «растроение» личности и так далее. Они-то и спорят. Нет распадения личности - нет многоголосья. Распадение может быть полным и неполным. Если оно полное, то речь идет о психиатрической клинике. Но опять же, клиника клинике рознь. Шизофрения великого человека может подарить миру великие открытия. А шизофрения обычная - это заурядное человеческое несчастье.
Впрочем, не многоголосье интересовало меня прежде всего. А то, что именно атакуют все эти самые голоса. А атакуют они, конечно же, гуманизм.
Читать далее