Jun 06, 2017 12:42
Первопечатник преодоления
«Вожди» со всей определённостью сказали мне: «чужой», «не наш». Я подчёркиваю: примат «именования» принадлежал партии, - мне сказали «не наш», «чужак». И только после извергающейся лавы «автобиографии» книги «Смертию смерть поправ» я смог повторить про себя: «Я = не ВАШ!» Но чей же?! Об этом «чей же» → на предпоследних листах!»
Это последние слова из семейного альбома, названного «Преодоление Гуттенберга». (Интересно, что и роман кончается Альбомом: инвентаризацией важных книг).
Я бы как раз хотела сказать несколько слов об этих двух ранних произведених Е.Ш.: о романе «Смертию смерть поправ» (1966-67) и «Преодолении Гутенберга», семейном альбоме, который складывался в 1974-77 годах. Эти тексты были написаны до моего знакомства с Ш. и прочитаны мною после его ухода. Я попытаюсь соединить эти два произведения с чем-то существенным, что сказалось на мне и в моей жизни, благодаря Ш.
Два этих сочинения очень разные.
Роман это действительно «лава», такое надрывное, на крике прозвучавшее слово вопиющего в пустыне.
Альбом - дышит покоем семейного очага, детской комнаты.
В романе звучит стук пишущей машинки (какой-то писатель, сосед в Тарусе, по рассказам Е.Л., удивлялся бесперебойности этого стука). В Альбоме - слышен сухой и мягкий звук ножниц, вырезающих статью из газеты или детский рисунок, изображенный на бумажных обоях.
В романе - мальчик, живущий во взрослом авторе. В альбоме - девочка, в которой живет род ушедшей родни.
Там - буквы, здесь - рисунки и схемы.
И конечно, есть много общего, связанного основными темами жизни и мысли Ш., и в первую очередь темой жизни и воскресения, Пасхи. Не случайно, может быть, и сам он ушел в дни, когда Церковь поет тропарь, подаривший название роману.
Когда человек умирает, если это чужой человек, то он оставляет по себе «образ». А свой, близкий - оставляет рану. Его уход приводит человека в аварийное состояние.
Чужие оставляют «образ», живые - след. А след это рана, вмятина, может походить на пробоину. Образ можно типографически тиражировать. Это по-гречески «типос» - отпечаток. Рану можно только разбередить.
Почему это особенно ощутимо с Ш.? Потому что он как-то так и жил: вспахивал нехоженую землю, оставляя в ней борозду.
Живое против омертвевшего - это то, что делал Ш. и в литературе, и в театре, и в своих размышлениях. Это был способ преодоления амбразуры.
Роман ССП, думаю, не поддается скальпелю литературоведа. Как не поддается обобщению, типизации и Шифферс, что доказывает замечательный эксперимент Вл Рокитянского: чем больше ищешь, тем скорее теряешь.
Литературоведение в принципе возможно, потому что сама дистанция между мозгом писателя и его текстом - литературна, она насыщена множеством литературных приемов, ассоциаций и оглядок. Но в романе Ш. эта дистанция между писателем и текстом не просто мала, она со знаком минус.
Отрывок из седьмой главы «Простой книги Фомы»: «Я перестаю печатать, я снимаю руки с машинки, отталкиваю Фому /… /Но стучи не стучи, а лист-то кончается все же, и вот в эту паузу, пока вставляешь чистый лист в машинку, она, Ирина, и задала свой вопрос». 998 (С. 127 ) Персонаж ждет, чтобы пролезть в роман в паузе во время смены страницы.
Смерть попирается смертью, литература - литературой: напролом и вопреки течению.
По этой же причине (отсутствия дистанции между писателем и текстом) нет границ между литературой и личной жизнью читателя.
Приведу несколько фраз, впечатанных в память, - все они, как выясняется, отражают этот взмах единичного антигуттенберговского оружия:
- «не на беговой дорожке», то есть не с кем соревноваться в единственной твоей жизни, кроме самого себя, омертвевшего, сонного;
- «в гении нет пошлости», это говорилось как раз в лаборатории этого театра, когда речь зашла о стразе перед зрителем;
- неверие идет от нелюбви, т.е. те, кто не верит в Бога, в бессмертие души, они «просто не любят» (слова Ш.) своих умерших родных.
Потом оказалось, что воздействие Ш. это не только отметины, рубцы, но и путеводители. Следы сложились в путь. Вот почему так ценно то, что у нас есть возможность поговорить об этом.