Тибет охраняемый и хранимый
Репост : http://sredotochie.ru/?p=3617
Владимир Малявин
Моя последняя поездка в Тибет не изменила моих представлений об этой уникальной стране, но позволила многое в них уточнить и кое-что к ним прибавить. Таков же мой нынешний рассказ о «стране снегов»: новые впечатления в нем смешаны со старыми, но, подозреваю, незнакомыми и даже неожиданными для многих мыслями.
И в самых стертых стереотипах можно обнаружить жемчужины истины. Что может быть более банального, даже до карикатурности пошлого, чем разговор о «неразгаданных тайнах» и «непостижимых глубинах» Востока? И тем не менее, в Азии, и только в ней, действительно есть и то, и другое. Не потому, что в ней кто-то что-то прячет. Просто азиатское пространство столь необъятно-велико и столь богато деталями, что теряется в себе самом и внезапно оборачивается своей противоположностью - как великие пустыни вдруг упираются в высочайшие горы, а гигантские горные массивы внезапно сменяются бескрайними низменностями. Эти метаморфозы - только напоминание о том, что идти далеко в поисках азиатской тайны не нужно. Она здесь, прямо перед глазами: в ежемгновенной перипетии, встрече несходного, соположенности несопоставимого, в затейливом и все же естественном скольжении смысла за собственные пределы. Вот один лежащий на поверхности, но поразительный пример: нынешние власти крепко стерегут Тибет и ставят перед путешествующим по нему множество заслонов, но Тибет и сам хранит себя чисто азиатским, немыслимым в Европе способом. Он прячется в чем-то всегда «другом».
Говорят: подальше положишь, поближе возьмешь. А в познании чем ближе взглянешь, тем дальше увидишь.Тайна Тибета лежит под рукой, но ее нужно прозревать вдалеке. Ибо подлинная тайна - самое что ни на есть очевидное настоящее, которое и несет в себе мрак бытийной бездны. Прекрасное описание этой тьмы, точное и страстное, есть в статье Эрнста Блоха «Дух утопии». Светоч истины, утверждает Блох, полагаясь на обетования христианства, откроется только тому, кто не теряет веры даже в непроглядном мраке актуальности:
«Мы несем искру конца через весь ход истории, и эта искра все еще грядет, полная бесспорной, объективной фантазии. Вот почему во всем, что мы созидаем, вечно созидаем - с нашим опытом, барокко, музыкой, экспрессией, самопознанием, эрой Царства - бушует шторм, который приходит из всего, что есть неустоявшегося в человеческой природе и влечет к огненному языку Писания, к непостижимому индивидууму, раздиранию завес и не только в каждом древнем храме - дух несокрытой утопии, как дух сокровенного человека, в конце концов воссияет… Неведомое вокруг нас есть глубинная основа для явления мира, и именно по этой причине вспышка будущего знания, безошибочно ударяющая в нашу тьму, и один вечный неформулируемый вопрос закладывают неизбежно достаточное основание для явления, для прихода в другой мир».
Пафос Блоха, его взволнованность чисто западные. Азия относится к этой загадочной соположенности или даже - кто знает? - соотнесенности мрака и света гораздо спокойнее. Она даже знает, как растворить мрак актуальности в свете земного дня. Но бездна «сокровенности» (см. гл.1 «Дао-Дэ цзина») остается там, где ей назначено быть, и глубина погружения в нее отмеряет степень нашего духовного совершенства. Есть она, конечно, и в тибетской жизни. Даже поверхностный взгляд позволяет заметить в ней одну большую странность: душа Тибета оторвана от его тела. Пока физический остов Тибета пребывает там, где ему положено быть по законам географии, мозг и воля этой страны - верхушка ламства, лучшие интеллектуалы, даже самые популярные певцы - находятся в эмиграции: в Индии, Америке, Европе, Японии, Тайване. Поначалу такое положение казалось мне по меньшей мере странным. Со временем я увидел в нем нечто провиденциальное. Усилиями эмигрантов тибетская духовность стала частью мировой жизни, и уже не совсем ясно, какой Тибет настоящий: тот ли, который вошел в умы и сердца миллионов нетибетцев, или все-таки тот, который недвижно лежит в своих земных границах, в стороне от мировых проблем. Как ни странно, Тибет сегодня - одновременно самая открытая миру и самая замкнутая страна. Как ни широки его просторы, расстояние между его физическим и духовным бытием неизмеримо шире. Преодолеть его - все равно, что перепрыгнуть через головокружительную бездну. Эта разделенность внутри себя, неприступность для самого себя, пожалуй, и есть главная особенность тибетского уклада.
Исполинское, нависшее над всей Евразией, но бессильное, словно в беспамятстве лежащее среди горных хребтов тело Тибета[1] - легкая добыча для чужаков. Города Тибета методично и неуклонно заселяются мигрантами из Китая. В Тибет валят толпы туристов, теперь в основном китайских, тогда как среди иностранцев пальма первенства, кажется, прочно принадлежит русским. Китайцы глазеют на красоты природы, европейцы устремляются к местным святыням. Под предлогом «развития» и «модернизации» служители технократической утопии безжалостно коверкают природный ландшафт Тибета, не обращая внимания на то, что для самих тибетцев их земля священна и являет образ полноты универсума, а в каждой местности должны быть свои 25 святых мест, эту полноту удостоверяющих. Остается надеяться, что сведение пейзажа к технической «среде» не окажется смертельным для души этой страны девственных красот, ведь душа не имеет ни формы, ни частей и к тому же бессмертна. Поживем увидим…
Нашествие «смелого нового мира» власти поощряют и уверенно регулируют. Оно, во-первых, приносит деньги. За последние пару лет цена входных билетов в монастыри и святые места выросла вдвое и втрое. Еще в прошлом году в район Кайласа и озера Манасаровар можно было въехать за 180 юаней, теперь на Кайлас и на Манасаровар надо покупать отдельные билеты по 150 юаней. За проезд к началу коры (ритуального обхода) Кайласа нужно заплатить еще 90 юаней. А кора вокруг Манасаровара теперь стоит астрономические 690 юаней. Для сбора денег возведены уродливые, с каким-то архитектурным бзыком спроектированные здания.
Вот первая проблема Тибета: лало[2] везут бабло.
Ну и, во-вторых, политические соображения. После Культурной революции китайские власти поняли, что выкорчевывать религию и накладно, и бесполезно. Их тайная мечта - превратить святыни Тибета в туристические аттракционы, обслуживаемые ручными ламами (высших лам, согласно специальному закону, назначает ЦК КПК). Уже выстроена прокитайская духовная иерархия во главе с выбранным в Пекине панчен-ламой. Последний живет в Пекине, но иногда для порядка наезжает в приписанный к нему монастырь в г. Шигацзе. На встречу с ним, по словам местных жителей, людей сгоняют кого по приказу, кого за деньги.
Пристальное внимание правительства КНР к личному составу и настроениям ламства вполне понятно, ведь институт лам - основа жизненного строя тибетцев и питательная среда тибетской фронды. Ламы живут под строжайшим контролем и даже прямым наблюдением китайской администрации (в монастырях повсюду висят включенные видеокамеры, и есть специальные уполномоченные от партии). Имеются запреты, касающиеся молебнов, подчас абсурдные. Стараниями властей число лам неумолимо сокращается. Молодым людям прямо запрещено уходить в монастырь. Впрочем, бывают исключения. В том же монастыре панчен-ламы в Шигацзе можно увидеть множество лам-мальчиков: для «своего» панчен-ламы можно.
В монастыре Джепунг на окраине Лхасы я стал свидетелем экзаменов для молодых лам. Экзаменующиеся сидели парами на земле, а их экзаменаторы ходили вразвалку перед ними, время от времени громко хлопая в ладони и выбрасывая вперед левую руку, символически закрывающую вход в ад, а правую подтягивали к себе, показывая тем самым, как знание может привести на небо. Вокруг лам вились итальянские туристы. А сверху за всей процедурой наблюдали переодетые полицейские, всем своим видом показывавшие, что умирают от скуки и презирают эти игры лам. О чем они думали? О том, что сила солому ломит и что современному человеку для счастья достаточно автомата, денег и «передовой идеологии»? Эта идеология опустошает землю, чтобы дать власть над миром и себе подобными. Заманчивая перспектива? Опять же деньги обещает приличные. Кстати, доходы от туризма и даже подношений буддам полностью уходят администрации. Монахам остается только то, что посетители жертвуют на монастырской кухне.
Внимательно оглядев в очередной раз знакомые, но полные неприступного покоя кручи Кайласа, я понял, что главная тайна «страны снегов» заключена в сокровенной, невозможной преемственности человеческого и небесного начал. Горы, вообще говоря, есть нечто предельно далекое от человеческого мира и чуждое ему. Но ведь и человек бесконечно превосходит самого себя и всегда стремится стать таким, «каким еще не бывал». Тут основа всякой антропологии. Недаром Конфуцию принадлежат слова: «Человечный радуется горам». Получается, что горы создают человека. Правда, в Тибете горы настолько величественны и суровы, что вряд ли могут быть объектом эстетического любования, которое вроде бы подразумевается в словах Конфуция[3]. Здесь горы и люди соединяются в сверхчеловеческом порыве воли подвижника, медитирующего в пещере, - главного героя тибетской традиции. В отличие от Китая горы в Тибете не могли стать объектом живописного изображения, они не даются уютному созерцанию. Их нужно чувствовать, переживать в сердце, сидя в их глубине. Такие горы действуют на сознание лучше всякого галлюциногена. Необыкновенная интенсивность медитативного опыта подвижника отражается в ярких красках, горячей экспрессии и композиционной насыщенности тибетского искусства. В этом смысле последнее выступает как вызов мирскому быту или, точнее, призыв к человеку превзойти все очеловеченное и «слишком человеческое», найти себя в «другом» и даже совершенно нечеловеческом.
Итак, единство Человека и Неба надо искать в их видимом разрыве и даже противостоянии. Это значит, что Человек и Небо делают общее дело, не вступая явно в отношения сотрудничества и даже без ведома друг друга. Они встречаются в пределе своего бытия, который равнозначен его полноте и, стало быть, самодостаточности, отсутствию усилий. Ветер на горных перевалах разносит благодать с молитвенных флагов сам собой, без участия человека. То же самое делает горный ручей, крутя барабан с текстом молитвы. И чем больше бушует стихия, тем больше благодати разносится по округе. Солдат земной армии любви может спать, но небесная служба спасения мира ни на миг не прекращает работу. Это работа без-действия, полного упокоения. Такова идеальная практика в даосизме: знаменитое «недеяние» (у вэй). Нечто подобное было известно и тибетцам под видом визуализации мира в медитации, позволяющей все свершать без усилия (дон нэй). В пещерах, где медитировали подвижники, можно увидеть предметы, перенесенные туда их волей Тут же выставлены отпечатки их рук и ног. От жара духовной концентрации материя становится податливой, как расплавленный воск. Просветленное ведение отменяет ограничения пространства и времени. Для него реальность - один сиятельный поток животворной плазмы до разделения духа и плоти, сознания и жизни, субъекта и объекта. В этом пространстве прежде всякой протяженности и времени прежде длительности, в этом мире прежде мира еще ничего нет и потому все может быть всем.
Такова реальность пустоты всевмещающего зияния или, как я говорю, не-сущего, все в себе несущего. Реальность неопределимая и невыразимая. Она предстает непременно собственным антиподом, отрицает сама себя, выражается в чем-то совсем другом и противоположном, прячет себя, как истинная любовь. И пусть, как гласят китайские поговорки, «небо видит глазами людей» и «когда свершится путь человека, путь Неба свершится сам собой»; пусть в духовном мире небесного тем больше, чем больше в нем человеческого. Для стороннего взгляда, в мире внешнего пространства преемственность человеческого и небесного с необходимостью выражается как их противостояние.
Там, где существовала сильная аристократия - в Европе или в той же Японии - аристократическая мораль достоинства и любезности разрослась до национальных масштабов. У тибетцев же развился талант к чувствованию жестокого откровения смертности жизни (тогда как местная аристократия бездарно сдулась). Тут нет ничего удивительного. Индийские праведники и начинали с медитации на кладбище среди разлагающихся трупов. Суровые условия «страны снегов» очень способствовали тому, чтобы аскеза умирания коснулась всех. Но важно, что духовные труды и решимость взглянуть в глаза последней правде, как бы ни была она страшна, породила в Тибете театрализованные представления в масках как составную часть самых торжественных молебнов. Эти мистерии ничего не показывают, но являют собой апофеоз чистой игры как образа (или все же только знака?) самоизменчивой реальности, действительности иллюзии и иллюзорности действительности, жизни по ту сторону жизни. Правда этой игры сокрыта, как скрыта от взглядов посторонних, окутана ореолом тайны жизнь лам-актеров. Чему служат эти представления? Они защищают от ужаса смерти или, наоборот, предъявляют его в невыносимой откровенности? Трудный вопрос… Но, может быть, они указывают на откровение еще более глубокое и непостижимое - на саму природу духовной просветленности, которая всегда там, где ничего не сознает-ся, пребывает вне себя? Сознание Будды открыто миру как раз потому, что ничего в себе не имеет. Оно есть идеальная, совершенно беспредметная зеркальность, в которой нет ничего, но все сходится.
Игра хранит в себе бездну само-опустошения всего сущего. Она предъявляет образы только для того, чтобы отменить их, демонстрирует пустотность всего явленного, свою собственную пустоту. Чем она ярче и заметнее - а религиозные представления тибетцев чрезвычайно красочны и шумны - тем явственнее она себя отрицает и так… утверждает свою неизбежность. Буддизм разглядел вечносущие качества жизни в тени и следе задолго до того, как на них обратил внимание постмодерн. Все пройдет кроме игры. В конце времен, когда языки умолкнут и пророчества прекратятся, останутся только пляшущие тени в пустоте крыши мира. Здесь возникает вопрос о действенности китайской политики «опустошения» религии тибетцев, которая, надо заметить, созвучна постмодернистскому пародированию всего и вся. Самоизменчивость пустоты в буддизме изначально содержит в себе безупречное противоядие против стремления китайских властей внедрить в тело буддийской традиции вирус измены, превратить живое предание в его постмодернистский суррогат. Правда в том, что именно внутренний динамизм, самоотрицательная природа игрового начала удостоверяют «алмазную» твердость просветленного сознания. Вот уж нашла коса на камень…
С чем сравнить сознание? Сознание - зеркало. Секрет духовных учителей Востока в том, что только в невидимом, «темном зеркале» (Лао-цзы) мирового сознания проявляются все вещи. Сознание - болото. Задень его тихую зыбь - и оно взволнуется, пойдет ходуном, а из его темных глубин поднимутся на поверхность, с шумом лопаясь и источая запах забвения, пузыри воспоминаний. Сознание - легкокрылый Эол. Стремительно мчится оно со всеми ветрами мироздания, оживляя всякое место, заселяя всякий «жизненный мир». Сознание там, где брезжит новый рассвет и удивленный странник спрашивает себя: «Где я?». Это вольное странничество через века и континенты недоступно взгляду плоскому и внешнему. На поверхности опыта, во внешнем мире, в социальных институтах оно всегда отсутствует. Народ, живущий самоотсутствием сознания, не построит ни прочного общества, ни сильного государства. Таков народ Тибета, до крайности разобщенный, малоспособный к деловому сотрудничеству, совершенно чуждый нарциссизма светской общительности, но поразительно сплоченный там, где речь идет о всеобщем (всечеловеческом?) «духовном порыве», как это ежедневно случается в ритуале коры: мужчины и женщины, молодежь и старики, богачи и нищие идут, бормоча молитву, единым потоком и притом как будто не замечают друг друга. Сила этого поистине всенародного порыва такова, что в той же Лхасе вокруг монастыря Джоканг власти выставили на каждом углу полицейские наряды, а на крышах - военных с рациями и снайперов. Власть держит народную волю под прицелом, но где эта цель? Шествие, исходящее из начала всех сознаний, оказывается всецело и, можно сказать, соборно мирным делом. До сих пор оно, кажется, не вызвало ни одного выстрела.
Тибетский амулет, оберегающий от нашествий внешних врагов. 17 в.
Секрет единства Тибета надо искать в последней глубине духовных откровений лам, где сознание, превзошедшее и эмпирическое, и умозрительное видение, погрузившееся в мир микропревращений, где еще ничего не дано, но все уже задано, пред-оставляет всему быть и свободно творит свою мандалу, т.е. показывает себя, как в мистерии Чам являют себя боги. Этот фантомный мир прежде мира вещей вечен и неуязвим для внешних воздействий, как алмаз высшей пробы. В нем ничего не появляется и не исчезает, в нем нет ни прошлого, ни будущего, но одно вечнотекучее настоящее. К.-Г. Юнг проницательно увидел в нем глубинную матрицу (все)человеческой психики и воплощение принципа синхронности (читай: бытия как события, со-бытийности), поскольку в нем, как в божественной плероме, все случается единовременно, вне причинно-следственных связей. Тибетская традиция, весь тибетский строй жизни - плод длительной отладки очень утонченной, почти невидной со стороны смычки между просветленностью духовного взора и внешних форм общественной жизни. Идеи перерождения будд в людях и мирской власти далай-ламы - только два ярких напоминания о том, сколь прочна и жизненна эта смычка.
Похоже, что у китайских властей Тибета при всей мощи их военной машины и соблазнительности «передовой идеологии» нет эффективного ответа на безмолвный вызов тибетской традиции. Вопрос не может быть решен, как уже показала история, насилием хотя бы потому, что совершенно непонятно, как и против кого насилие применять. Но его нельзя решить и созданием суррогатной религии, некоего ламаистского диснейлэнда: игровая подмена бессильна перед исконной самоизменчивостью сознания Будды. «Жидкая современность» (З. Бауман) обтекает кристалл буддийского откровения, не оставляя на нем следов. Несмотря на все успехи туристической индустрии Тибет не стал более открытым и доступным. Волею властей передвижение по Тибету далеко не каждому по карману, обставлено множеством стеснительных условий, а многие районы вообще закрыты для посещения. Настоящего Тибета туристы не видят (как, впрочем, им и положено). Может быть, это случайность, но, подозреваю, тоже из разряда провиденциальных.
Тибетцы верят, что будда Херука в своем «неистовом танце с вращением направо» сотворил собственный образ и к тому же освободил демона Рудру из его телесного плена, рассеяв его по миру в ритме своего танца. Сознание растет из самого себя, оно проясняет себя, оставляя себя. Пока жив тибетский Чам, мистериальная игра Тибета не окончена. У тибетцев есть шансы, проиграв сражение, выиграть войну. Ведь волею судьбы им дарована лучшая стратегия: действие от имени или, лучше сказать, во имя абсолютной сокровенности. Этим объясняется, надо думать, слишком явная нервозность китайских властей, их стремление любой ценой создать дубликат ламской иерархии. Современная власть, едва стоящая на протезах своих технологий, пусть даже электронных (тоже важный признак неотвратимого «снятия печатей» в истории), напоминает шарлатана, который хоть и наловчился обманывать публику, но втайне ищет настоящего волшебства. Ее воинственность ей не поможет. Ведь с началом не борются. Ему только следуют и на-следуют в бережной уступчивости любви.
Вглядимся же в тайну Тибета. Она состоит не в самом факте сокрытости некоего знания, а в несопоставимости духовного бодрствования и внешнего восприятия, попросту говоря - все в той же разъединенности души и тела «страны снегов». Этот раскол, оказывается, не случаен. Еще менее случайной надо считать странную двойственность тибетской цивилизации, которая не имеет сил собрать Тибет в нацию-государство, но способна вместить весь мир в глубину любовно-бодрствующего сердца. Главная загадка и вековая двусмысленность тибетского призвания заключается в простом парадоксе бытийной пустоты: чем больше ее нет, тем явственнее ее присутствие. Как раз таков истинный мудрец в традиции всей Восточной Азии: он не выпячивает себя, но всех поддерживает, «всем светит, но никого не слепит», дает всему свершиться и не приписывает себе заслуг, приходит никому неизвестный и уходит, никем не узнанный (Лао-цзы). Этот «верховный предок» в нас, наш «изначальный облик» (Чжуан-цзы) внушает нам чувство подлинности нашего существования. В него не вонзятся ни когти хищного зверя, ни смертоносный клинок на поле боя, потому что «в нем нет места смерти». Тема как нельзя более современная. Достаточно вспомнить мотив «темного предшественника», субъекта=Х в философии множественности Делёза. Но таково же традиционное определение сердца Будды или Дао - пути всех путей. По буддийской поговорке, люди живут в мудрости Будды, ничего не зная о ней, как рыбы резвятся в воде, не подозревая о ее существовании. (Китайской администрации тоже хочется так: на военных грузовиках в Тибете пишут: «армия в народе - как рыба в воде»). Самое бесполезное в нашей жизни, ибо не просто скрытое, но предоставленное себе в своей оставленности оказывается самым насущным и неизбежным.
Переведенный мной четверть века назад экспериментальный роман монаха-писателя 17 в. Дун Юэ заканчивается такой сценой: волшебная обезьяна Сунь Укун, пробудившись от длинный череды снов, попадает в дом ученого, который созерцает графические символы «Книги Перемен» и размышляет о чем-то таком, что «обнимает Небо и Землю, и из него ничего не ускользает». Загадочная и важная тема. Если мир хранится в самом себе или, по-другому, предоставлен себе, значит его нельзя изобразить, схватить, подменить, уничтожить. Мир реален, потому что он безупречно подобен себе, оставаясь совершенно невидимым. Тогда каллиграф Фу Шань имеет полное право поставить на своей работе подпись: «Печать сердца Будды». Все подлинное в мире - это на самом деле буддо подобие. Главный японский философ К.Нисида называл реальностью сущее ничто, которое охватывает весь мир и (не)явлено в бесконечности само-отражения. Что или кто это может быть? Не та ли небесная армия спасения? «Океан просветленности, где мириады будд собраны в одном волоске на голове Татхагаты, и все они совершают непостижимые деяния и творят непостижимые чудеса, дают непостижимые обеты, пребывая в неизреченном просветлении в неописуемых чистых землях…»[4].
Мир досконально подобный себе неподвластен силам зла, ибо живет «у Христа за пазухой». Он - божий. Он гибнет, когда вываливается из своего несотворенного укрытия - отсутствующей глубины подобия. В рассказах Акутагавы или фильмах Куросавы мотив вездесущего скрытого наблюдателя обретает зловеще-гностические обертоны и недаром: речь идет уже о некоем индивидууме. В романе Бернаноса «Под солнцем Сатаны» таким наблюдателем прямо назван дьявол. Вот плоды индивидуалистического модернизма. Но и это не конец. Ж.-Л. Нанси дал классический постмодернистский поворот этой теме, описав отношение человека и Бога в их взаимной оставленности как решительный - в его абсолютной неопределенности-жест à-dieu.
Вопрос в том, есть ли в бесконечной цепи отражений нечто реальное или эти отражения увлекают нас в дурную бесконечность? Внутренняя просветленность заставляет принять первый ответ. Профанный взгляд позволяет играть со второй возможностью. Сойдутся ли когда-нибудь эти позиции? История показывает, что в Тибет шли с мечтой об экзотике, а уходили оттуда с новым знанием единства человечества. Блаватская, семейство Рерихов, К.-Г. Юнг, Э. Хофман - вот лишь самые громкие имена в этой эпопее опознания в Тибете мирового духовного центра. А значит, разделенность души и тела Тибета не напрасна. Она подсказывает, что крыша дана миру не для того, чтобы его закупоривать. В ней надо искать едва заметную трещину, «отверстие с булавочную головку» (см. «Дао-Дэ цзин», гл. 21), тончайший просвет, сквозь которые людям будет зиять общее для всех Небо.
Иные трактовки и вариации затронутых здесь тем см. в книге: Владимир Малявин. Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Москва: Малявин и Ко, 2012.
[1] Как не вспомнить, что тибетцы уподобляют свою землю демонице Сыму, которая лежит придавленная буддийскими монастырями Тибета, неспособная пошевелиться . Этот миф как будто противоречит центральной для тибетского буддизма идее присутствия истины в имманентности существования. Тибетская земля, как известно, спонтанно выдавливает из себя образы будд и даже канонические книги. Я спрашивал об этом противоречии многих тибетцев. Большинство считают, что демоница Сыму относится к тому, что находится «глубоко под землей», а святые образы - к земной поверхности.
[2] Лало в разговорном тибетском языке означает человека неверующего, безнравственного, «без царя в голове».
[3] Здесь есть свои немаловажные азиатские нюансы. Китайский ученый минской эпохи Ло Лунь по поводу только что процитированных слов Конфуция, замечает, что «радующийся горе забывает гору». Современный автор Ся Сяньчунь комментирует: «Благодаря природному пейзажу Конфуций постиг путь человеческой жизни». В китайской мысли «забытье» указывает на практически осуществляемую цельность человеческого бытия, которая равнозначна обостренной духовной чувствительности равнозначной опознанию мельчайших дифференциалов опыта. Возможно, Конфуций и тибетские подвижники отстоят не так уж далеко друг от друга.
[4] Steve Odin. Process Metaphysics and Hua-Yen Buddhism. SUNY: Albany, 1982, p.180.
Владимир Малявин
Моя последняя поездка в Тибет не изменила моих представлений об этой уникальной стране, но позволила многое в них уточнить и кое-что к ним прибавить. Таков же мой нынешний рассказ о «стране снегов»: новые впечатления в нем смешаны со старыми, но, подозреваю, незнакомыми и даже неожиданными для многих мыслями.
И в самых стертых стереотипах можно обнаружить жемчужины истины. Что может быть более банального, даже до карикатурности пошлого, чем разговор о «неразгаданных тайнах» и «непостижимых глубинах» Востока? И тем не менее, в Азии, и только в ней, действительно есть и то, и другое. Не потому, что в ней кто-то что-то прячет. Просто азиатское пространство столь необъятно-велико и столь богато деталями, что теряется в себе самом и внезапно оборачивается своей противоположностью - как великие пустыни вдруг упираются в высочайшие горы, а гигантские горные массивы внезапно сменяются бескрайними низменностями. Эти метаморфозы - только напоминание о том, что идти далеко в поисках азиатской тайны не нужно. Она здесь, прямо перед глазами: в ежемгновенной перипетии, встрече несходного, соположенности несопоставимого, в затейливом и все же естественном скольжении смысла за собственные пределы. Вот один лежащий на поверхности, но поразительный пример: нынешние власти крепко стерегут Тибет и ставят перед путешествующим по нему множество заслонов, но Тибет и сам хранит себя чисто азиатским, немыслимым в Европе способом. Он прячется в чем-то всегда «другом».
Говорят: подальше положишь, поближе возьмешь. А в познании чем ближе взглянешь, тем дальше увидишь.Тайна Тибета лежит под рукой, но ее нужно прозревать вдалеке. Ибо подлинная тайна - самое что ни на есть очевидное настоящее, которое и несет в себе мрак бытийной бездны. Прекрасное описание этой тьмы, точное и страстное, есть в статье Эрнста Блоха «Дух утопии». Светоч истины, утверждает Блох, полагаясь на обетования христианства, откроется только тому, кто не теряет веры даже в непроглядном мраке актуальности:
«Мы несем искру конца через весь ход истории, и эта искра все еще грядет, полная бесспорной, объективной фантазии. Вот почему во всем, что мы созидаем, вечно созидаем - с нашим опытом, барокко, музыкой, экспрессией, самопознанием, эрой Царства - бушует шторм, который приходит из всего, что есть неустоявшегося в человеческой природе и влечет к огненному языку Писания, к непостижимому индивидууму, раздиранию завес и не только в каждом древнем храме - дух несокрытой утопии, как дух сокровенного человека, в конце концов воссияет… Неведомое вокруг нас есть глубинная основа для явления мира, и именно по этой причине вспышка будущего знания, безошибочно ударяющая в нашу тьму, и один вечный неформулируемый вопрос закладывают неизбежно достаточное основание для явления, для прихода в другой мир».
Пафос Блоха, его взволнованность чисто западные. Азия относится к этой загадочной соположенности или даже - кто знает? - соотнесенности мрака и света гораздо спокойнее. Она даже знает, как растворить мрак актуальности в свете земного дня. Но бездна «сокровенности» (см. гл.1 «Дао-Дэ цзина») остается там, где ей назначено быть, и глубина погружения в нее отмеряет степень нашего духовного совершенства. Есть она, конечно, и в тибетской жизни. Даже поверхностный взгляд позволяет заметить в ней одну большую странность: душа Тибета оторвана от его тела. Пока физический остов Тибета пребывает там, где ему положено быть по законам географии, мозг и воля этой страны - верхушка ламства, лучшие интеллектуалы, даже самые популярные певцы - находятся в эмиграции: в Индии, Америке, Европе, Японии, Тайване. Поначалу такое положение казалось мне по меньшей мере странным. Со временем я увидел в нем нечто провиденциальное. Усилиями эмигрантов тибетская духовность стала частью мировой жизни, и уже не совсем ясно, какой Тибет настоящий: тот ли, который вошел в умы и сердца миллионов нетибетцев, или все-таки тот, который недвижно лежит в своих земных границах, в стороне от мировых проблем. Как ни странно, Тибет сегодня - одновременно самая открытая миру и самая замкнутая страна. Как ни широки его просторы, расстояние между его физическим и духовным бытием неизмеримо шире. Преодолеть его - все равно, что перепрыгнуть через головокружительную бездну. Эта разделенность внутри себя, неприступность для самого себя, пожалуй, и есть главная особенность тибетского уклада.
Исполинское, нависшее над всей Евразией, но бессильное, словно в беспамятстве лежащее среди горных хребтов тело Тибета[1] - легкая добыча для чужаков. Города Тибета методично и неуклонно заселяются мигрантами из Китая. В Тибет валят толпы туристов, теперь в основном китайских, тогда как среди иностранцев пальма первенства, кажется, прочно принадлежит русским. Китайцы глазеют на красоты природы, европейцы устремляются к местным святыням. Под предлогом «развития» и «модернизации» служители технократической утопии безжалостно коверкают природный ландшафт Тибета, не обращая внимания на то, что для самих тибетцев их земля священна и являет образ полноты универсума, а в каждой местности должны быть свои 25 святых мест, эту полноту удостоверяющих. Остается надеяться, что сведение пейзажа к технической «среде» не окажется смертельным для души этой страны девственных красот, ведь душа не имеет ни формы, ни частей и к тому же бессмертна. Поживем увидим…
Нашествие «смелого нового мира» власти поощряют и уверенно регулируют. Оно, во-первых, приносит деньги. За последние пару лет цена входных билетов в монастыри и святые места выросла вдвое и втрое. Еще в прошлом году в район Кайласа и озера Манасаровар можно было въехать за 180 юаней, теперь на Кайлас и на Манасаровар надо покупать отдельные билеты по 150 юаней. За проезд к началу коры (ритуального обхода) Кайласа нужно заплатить еще 90 юаней. А кора вокруг Манасаровара теперь стоит астрономические 690 юаней. Для сбора денег возведены уродливые, с каким-то архитектурным бзыком спроектированные здания.
Вот первая проблема Тибета: лало[2] везут бабло.
Ну и, во-вторых, политические соображения. После Культурной революции китайские власти поняли, что выкорчевывать религию и накладно, и бесполезно. Их тайная мечта - превратить святыни Тибета в туристические аттракционы, обслуживаемые ручными ламами (высших лам, согласно специальному закону, назначает ЦК КПК). Уже выстроена прокитайская духовная иерархия во главе с выбранным в Пекине панчен-ламой. Последний живет в Пекине, но иногда для порядка наезжает в приписанный к нему монастырь в г. Шигацзе. На встречу с ним, по словам местных жителей, людей сгоняют кого по приказу, кого за деньги.
Пристальное внимание правительства КНР к личному составу и настроениям ламства вполне понятно, ведь институт лам - основа жизненного строя тибетцев и питательная среда тибетской фронды. Ламы живут под строжайшим контролем и даже прямым наблюдением китайской администрации (в монастырях повсюду висят включенные видеокамеры, и есть специальные уполномоченные от партии). Имеются запреты, касающиеся молебнов, подчас абсурдные. Стараниями властей число лам неумолимо сокращается. Молодым людям прямо запрещено уходить в монастырь. Впрочем, бывают исключения. В том же монастыре панчен-ламы в Шигацзе можно увидеть множество лам-мальчиков: для «своего» панчен-ламы можно.
В монастыре Джепунг на окраине Лхасы я стал свидетелем экзаменов для молодых лам. Экзаменующиеся сидели парами на земле, а их экзаменаторы ходили вразвалку перед ними, время от времени громко хлопая в ладони и выбрасывая вперед левую руку, символически закрывающую вход в ад, а правую подтягивали к себе, показывая тем самым, как знание может привести на небо. Вокруг лам вились итальянские туристы. А сверху за всей процедурой наблюдали переодетые полицейские, всем своим видом показывавшие, что умирают от скуки и презирают эти игры лам. О чем они думали? О том, что сила солому ломит и что современному человеку для счастья достаточно автомата, денег и «передовой идеологии»? Эта идеология опустошает землю, чтобы дать власть над миром и себе подобными. Заманчивая перспектива? Опять же деньги обещает приличные. Кстати, доходы от туризма и даже подношений буддам полностью уходят администрации. Монахам остается только то, что посетители жертвуют на монастырской кухне.
Внимательно оглядев в очередной раз знакомые, но полные неприступного покоя кручи Кайласа, я понял, что главная тайна «страны снегов» заключена в сокровенной, невозможной преемственности человеческого и небесного начал. Горы, вообще говоря, есть нечто предельно далекое от человеческого мира и чуждое ему. Но ведь и человек бесконечно превосходит самого себя и всегда стремится стать таким, «каким еще не бывал». Тут основа всякой антропологии. Недаром Конфуцию принадлежат слова: «Человечный радуется горам». Получается, что горы создают человека. Правда, в Тибете горы настолько величественны и суровы, что вряд ли могут быть объектом эстетического любования, которое вроде бы подразумевается в словах Конфуция[3]. Здесь горы и люди соединяются в сверхчеловеческом порыве воли подвижника, медитирующего в пещере, - главного героя тибетской традиции. В отличие от Китая горы в Тибете не могли стать объектом живописного изображения, они не даются уютному созерцанию. Их нужно чувствовать, переживать в сердце, сидя в их глубине. Такие горы действуют на сознание лучше всякого галлюциногена. Необыкновенная интенсивность медитативного опыта подвижника отражается в ярких красках, горячей экспрессии и композиционной насыщенности тибетского искусства. В этом смысле последнее выступает как вызов мирскому быту или, точнее, призыв к человеку превзойти все очеловеченное и «слишком человеческое», найти себя в «другом» и даже совершенно нечеловеческом.
Итак, единство Человека и Неба надо искать в их видимом разрыве и даже противостоянии. Это значит, что Человек и Небо делают общее дело, не вступая явно в отношения сотрудничества и даже без ведома друг друга. Они встречаются в пределе своего бытия, который равнозначен его полноте и, стало быть, самодостаточности, отсутствию усилий. Ветер на горных перевалах разносит благодать с молитвенных флагов сам собой, без участия человека. То же самое делает горный ручей, крутя барабан с текстом молитвы. И чем больше бушует стихия, тем больше благодати разносится по округе. Солдат земной армии любви может спать, но небесная служба спасения мира ни на миг не прекращает работу. Это работа без-действия, полного упокоения. Такова идеальная практика в даосизме: знаменитое «недеяние» (у вэй). Нечто подобное было известно и тибетцам под видом визуализации мира в медитации, позволяющей все свершать без усилия (дон нэй). В пещерах, где медитировали подвижники, можно увидеть предметы, перенесенные туда их волей Тут же выставлены отпечатки их рук и ног. От жара духовной концентрации материя становится податливой, как расплавленный воск. Просветленное ведение отменяет ограничения пространства и времени. Для него реальность - один сиятельный поток животворной плазмы до разделения духа и плоти, сознания и жизни, субъекта и объекта. В этом пространстве прежде всякой протяженности и времени прежде длительности, в этом мире прежде мира еще ничего нет и потому все может быть всем.
Такова реальность пустоты всевмещающего зияния или, как я говорю, не-сущего, все в себе несущего. Реальность неопределимая и невыразимая. Она предстает непременно собственным антиподом, отрицает сама себя, выражается в чем-то совсем другом и противоположном, прячет себя, как истинная любовь. И пусть, как гласят китайские поговорки, «небо видит глазами людей» и «когда свершится путь человека, путь Неба свершится сам собой»; пусть в духовном мире небесного тем больше, чем больше в нем человеческого. Для стороннего взгляда, в мире внешнего пространства преемственность человеческого и небесного с необходимостью выражается как их противостояние.
Там, где существовала сильная аристократия - в Европе или в той же Японии - аристократическая мораль достоинства и любезности разрослась до национальных масштабов. У тибетцев же развился талант к чувствованию жестокого откровения смертности жизни (тогда как местная аристократия бездарно сдулась). Тут нет ничего удивительного. Индийские праведники и начинали с медитации на кладбище среди разлагающихся трупов. Суровые условия «страны снегов» очень способствовали тому, чтобы аскеза умирания коснулась всех. Но важно, что духовные труды и решимость взглянуть в глаза последней правде, как бы ни была она страшна, породила в Тибете театрализованные представления в масках как составную часть самых торжественных молебнов. Эти мистерии ничего не показывают, но являют собой апофеоз чистой игры как образа (или все же только знака?) самоизменчивой реальности, действительности иллюзии и иллюзорности действительности, жизни по ту сторону жизни. Правда этой игры сокрыта, как скрыта от взглядов посторонних, окутана ореолом тайны жизнь лам-актеров. Чему служат эти представления? Они защищают от ужаса смерти или, наоборот, предъявляют его в невыносимой откровенности? Трудный вопрос… Но, может быть, они указывают на откровение еще более глубокое и непостижимое - на саму природу духовной просветленности, которая всегда там, где ничего не сознает-ся, пребывает вне себя? Сознание Будды открыто миру как раз потому, что ничего в себе не имеет. Оно есть идеальная, совершенно беспредметная зеркальность, в которой нет ничего, но все сходится.
Игра хранит в себе бездну само-опустошения всего сущего. Она предъявляет образы только для того, чтобы отменить их, демонстрирует пустотность всего явленного, свою собственную пустоту. Чем она ярче и заметнее - а религиозные представления тибетцев чрезвычайно красочны и шумны - тем явственнее она себя отрицает и так… утверждает свою неизбежность. Буддизм разглядел вечносущие качества жизни в тени и следе задолго до того, как на них обратил внимание постмодерн. Все пройдет кроме игры. В конце времен, когда языки умолкнут и пророчества прекратятся, останутся только пляшущие тени в пустоте крыши мира. Здесь возникает вопрос о действенности китайской политики «опустошения» религии тибетцев, которая, надо заметить, созвучна постмодернистскому пародированию всего и вся. Самоизменчивость пустоты в буддизме изначально содержит в себе безупречное противоядие против стремления китайских властей внедрить в тело буддийской традиции вирус измены, превратить живое предание в его постмодернистский суррогат. Правда в том, что именно внутренний динамизм, самоотрицательная природа игрового начала удостоверяют «алмазную» твердость просветленного сознания. Вот уж нашла коса на камень…
С чем сравнить сознание? Сознание - зеркало. Секрет духовных учителей Востока в том, что только в невидимом, «темном зеркале» (Лао-цзы) мирового сознания проявляются все вещи. Сознание - болото. Задень его тихую зыбь - и оно взволнуется, пойдет ходуном, а из его темных глубин поднимутся на поверхность, с шумом лопаясь и источая запах забвения, пузыри воспоминаний. Сознание - легкокрылый Эол. Стремительно мчится оно со всеми ветрами мироздания, оживляя всякое место, заселяя всякий «жизненный мир». Сознание там, где брезжит новый рассвет и удивленный странник спрашивает себя: «Где я?». Это вольное странничество через века и континенты недоступно взгляду плоскому и внешнему. На поверхности опыта, во внешнем мире, в социальных институтах оно всегда отсутствует. Народ, живущий самоотсутствием сознания, не построит ни прочного общества, ни сильного государства. Таков народ Тибета, до крайности разобщенный, малоспособный к деловому сотрудничеству, совершенно чуждый нарциссизма светской общительности, но поразительно сплоченный там, где речь идет о всеобщем (всечеловеческом?) «духовном порыве», как это ежедневно случается в ритуале коры: мужчины и женщины, молодежь и старики, богачи и нищие идут, бормоча молитву, единым потоком и притом как будто не замечают друг друга. Сила этого поистине всенародного порыва такова, что в той же Лхасе вокруг монастыря Джоканг власти выставили на каждом углу полицейские наряды, а на крышах - военных с рациями и снайперов. Власть держит народную волю под прицелом, но где эта цель? Шествие, исходящее из начала всех сознаний, оказывается всецело и, можно сказать, соборно мирным делом. До сих пор оно, кажется, не вызвало ни одного выстрела.
Тибетский амулет, оберегающий от нашествий внешних врагов. 17 в.
Секрет единства Тибета надо искать в последней глубине духовных откровений лам, где сознание, превзошедшее и эмпирическое, и умозрительное видение, погрузившееся в мир микропревращений, где еще ничего не дано, но все уже задано, пред-оставляет всему быть и свободно творит свою мандалу, т.е. показывает себя, как в мистерии Чам являют себя боги. Этот фантомный мир прежде мира вещей вечен и неуязвим для внешних воздействий, как алмаз высшей пробы. В нем ничего не появляется и не исчезает, в нем нет ни прошлого, ни будущего, но одно вечнотекучее настоящее. К.-Г. Юнг проницательно увидел в нем глубинную матрицу (все)человеческой психики и воплощение принципа синхронности (читай: бытия как события, со-бытийности), поскольку в нем, как в божественной плероме, все случается единовременно, вне причинно-следственных связей. Тибетская традиция, весь тибетский строй жизни - плод длительной отладки очень утонченной, почти невидной со стороны смычки между просветленностью духовного взора и внешних форм общественной жизни. Идеи перерождения будд в людях и мирской власти далай-ламы - только два ярких напоминания о том, сколь прочна и жизненна эта смычка.
Похоже, что у китайских властей Тибета при всей мощи их военной машины и соблазнительности «передовой идеологии» нет эффективного ответа на безмолвный вызов тибетской традиции. Вопрос не может быть решен, как уже показала история, насилием хотя бы потому, что совершенно непонятно, как и против кого насилие применять. Но его нельзя решить и созданием суррогатной религии, некоего ламаистского диснейлэнда: игровая подмена бессильна перед исконной самоизменчивостью сознания Будды. «Жидкая современность» (З. Бауман) обтекает кристалл буддийского откровения, не оставляя на нем следов. Несмотря на все успехи туристической индустрии Тибет не стал более открытым и доступным. Волею властей передвижение по Тибету далеко не каждому по карману, обставлено множеством стеснительных условий, а многие районы вообще закрыты для посещения. Настоящего Тибета туристы не видят (как, впрочем, им и положено). Может быть, это случайность, но, подозреваю, тоже из разряда провиденциальных.
Тибетцы верят, что будда Херука в своем «неистовом танце с вращением направо» сотворил собственный образ и к тому же освободил демона Рудру из его телесного плена, рассеяв его по миру в ритме своего танца. Сознание растет из самого себя, оно проясняет себя, оставляя себя. Пока жив тибетский Чам, мистериальная игра Тибета не окончена. У тибетцев есть шансы, проиграв сражение, выиграть войну. Ведь волею судьбы им дарована лучшая стратегия: действие от имени или, лучше сказать, во имя абсолютной сокровенности. Этим объясняется, надо думать, слишком явная нервозность китайских властей, их стремление любой ценой создать дубликат ламской иерархии. Современная власть, едва стоящая на протезах своих технологий, пусть даже электронных (тоже важный признак неотвратимого «снятия печатей» в истории), напоминает шарлатана, который хоть и наловчился обманывать публику, но втайне ищет настоящего волшебства. Ее воинственность ей не поможет. Ведь с началом не борются. Ему только следуют и на-следуют в бережной уступчивости любви.
Вглядимся же в тайну Тибета. Она состоит не в самом факте сокрытости некоего знания, а в несопоставимости духовного бодрствования и внешнего восприятия, попросту говоря - все в той же разъединенности души и тела «страны снегов». Этот раскол, оказывается, не случаен. Еще менее случайной надо считать странную двойственность тибетской цивилизации, которая не имеет сил собрать Тибет в нацию-государство, но способна вместить весь мир в глубину любовно-бодрствующего сердца. Главная загадка и вековая двусмысленность тибетского призвания заключается в простом парадоксе бытийной пустоты: чем больше ее нет, тем явственнее ее присутствие. Как раз таков истинный мудрец в традиции всей Восточной Азии: он не выпячивает себя, но всех поддерживает, «всем светит, но никого не слепит», дает всему свершиться и не приписывает себе заслуг, приходит никому неизвестный и уходит, никем не узнанный (Лао-цзы). Этот «верховный предок» в нас, наш «изначальный облик» (Чжуан-цзы) внушает нам чувство подлинности нашего существования. В него не вонзятся ни когти хищного зверя, ни смертоносный клинок на поле боя, потому что «в нем нет места смерти». Тема как нельзя более современная. Достаточно вспомнить мотив «темного предшественника», субъекта=Х в философии множественности Делёза. Но таково же традиционное определение сердца Будды или Дао - пути всех путей. По буддийской поговорке, люди живут в мудрости Будды, ничего не зная о ней, как рыбы резвятся в воде, не подозревая о ее существовании. (Китайской администрации тоже хочется так: на военных грузовиках в Тибете пишут: «армия в народе - как рыба в воде»). Самое бесполезное в нашей жизни, ибо не просто скрытое, но предоставленное себе в своей оставленности оказывается самым насущным и неизбежным.
Переведенный мной четверть века назад экспериментальный роман монаха-писателя 17 в. Дун Юэ заканчивается такой сценой: волшебная обезьяна Сунь Укун, пробудившись от длинный череды снов, попадает в дом ученого, который созерцает графические символы «Книги Перемен» и размышляет о чем-то таком, что «обнимает Небо и Землю, и из него ничего не ускользает». Загадочная и важная тема. Если мир хранится в самом себе или, по-другому, предоставлен себе, значит его нельзя изобразить, схватить, подменить, уничтожить. Мир реален, потому что он безупречно подобен себе, оставаясь совершенно невидимым. Тогда каллиграф Фу Шань имеет полное право поставить на своей работе подпись: «Печать сердца Будды». Все подлинное в мире - это на самом деле буддо подобие. Главный японский философ К.Нисида называл реальностью сущее ничто, которое охватывает весь мир и (не)явлено в бесконечности само-отражения. Что или кто это может быть? Не та ли небесная армия спасения? «Океан просветленности, где мириады будд собраны в одном волоске на голове Татхагаты, и все они совершают непостижимые деяния и творят непостижимые чудеса, дают непостижимые обеты, пребывая в неизреченном просветлении в неописуемых чистых землях…»[4].
Мир досконально подобный себе неподвластен силам зла, ибо живет «у Христа за пазухой». Он - божий. Он гибнет, когда вываливается из своего несотворенного укрытия - отсутствующей глубины подобия. В рассказах Акутагавы или фильмах Куросавы мотив вездесущего скрытого наблюдателя обретает зловеще-гностические обертоны и недаром: речь идет уже о некоем индивидууме. В романе Бернаноса «Под солнцем Сатаны» таким наблюдателем прямо назван дьявол. Вот плоды индивидуалистического модернизма. Но и это не конец. Ж.-Л. Нанси дал классический постмодернистский поворот этой теме, описав отношение человека и Бога в их взаимной оставленности как решительный - в его абсолютной неопределенности-жест à-dieu.
Вопрос в том, есть ли в бесконечной цепи отражений нечто реальное или эти отражения увлекают нас в дурную бесконечность? Внутренняя просветленность заставляет принять первый ответ. Профанный взгляд позволяет играть со второй возможностью. Сойдутся ли когда-нибудь эти позиции? История показывает, что в Тибет шли с мечтой об экзотике, а уходили оттуда с новым знанием единства человечества. Блаватская, семейство Рерихов, К.-Г. Юнг, Э. Хофман - вот лишь самые громкие имена в этой эпопее опознания в Тибете мирового духовного центра. А значит, разделенность души и тела Тибета не напрасна. Она подсказывает, что крыша дана миру не для того, чтобы его закупоривать. В ней надо искать едва заметную трещину, «отверстие с булавочную головку» (см. «Дао-Дэ цзин», гл. 21), тончайший просвет, сквозь которые людям будет зиять общее для всех Небо.
Иные трактовки и вариации затронутых здесь тем см. в книге: Владимир Малявин. Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Москва: Малявин и Ко, 2012.
[1] Как не вспомнить, что тибетцы уподобляют свою землю демонице Сыму, которая лежит придавленная буддийскими монастырями Тибета, неспособная пошевелиться . Этот миф как будто противоречит центральной для тибетского буддизма идее присутствия истины в имманентности существования. Тибетская земля, как известно, спонтанно выдавливает из себя образы будд и даже канонические книги. Я спрашивал об этом противоречии многих тибетцев. Большинство считают, что демоница Сыму относится к тому, что находится «глубоко под землей», а святые образы - к земной поверхности.
[2] Лало в разговорном тибетском языке означает человека неверующего, безнравственного, «без царя в голове».
[3] Здесь есть свои немаловажные азиатские нюансы. Китайский ученый минской эпохи Ло Лунь по поводу только что процитированных слов Конфуция, замечает, что «радующийся горе забывает гору». Современный автор Ся Сяньчунь комментирует: «Благодаря природному пейзажу Конфуций постиг путь человеческой жизни». В китайской мысли «забытье» указывает на практически осуществляемую цельность человеческого бытия, которая равнозначна обостренной духовной чувствительности равнозначной опознанию мельчайших дифференциалов опыта. Возможно, Конфуций и тибетские подвижники отстоят не так уж далеко друг от друга.
[4] Steve Odin. Process Metaphysics and Hua-Yen Buddhism. SUNY: Albany, 1982, p.180.