Мария Шифферс 4
ВР: Ну, тогда расскажите…
МШ: Про папин уход?
ВР: Да.
МШ: Расскажу.
Ну, во-первых, он, действительно, очень долго болел. Много лет болел. И серьёзно болел. И, как мне представляется, он мог бы уйти из этого мира гораздо раньше, но он своей железной силой воли держал себя, всё время повторяя, что мы не готовы, мама и я. Как бы эмоционально пережить, если его не станет. Тем более, что, действительно, я себя готовила. Я мало к чему в жизни себя готовила, но, поскольку я поняла в какой-то момент, что папа сильно болен и что, рано или поздно, папа всё-таки умрёт, и мне это придётся переживать. И я, действительно, себя готовила к этому. Это очень трогательно, как я себе представляла, как это произойдёт… Самое смешное, что мне снились сны, о том, как это произойдёт, и потом практически так и произошло. Они такие были похожие на то, что случилось. И сильно, конечно, это отражалось на нашей с мамой жизни. Хотя последние годы я уже не жила там, но всё-таки… Папа был очень-очень болен. И каждое общение, так или иначе, проявляло степень его слабости физической и, конечно, это было тяжело, это было сильно тяжело. И в этом смысле, конечно, моя мама просто уникальная женщина, потому что… это очень трудно… постоянно присутствовать даже с очень любимым, но всё же тяжело больным человеком.
И… не знаю, вот воспоминание, о котором я рассказывала уже паре-тройке близких людей, и которое я причисляю к одному из самых счастливых воспоминаний своей жизни, хотя, может быть, это немножко наивно. Оно заключается в том, что примерно за месяц до того, как папа умер, ему было плохо. Это был приступ сердечной недостаточности, и вызвали врачей, скорую, которые, как обычно, сняли кардиограмму и ничего не нашли. И уехали восвояси, ну, естественно, не обвинив буквально папу в том, что он что-то придумывает, но сказав ему, что вроде бы ничего такого особо серьёзного нет. И папе было после этого сильно плохо… Его рвало, и помню, что… знаете, такое странное ощущение того, что помочь абсолютно ничем не можешь. Что происходит какой-то процесс, совершенно независимый от тебя, и просто я стояла за его спиной и держала его руками за плечи, понимая, что это единственное, что я могу сделать, чтобы ему помочь. И вот сейчас это воспоминание в моём воспалённом мозгу почему-то вспоминается как одно из самых счастливых. Может быть, если бы я писала об этом, я бы как-то описала бы более подробно, потому что оно и зрительно достаточно ярко стоит перед глазами. Но рассказывая на словах, трудно все подробности воспроизвести.
А что касается самой папиной смерти, то накануне у нас был замечательный семейный вечер, когда мы приехали с Максом к моим родителям… слава Богу… и очень хорошо поужинали… И как-то это было очень душевно, папа был очень тихий и, когда мы уходили, он вдруг совершенно неожиданно ко мне подошёл, поцеловал меня в лоб и сказал мне: «Детка, когда-нибудь ты проснешься». То есть, фактически, это были… ну, не самые последние слова, но почти самые последние слова, и я их восприняла как напутствие, уже на следующий день. И хорошо, что он их мне сказал. Я рада.
А с обстоятельствами его смерти много всего интересного связано. Потому что многие близкие люди оказались… Нет, не многие, некоторые близкие люди оказались в странной ситуации именно вот в эти дни его ухода. Робин, например, папин духовный сын, англичанин Робин Эйзлвуд, очень близкий нам человек, он должен был прилететь накануне. Как раз накануне папиной смерти, вот в тот самый вечер, когда папа меня поцеловал в лоб и сказал мне, что когда-нибудь всё же, детка, проснешься. Он должен был прилететь именно в этот вечер, и British Airways, есть такая замечательная компания, которая никогда не отменяет рейсы, вдруг взяла и отменила рейс. И он не смог прилететь. И когда он прилетел, это было буквально через несколько часов после того, как папа умер… И, когда мы поехали Робина встречать, он сказал: «Надо же, впервые в жизни я сформулировал вопросы и хотел приехать к Жене, чтобы их задать. Я все годы думал, стеснялся, просто присутствовал, но вопросов никогда не сформулировал. А тут сформулировал и оказалось так, что задать их не смог». Вот, например, одна такая история.
Что касается лично меня, то я очень рада, что всё сложилось так, как сложилось. И я думаю, что… не знаю что, но нечто, безусловно, мне в этой ситуации помогло. Потому что я находилась на работе, и папа мне позвонил и сказал: «Приезжай, говорит, попереводи мне немножко». А мне было жутко неохота. Мне хотелось заняться чем-то другим. И я ему сказала: «Ну вот… приеду поперевожу… может быть, может быть, нет…». И надо сказать, что я обратила внимание на странность его голоса…
ВР: Это было в день смерти?
МШ: Это было в день смерти. Буквально за несколько часов. Меня поразила странность его голоса, потому что он был очень грустный и очень смиренный. Ну, может быть, не грустный, но покорно-смиренный. И потом, когда я вышла с работы на улицу, как сейчас помню, я стояла перед этим высотным зданием, где я тогда работала с Максом, с моим мужем, и очень хорошо помню, что у меня в голове находились… сосуществовали одновременно несколько возможностей. Одна - это поехать к папе попереводить, вторая - это поехать домой и третья это поехать куда-то в город, просто шляться. И, может быть, это, действительно, какое-то Провидение или какая-то правильная способность принимать решения, когда ты их не принимаешь сам… но реально мне меньше всего хотелось ехать к папе. Мне как двуногому, прямоходящему, эгоистичному существу. Тем не менее, что-то меня просто привело к машине, я в неё села и поехала к папе домой. И, слава Богу, потому что когда я приехала, то у него уже начался сердечный приступ и, фактически, он умирал.
И у меня тоже осталось такое странное ощущение такой тишины, отсутствия мыслей в голове и ощущение того, что решения принимаются за меня. Может быть, мною же, но, по крайней мере, без участия этого знаменитого манаса, такого беспокойного ума, который всё время в голове создаёт бесконечные колебания и не даёт возможности правильно и быстро принимать решения. И если решения даже и приняты, он сразу начинает в них сомневаться, требуя пересмотра или принятия каких-то других решений. Вот это воспоминание у меня осталось - о какой-то уникальной, мгновенной способности моей или не моей, принять какую-то информацию, что-то воспринять и принять правильное решение.
Вот, а почему я хотела рассказать о папиной смерти, хотя это для меня, конечно, болезненная такая тема для меня, естественно… В общем, если честно, я только совсем недавно, вот сегодня пять лет, как папа умер, но я, может быть, только год назад начала по-настоящему приходить в себя. То есть это был по-настоящему сильный эмоциональный шок. Но я вам хотела рассказать в связи с тем, что то, как умирал мой папа, дало мне возможность по-настоящему воспринять его как, действительно, очень-очень кроткого и по-настоящему покорного, светлого человека. Поскольку существует огромное количество мнений о нём, в том числе и мнений о нём, как о человеке агрессивном, постоянно орущим, не дающим, например, сказать слово никому другому… Я подумала, что, может быть, интересно кому-то… (смеется) не знаю кому, будет ли кто-то читать эти интервью, но, по крайней мере, мне хочется об этом сказать, засвидетельствовав, несмотря на мой тяжёлый склероз, что вот это уж я точно помню, поскольку это было очень сильное впечатление и бесконечно сильное переживание.
Он… до моего прихода ему стало плохо, мама была дома одна, и он как бы упал, опустившись на колени перед своей любимой иконой у себя в комнате - иконой Иоанна Богослова. И умирал он просто, действительно, кротко, как ребенок. То есть у меня было ощущение, что я присутствую при рождении маленького, светлого человеческого существа куда-то в другую жизнь. Конечно, ему было плохо, конечно, ему было очень больно, потому что сердце его очень сильно сжалось. И он… не могу сказать, что он умер в полной памяти, в том смысле, что он не разговаривал с нами, всё-таки это очень сильный шок, кардиошок. Он нас не видел с мамой, и, когда она в какой-то из моментов вышла из комнаты, единственное, что он сказал, это «Кто здесь?». Я ему сказала: «Папа, это я». И он сказал: «Отойди, не мешай мне». И было ощущение, что, действительно, не нужно его трогать, что это как бы процесс, хотя и внешне болезненный, но, тем не менее, это процесс какой-то абсолютно естественный, правильный… действительно, просто как рождение ребёнка. Но мы с мамой слабые люди, нам тяжело было, конечно, видеть, как он физически страдает, и хотя, честно вам скажу, сразу стало абсолютно ясно, что он умрёт, тут как бы двух мнений не было… Потому что мы присутствовали при многих сердечных его приступах… Но здесь всё-таки была какая-то способность воспринимать… что-то другое. И у мамы, и у меня. И мы, посмотрев друг другу в глаза, мы сказали, что понятно, что мы ничего здесь сделать не можем. Но всё-таки, для успокоения совести, мы, конечно же, вызвали скорую. И надо сказать, потом долго об этом сожалели, потому что ребята, которые приехали, они старались папе сердце запустить и всё такое, и, конечно, они ему мешали. И это была наша ответственность с мамой. Но… не чувствую я за это своей вины, думаю, что, если бы я ещё раз оказалась в такой же ситуации, наверное, я всё-таки приняла бы, головой, такое же решение. Вот. А так…
(дальше несколько фраз невозможно разобрать из-за технического звука непонятного происхождения)
…образ, представленный более чётко. Но главное, повторюсь - моё сознание тоже становится вязким, как папа про себя говорил: «У меня вязкое сознание и вязкая речь», - главное, это ощущение кротости и света.
И после того, как он умер… А мы положили папу на кровать к нему в комнату… он умер у себя в комнате, естественно… положили его на кровать и… Вы знаете, было, действительно, поразительное ощущение того, что что-то ушло и осталась просто телесная оболочка. И я (смешок) при своей дурацкой способности всё воспринимать через звуки, осязание и запахи, решила тут же, начитавшись всяких тибетских книжек, прошу прощения, понюхать темечко. Потому что, по идее, оно должно благоухать. И надо сказать, таки оно благоухало. Это, действительно, был такой совершенно уникальный, нежный, чистый, сладенький запах, который сохранялся в течении нескольких дней, что папа лежал у себя в комнате до похорон, и я так иногда заходила, чтобы понюхать и этот запах запомнить. И я его запомнила, очень приятный запах. С другой стороны, запах определённого сорта индийских палочек, которые мама жгла в комнате, под названием «патмагра», это такой специальный сорт индийского жасмина, я до сих пор просто не могу переносить. Как только я чувствую этот запах, мне просто становится физически плохо. Я даже себя пытаюсь приучить, нюхая по чуть-чуть, но не получается.
ВР: Вы это связываете с тем, что это как бы связывается…
МШ: Да, да. Потому что они же жглись там насыщенно именно в это время.
Вот такая история.
ВР: Могу только поблагодарить за доверие, что вы это рассказали. Вроде бы, тут и нечего сказать больше… Но… пожалуй есть. Поскольку вы специально об этом говорили - о кротости - и вспомнили, что его считают, наоборот, не кротким, а таким-таким… я хотел бы спросить у вас. Может быть, на это можно посмотреть так, что он мог в результате большой работы над собой измениться. То есть, когда его вспоминают как гневливого… - не то чтобы агрессивного, но, во всяком случае, очень такого человека волевого и готового навязать свою волю… Или вы считаете, это что-то просто ложное? Здесь две возможности есть.
МШ: Вы знаете, я бы не стала его оценивать как человека гневливого, безусловно. Не знаю, что ложно, что не ложно, опять же, честно скажу, не хочу судить, у каждого своё восприятие. Не знаю, переработал ли папа себя как человеческий материал и был ли он одним, а стал другим, но у меня, вот именно в момент его смерти, было ощущение того, что я вижу его настоящую природу. То есть то, каким он является. Что касается его эмоциональных, сильных реакций, то, безусловно, они бывали, они бывали разными, и… он был человеком в буквальном смысле слова бесстрашным. То есть у него не было страха ни перед смертью, ни перед сильными, накаченными человеческими существами с кастетами, с ножами, не знаю, с чем. И я думаю, что у него не было страха в том смысле, что он не успевал испугаться. Он не успевал. Как мне кажется, он был таким человеком, что он мог мгновенно действовать. То есть, когда ему приходила в голову, например, какая-то мысль, которая могла привести к действию, он мог иногда действовать абсолютно не задумываясь, то есть не было паузы. Он был человеком мгновенного действия. И в этом же самом смысле он был человеком бесстрашным. То есть он не успевал испугаться. Так представляется мне.
Бывали, вы знаете, разные ситуации. У нас, например, во дворе, в соседнем доме, жила одна безумная тётка, которую звали Верка. Которая меня в детстве просто терроризировала. Когда мне было, скажем, лет шесть, это всё началось. Она занималась тем, что, когда мы гуляли с детьми во дворе, она, например, выходила во двор и начинала во всеуслышание конкретно про меня рассказывать всякие гадости. Потом, она занималась тем, что она в течении нескольких лет методично исписывала наш подъезд всякой дрянью про меня. И конечно, это отравляло моё существование. Я боялась папе жаловаться, хотя, конечно, он обо всём этом знал, но я не хотела ему говорить, потому что я знала, что реакция может быть очень сильной. Он, действительно, был очень мгновенно и сильно реагирующим человеком. И когда в какой-то момент я всё-таки заплакала и откровенно проявила свою слабость и рассказала ему о том, что… ну, не помню, что конкретно в этот раз произошло в связи с этой безумной, он сказал: «Ну всё, сейчас пойдём, я её убью». И я поняла, что, действительно ведь, убьет. И я увязалась за ним и просто висела на нём всю дорогу, что мы шли до её подъезда, поднимались потом наверх в лифте до её квартиры… И… реакция его была очень сильной. Когда эта сумасшедшая открыла дверь… Я думаю, что, если бы я не висела у него на руке, по крайней мере, она могла бы сильно получить. Ну, он бы не убил её, конечно, но получить она могла очень сильно.
Было ли это каким-то проявлением гневливости… не знаю. Я думаю, что это было одним из проявлений его силы. Которая могла быть направлена на всё что угодно. Такого рода сила, энергия, творческие способности, творческая сила… - как угодно это можно назвать, но та высоковольтность, которая через него проходила, она мало через кого проходила, и она могла быть проявлена в чём угодно, в том числе и, не знаю… Может быть, он и гору мог сдвинуть, и быка убить на расстоянии, и разнести голову сумасшедшей старухе, которая обидела близкое ему человеческое существо… И в этом смысле, конечно, то, что он не размозжил ей голову и…
ВР: Ну всё-таки. согласитесь, что если бы он размозжил, то это кротостью не назовёшь…
МШ: Но он же этого не сделал, правда?
ВР: Но ведь вы говорите, что это только потому что вы у него висели.
МШ: Ну, я так думаю… Мне тогда как девочке казалось, что я принимаю активное участие в происходящем. Может быть, это было совершенно и не так. Но я готова согласиться с тем, что силы, проходившие через него, были силами очень-очень высокого напряжения. И это могло быть проявлено в чём угодно. Абсолютно в чём угодно. И многие люди как раз именно этого не переносили. Они так и говорили, что, присутствуя при разговорах с Шифферсом, не могут выдержать напряжения. Хочется на волю, на воздух, дышать, жить обычной жизнью, без всяких вселенских драм, которые папа разворачивал перед их глазами. Но думаю, дело даже не в том, что он разворачивал что-то перед глазами, а в том, что он всё-таки передавал, так или иначе, свою эту внутреннюю силу, и кто-то был способен это воспринять, а кто-то был абсолютно к этому не способен.
ВР: А вот ещё такой вопрос. Я как раз вспомнил в связи с тем, что вы говорили, что он может сдвинуть гору… Когда я беседовал с Юрой Громыко в первый раз, то он специально подчеркнул, что они с Генисаретским воспринимают Евгения Львовича по-разному, что он категорически с Олегом не согласен и вот в чём. «Я, говорит он, буквально принимаю то, чему учил Евгений Львович. Это для меня программа действий. А вот Олег, он говорит, что ну, мол, Евгений Львович всё-таки художник. Поэтому не ко всему надо относиться столь уж буквально». И когда я беседовал с Олегом, он, действительно, примерно так и говорил: что художник и что не все надо принимать буквально. И привёл даже пример: «Вот мы сидим как-то… Сам суди, как к этому относиться. Он что-то гневно говорит об американцах, и говорит: вот хочешь, я им сейчас кусок Калифорнии отломлю!». Я поясню, что я спрашиваю. Честно говоря, мне восприятие Олега кажется более здравым, я думаю, что не надо слишком всё прямолинейно воспринимать. А вы как считаете?
МШ: Вы знаете, это уже получается досужий разговор. Потому что, конкретно, Калифорнию при мне папа не отхватывал. Ничего про это сказать не могу. Что касается того, было ли то, что он говорил частичным вымыслом или всё нужно воспринимать буквально, я не знаю. Не могу сказать. Я могу сказать, что он, безусловно, передавал информацию на разных уровнях и воспринималась она на разных уровнях. И, безусловно, сила, которая была в нём - не знаю опять же. как её охарактеризовать, потому что я не специалист в том, чтобы что-то характеризовать, - она была гораздо мощнее, чем сила, которую я могла бы видеть в ком бы то ни было. Не знаю, трудно мне сравнивать. Может быть, какие-нибудь тибетские ламы или перерожденцы, которые раз за разом приходят на землю, может быть, вот они обладают такими силами. Я не знаю, потому что, если на собственном опыте ничего такого не переживаешь и не видишь, то… чего об этом судить?
ВР: Ну, а вы читаете тексты отца?
МШ: Я читаю тексты отца, но с большим трудом. Оговорюсь сразу, что я вообще с большим трудом читаю. То есть единственный жанр, который я читаю легко, это сказки и биографии и автобиографии. Вот это жанры, которые меня привлекают. Всё остальное, это для меня работа, реальная тяжелая работа над собой.
ВР: А вот лекции его вы слушали у Погребнички?
МШ: Да, я присутствовала на большей части этих лекций.
ВР: И, соответственно, вот эти листы - «Свастика святой Аликс»…
МШ: Ну, это всё я и рисовала в том числе. Картиночки и всякие йоги, триграммы и прочее, это всё рисовала я.
ВР: А кстати, в принципе, в дальнейшем… Я вообще считаю, что мы закончили основной разговор. После вашего рассказа о смерти, уже можно было и закончить. Так что я выключу магнитофон…
МШ: Про папин уход?
ВР: Да.
МШ: Расскажу.
Ну, во-первых, он, действительно, очень долго болел. Много лет болел. И серьёзно болел. И, как мне представляется, он мог бы уйти из этого мира гораздо раньше, но он своей железной силой воли держал себя, всё время повторяя, что мы не готовы, мама и я. Как бы эмоционально пережить, если его не станет. Тем более, что, действительно, я себя готовила. Я мало к чему в жизни себя готовила, но, поскольку я поняла в какой-то момент, что папа сильно болен и что, рано или поздно, папа всё-таки умрёт, и мне это придётся переживать. И я, действительно, себя готовила к этому. Это очень трогательно, как я себе представляла, как это произойдёт… Самое смешное, что мне снились сны, о том, как это произойдёт, и потом практически так и произошло. Они такие были похожие на то, что случилось. И сильно, конечно, это отражалось на нашей с мамой жизни. Хотя последние годы я уже не жила там, но всё-таки… Папа был очень-очень болен. И каждое общение, так или иначе, проявляло степень его слабости физической и, конечно, это было тяжело, это было сильно тяжело. И в этом смысле, конечно, моя мама просто уникальная женщина, потому что… это очень трудно… постоянно присутствовать даже с очень любимым, но всё же тяжело больным человеком.
И… не знаю, вот воспоминание, о котором я рассказывала уже паре-тройке близких людей, и которое я причисляю к одному из самых счастливых воспоминаний своей жизни, хотя, может быть, это немножко наивно. Оно заключается в том, что примерно за месяц до того, как папа умер, ему было плохо. Это был приступ сердечной недостаточности, и вызвали врачей, скорую, которые, как обычно, сняли кардиограмму и ничего не нашли. И уехали восвояси, ну, естественно, не обвинив буквально папу в том, что он что-то придумывает, но сказав ему, что вроде бы ничего такого особо серьёзного нет. И папе было после этого сильно плохо… Его рвало, и помню, что… знаете, такое странное ощущение того, что помочь абсолютно ничем не можешь. Что происходит какой-то процесс, совершенно независимый от тебя, и просто я стояла за его спиной и держала его руками за плечи, понимая, что это единственное, что я могу сделать, чтобы ему помочь. И вот сейчас это воспоминание в моём воспалённом мозгу почему-то вспоминается как одно из самых счастливых. Может быть, если бы я писала об этом, я бы как-то описала бы более подробно, потому что оно и зрительно достаточно ярко стоит перед глазами. Но рассказывая на словах, трудно все подробности воспроизвести.
А что касается самой папиной смерти, то накануне у нас был замечательный семейный вечер, когда мы приехали с Максом к моим родителям… слава Богу… и очень хорошо поужинали… И как-то это было очень душевно, папа был очень тихий и, когда мы уходили, он вдруг совершенно неожиданно ко мне подошёл, поцеловал меня в лоб и сказал мне: «Детка, когда-нибудь ты проснешься». То есть, фактически, это были… ну, не самые последние слова, но почти самые последние слова, и я их восприняла как напутствие, уже на следующий день. И хорошо, что он их мне сказал. Я рада.
А с обстоятельствами его смерти много всего интересного связано. Потому что многие близкие люди оказались… Нет, не многие, некоторые близкие люди оказались в странной ситуации именно вот в эти дни его ухода. Робин, например, папин духовный сын, англичанин Робин Эйзлвуд, очень близкий нам человек, он должен был прилететь накануне. Как раз накануне папиной смерти, вот в тот самый вечер, когда папа меня поцеловал в лоб и сказал мне, что когда-нибудь всё же, детка, проснешься. Он должен был прилететь именно в этот вечер, и British Airways, есть такая замечательная компания, которая никогда не отменяет рейсы, вдруг взяла и отменила рейс. И он не смог прилететь. И когда он прилетел, это было буквально через несколько часов после того, как папа умер… И, когда мы поехали Робина встречать, он сказал: «Надо же, впервые в жизни я сформулировал вопросы и хотел приехать к Жене, чтобы их задать. Я все годы думал, стеснялся, просто присутствовал, но вопросов никогда не сформулировал. А тут сформулировал и оказалось так, что задать их не смог». Вот, например, одна такая история.
Что касается лично меня, то я очень рада, что всё сложилось так, как сложилось. И я думаю, что… не знаю что, но нечто, безусловно, мне в этой ситуации помогло. Потому что я находилась на работе, и папа мне позвонил и сказал: «Приезжай, говорит, попереводи мне немножко». А мне было жутко неохота. Мне хотелось заняться чем-то другим. И я ему сказала: «Ну вот… приеду поперевожу… может быть, может быть, нет…». И надо сказать, что я обратила внимание на странность его голоса…
ВР: Это было в день смерти?
МШ: Это было в день смерти. Буквально за несколько часов. Меня поразила странность его голоса, потому что он был очень грустный и очень смиренный. Ну, может быть, не грустный, но покорно-смиренный. И потом, когда я вышла с работы на улицу, как сейчас помню, я стояла перед этим высотным зданием, где я тогда работала с Максом, с моим мужем, и очень хорошо помню, что у меня в голове находились… сосуществовали одновременно несколько возможностей. Одна - это поехать к папе попереводить, вторая - это поехать домой и третья это поехать куда-то в город, просто шляться. И, может быть, это, действительно, какое-то Провидение или какая-то правильная способность принимать решения, когда ты их не принимаешь сам… но реально мне меньше всего хотелось ехать к папе. Мне как двуногому, прямоходящему, эгоистичному существу. Тем не менее, что-то меня просто привело к машине, я в неё села и поехала к папе домой. И, слава Богу, потому что когда я приехала, то у него уже начался сердечный приступ и, фактически, он умирал.
И у меня тоже осталось такое странное ощущение такой тишины, отсутствия мыслей в голове и ощущение того, что решения принимаются за меня. Может быть, мною же, но, по крайней мере, без участия этого знаменитого манаса, такого беспокойного ума, который всё время в голове создаёт бесконечные колебания и не даёт возможности правильно и быстро принимать решения. И если решения даже и приняты, он сразу начинает в них сомневаться, требуя пересмотра или принятия каких-то других решений. Вот это воспоминание у меня осталось - о какой-то уникальной, мгновенной способности моей или не моей, принять какую-то информацию, что-то воспринять и принять правильное решение.
Вот, а почему я хотела рассказать о папиной смерти, хотя это для меня, конечно, болезненная такая тема для меня, естественно… В общем, если честно, я только совсем недавно, вот сегодня пять лет, как папа умер, но я, может быть, только год назад начала по-настоящему приходить в себя. То есть это был по-настоящему сильный эмоциональный шок. Но я вам хотела рассказать в связи с тем, что то, как умирал мой папа, дало мне возможность по-настоящему воспринять его как, действительно, очень-очень кроткого и по-настоящему покорного, светлого человека. Поскольку существует огромное количество мнений о нём, в том числе и мнений о нём, как о человеке агрессивном, постоянно орущим, не дающим, например, сказать слово никому другому… Я подумала, что, может быть, интересно кому-то… (смеется) не знаю кому, будет ли кто-то читать эти интервью, но, по крайней мере, мне хочется об этом сказать, засвидетельствовав, несмотря на мой тяжёлый склероз, что вот это уж я точно помню, поскольку это было очень сильное впечатление и бесконечно сильное переживание.
Он… до моего прихода ему стало плохо, мама была дома одна, и он как бы упал, опустившись на колени перед своей любимой иконой у себя в комнате - иконой Иоанна Богослова. И умирал он просто, действительно, кротко, как ребенок. То есть у меня было ощущение, что я присутствую при рождении маленького, светлого человеческого существа куда-то в другую жизнь. Конечно, ему было плохо, конечно, ему было очень больно, потому что сердце его очень сильно сжалось. И он… не могу сказать, что он умер в полной памяти, в том смысле, что он не разговаривал с нами, всё-таки это очень сильный шок, кардиошок. Он нас не видел с мамой, и, когда она в какой-то из моментов вышла из комнаты, единственное, что он сказал, это «Кто здесь?». Я ему сказала: «Папа, это я». И он сказал: «Отойди, не мешай мне». И было ощущение, что, действительно, не нужно его трогать, что это как бы процесс, хотя и внешне болезненный, но, тем не менее, это процесс какой-то абсолютно естественный, правильный… действительно, просто как рождение ребёнка. Но мы с мамой слабые люди, нам тяжело было, конечно, видеть, как он физически страдает, и хотя, честно вам скажу, сразу стало абсолютно ясно, что он умрёт, тут как бы двух мнений не было… Потому что мы присутствовали при многих сердечных его приступах… Но здесь всё-таки была какая-то способность воспринимать… что-то другое. И у мамы, и у меня. И мы, посмотрев друг другу в глаза, мы сказали, что понятно, что мы ничего здесь сделать не можем. Но всё-таки, для успокоения совести, мы, конечно же, вызвали скорую. И надо сказать, потом долго об этом сожалели, потому что ребята, которые приехали, они старались папе сердце запустить и всё такое, и, конечно, они ему мешали. И это была наша ответственность с мамой. Но… не чувствую я за это своей вины, думаю, что, если бы я ещё раз оказалась в такой же ситуации, наверное, я всё-таки приняла бы, головой, такое же решение. Вот. А так…
(дальше несколько фраз невозможно разобрать из-за технического звука непонятного происхождения)
…образ, представленный более чётко. Но главное, повторюсь - моё сознание тоже становится вязким, как папа про себя говорил: «У меня вязкое сознание и вязкая речь», - главное, это ощущение кротости и света.
И после того, как он умер… А мы положили папу на кровать к нему в комнату… он умер у себя в комнате, естественно… положили его на кровать и… Вы знаете, было, действительно, поразительное ощущение того, что что-то ушло и осталась просто телесная оболочка. И я (смешок) при своей дурацкой способности всё воспринимать через звуки, осязание и запахи, решила тут же, начитавшись всяких тибетских книжек, прошу прощения, понюхать темечко. Потому что, по идее, оно должно благоухать. И надо сказать, таки оно благоухало. Это, действительно, был такой совершенно уникальный, нежный, чистый, сладенький запах, который сохранялся в течении нескольких дней, что папа лежал у себя в комнате до похорон, и я так иногда заходила, чтобы понюхать и этот запах запомнить. И я его запомнила, очень приятный запах. С другой стороны, запах определённого сорта индийских палочек, которые мама жгла в комнате, под названием «патмагра», это такой специальный сорт индийского жасмина, я до сих пор просто не могу переносить. Как только я чувствую этот запах, мне просто становится физически плохо. Я даже себя пытаюсь приучить, нюхая по чуть-чуть, но не получается.
ВР: Вы это связываете с тем, что это как бы связывается…
МШ: Да, да. Потому что они же жглись там насыщенно именно в это время.
Вот такая история.
ВР: Могу только поблагодарить за доверие, что вы это рассказали. Вроде бы, тут и нечего сказать больше… Но… пожалуй есть. Поскольку вы специально об этом говорили - о кротости - и вспомнили, что его считают, наоборот, не кротким, а таким-таким… я хотел бы спросить у вас. Может быть, на это можно посмотреть так, что он мог в результате большой работы над собой измениться. То есть, когда его вспоминают как гневливого… - не то чтобы агрессивного, но, во всяком случае, очень такого человека волевого и готового навязать свою волю… Или вы считаете, это что-то просто ложное? Здесь две возможности есть.
МШ: Вы знаете, я бы не стала его оценивать как человека гневливого, безусловно. Не знаю, что ложно, что не ложно, опять же, честно скажу, не хочу судить, у каждого своё восприятие. Не знаю, переработал ли папа себя как человеческий материал и был ли он одним, а стал другим, но у меня, вот именно в момент его смерти, было ощущение того, что я вижу его настоящую природу. То есть то, каким он является. Что касается его эмоциональных, сильных реакций, то, безусловно, они бывали, они бывали разными, и… он был человеком в буквальном смысле слова бесстрашным. То есть у него не было страха ни перед смертью, ни перед сильными, накаченными человеческими существами с кастетами, с ножами, не знаю, с чем. И я думаю, что у него не было страха в том смысле, что он не успевал испугаться. Он не успевал. Как мне кажется, он был таким человеком, что он мог мгновенно действовать. То есть, когда ему приходила в голову, например, какая-то мысль, которая могла привести к действию, он мог иногда действовать абсолютно не задумываясь, то есть не было паузы. Он был человеком мгновенного действия. И в этом же самом смысле он был человеком бесстрашным. То есть он не успевал испугаться. Так представляется мне.
Бывали, вы знаете, разные ситуации. У нас, например, во дворе, в соседнем доме, жила одна безумная тётка, которую звали Верка. Которая меня в детстве просто терроризировала. Когда мне было, скажем, лет шесть, это всё началось. Она занималась тем, что, когда мы гуляли с детьми во дворе, она, например, выходила во двор и начинала во всеуслышание конкретно про меня рассказывать всякие гадости. Потом, она занималась тем, что она в течении нескольких лет методично исписывала наш подъезд всякой дрянью про меня. И конечно, это отравляло моё существование. Я боялась папе жаловаться, хотя, конечно, он обо всём этом знал, но я не хотела ему говорить, потому что я знала, что реакция может быть очень сильной. Он, действительно, был очень мгновенно и сильно реагирующим человеком. И когда в какой-то момент я всё-таки заплакала и откровенно проявила свою слабость и рассказала ему о том, что… ну, не помню, что конкретно в этот раз произошло в связи с этой безумной, он сказал: «Ну всё, сейчас пойдём, я её убью». И я поняла, что, действительно ведь, убьет. И я увязалась за ним и просто висела на нём всю дорогу, что мы шли до её подъезда, поднимались потом наверх в лифте до её квартиры… И… реакция его была очень сильной. Когда эта сумасшедшая открыла дверь… Я думаю, что, если бы я не висела у него на руке, по крайней мере, она могла бы сильно получить. Ну, он бы не убил её, конечно, но получить она могла очень сильно.
Было ли это каким-то проявлением гневливости… не знаю. Я думаю, что это было одним из проявлений его силы. Которая могла быть направлена на всё что угодно. Такого рода сила, энергия, творческие способности, творческая сила… - как угодно это можно назвать, но та высоковольтность, которая через него проходила, она мало через кого проходила, и она могла быть проявлена в чём угодно, в том числе и, не знаю… Может быть, он и гору мог сдвинуть, и быка убить на расстоянии, и разнести голову сумасшедшей старухе, которая обидела близкое ему человеческое существо… И в этом смысле, конечно, то, что он не размозжил ей голову и…
ВР: Ну всё-таки. согласитесь, что если бы он размозжил, то это кротостью не назовёшь…
МШ: Но он же этого не сделал, правда?
ВР: Но ведь вы говорите, что это только потому что вы у него висели.
МШ: Ну, я так думаю… Мне тогда как девочке казалось, что я принимаю активное участие в происходящем. Может быть, это было совершенно и не так. Но я готова согласиться с тем, что силы, проходившие через него, были силами очень-очень высокого напряжения. И это могло быть проявлено в чём угодно. Абсолютно в чём угодно. И многие люди как раз именно этого не переносили. Они так и говорили, что, присутствуя при разговорах с Шифферсом, не могут выдержать напряжения. Хочется на волю, на воздух, дышать, жить обычной жизнью, без всяких вселенских драм, которые папа разворачивал перед их глазами. Но думаю, дело даже не в том, что он разворачивал что-то перед глазами, а в том, что он всё-таки передавал, так или иначе, свою эту внутреннюю силу, и кто-то был способен это воспринять, а кто-то был абсолютно к этому не способен.
ВР: А вот ещё такой вопрос. Я как раз вспомнил в связи с тем, что вы говорили, что он может сдвинуть гору… Когда я беседовал с Юрой Громыко в первый раз, то он специально подчеркнул, что они с Генисаретским воспринимают Евгения Львовича по-разному, что он категорически с Олегом не согласен и вот в чём. «Я, говорит он, буквально принимаю то, чему учил Евгений Львович. Это для меня программа действий. А вот Олег, он говорит, что ну, мол, Евгений Львович всё-таки художник. Поэтому не ко всему надо относиться столь уж буквально». И когда я беседовал с Олегом, он, действительно, примерно так и говорил: что художник и что не все надо принимать буквально. И привёл даже пример: «Вот мы сидим как-то… Сам суди, как к этому относиться. Он что-то гневно говорит об американцах, и говорит: вот хочешь, я им сейчас кусок Калифорнии отломлю!». Я поясню, что я спрашиваю. Честно говоря, мне восприятие Олега кажется более здравым, я думаю, что не надо слишком всё прямолинейно воспринимать. А вы как считаете?
МШ: Вы знаете, это уже получается досужий разговор. Потому что, конкретно, Калифорнию при мне папа не отхватывал. Ничего про это сказать не могу. Что касается того, было ли то, что он говорил частичным вымыслом или всё нужно воспринимать буквально, я не знаю. Не могу сказать. Я могу сказать, что он, безусловно, передавал информацию на разных уровнях и воспринималась она на разных уровнях. И, безусловно, сила, которая была в нём - не знаю опять же. как её охарактеризовать, потому что я не специалист в том, чтобы что-то характеризовать, - она была гораздо мощнее, чем сила, которую я могла бы видеть в ком бы то ни было. Не знаю, трудно мне сравнивать. Может быть, какие-нибудь тибетские ламы или перерожденцы, которые раз за разом приходят на землю, может быть, вот они обладают такими силами. Я не знаю, потому что, если на собственном опыте ничего такого не переживаешь и не видишь, то… чего об этом судить?
ВР: Ну, а вы читаете тексты отца?
МШ: Я читаю тексты отца, но с большим трудом. Оговорюсь сразу, что я вообще с большим трудом читаю. То есть единственный жанр, который я читаю легко, это сказки и биографии и автобиографии. Вот это жанры, которые меня привлекают. Всё остальное, это для меня работа, реальная тяжелая работа над собой.
ВР: А вот лекции его вы слушали у Погребнички?
МШ: Да, я присутствовала на большей части этих лекций.
ВР: И, соответственно, вот эти листы - «Свастика святой Аликс»…
МШ: Ну, это всё я и рисовала в том числе. Картиночки и всякие йоги, триграммы и прочее, это всё рисовала я.
ВР: А кстати, в принципе, в дальнейшем… Я вообще считаю, что мы закончили основной разговор. После вашего рассказа о смерти, уже можно было и закончить. Так что я выключу магнитофон…