Мария Шифферс 3
ВР: Когда снимался «Путь Царей». Вы же там играете, он же вас, наверное, готовил к этому. Как всё происходило?
МШ: Так. Сейчас выпью свою травку тибетскую и скажу. Ладно?
ВР: Конечно. О «Пути царей» для начала.
МШ: О «Пути царей»? О «Пути царей». Ну, если говорить обо мне как участнике, как рассказчике, то лично для меня было… самым сильным было то, что папа болел. Это было вскоре после одного из его инфарктов, и я помню, что основное моё было переживание, что он очень сильно болен, и попытки его оберегать от эмоциональных перегрузок, которые были постоянно. Вот это самое сильное. Второе, самое сильное, в том, что опять же, я с ним очень сильно боролась. При том, что я его очень-очень сильно, безусловно, просто безумно любила, мне было трудно быть исполнителем, чистым исполнителем его замыслов. Потом мне казалось несправедливым, что он выбрал именно меня на роль исполнителя, мне хотелось, чтобы и моя старшая сестра в этом поучаствовала или кто-то ещё, а не только я.
Я чувствовала себя под прицелом, знаете? Недаром папа и про «Первороссиян» говорил, что не зритель смотрит на экран, а предки, персонажи, умершие, смотрят в зал. Вот, честно сказать, я очень здорово чувствовала в свои, не помню сколько, двадцать, двадцать один год, я очень сильно чувствовала, что я просто нахожусь на мизансцене (смешок) мироздания. И на меня как бы… всё оно на меня смотрит. Это было очень сильно.
Конечно, я была вынуждена терпеть, то есть выполнять все папины требования, участвовать во всех поездках, участвовать во всех подготовительных работах, в подготовке сценария, который сначала был совершенно другой, а потом он его изменил. Я печатала для него на машинке, рисовала кадры - делали мы вместе раскадровку в Гуляй-поле в 91-м году. Я во всем этом участвовала очень-очень плотно. Но вот внутреннее сопротивление, о котором я говорю, к сожалению, оно присутствовало во мне… Я думаю, что просто я была… ну, молодой дурочкой, скажем. Я была не готова, для того чтобы понять многие вещи и, к сожалению, это видно, если вы будете внимательно смотреть фильм, по моему, это видно в выражении лица. Там видно сопротивление, видно, что я какие-то вещи делаю с неудовольствием. Но это исключительно из такого вот дурацкого духа противоречия и свободолюбия, не знаю, как это назвать.
Но весь процесс был безумно, захватывающе интересен, потому что было удивительно видеть, как папа, ну, просто взял, придумал, написал, дальше - нашёл художников, чётко сказал им, что нужно делать, они это сделали. И их-то творческое самовыражение тоже было очень относительным. Они тоже были исполнителями, что удивительно. Фактически, все были исполнителями. Его творческая воля, она была единственной в этом процессе… Ну, можно сказать, что композитор Тертерян, симфонию которого папа использовал в фильме, он всё-таки сам написал эту музыку (смеется) без папиного участия. Но, может быть, это было единственным исключением.
Он совершенно уникально работал на площадке. Он всегда знал, что он будет снимать, и съёмки быстро начинались и быстро заканчивались. Потому что обычно, как я, достаточно косвенно, конечно, представляю себе киносъёмочный процесс, потому что я нигде больше не снималась, мама снималась… Но мама, скажем, часто мне рассказывает, что съёмки это, как правило, мучение режиссёра, который не может найти план, который он хочет снять; это постоянный простой, установка света, потом долгие репетиции, потом снимается - бракуется, переснимается, снова бракуется и так далее, и тому подобное. Здесь же - всё было очень просто. У папы всё было в голове. Он говорил, где поставить камеру (смеется), кого куда поставить. Ну, собственно, кого куда… там особо некого было ставить (смеется) - меня или куклы… Но, тем не менее, несмотря на кажущуюся простоту статичных мизансцен и малого, минимально малого количества действующих лиц, всё равно, всё происходило очень слаженно и очень быстро. И он мгновенно получал то, что он хотел получить.
Он, конечно же, был совершенно авторитарен на съёмочной площадке. Но, надо сказать, что все его слушались. И даже никто особо и не пил, не хватало у них времени. И когда съёмки закончились, оказалось сэкономленным такое количество дорогостоящей плёнки «Кодак», что дирекция «Ленфильма» просто разводила руками, не знали, что с ней делать.
Это как бы технические вещи.
А так, мои воспоминания, это воспоминания в основном эмоционального порядка, переживания за то, что папа очень эмоционально вовлекается, и на съёмочной площадке в том числе.
Но мне было интересно, тем более, что это совпало же с августовским путчем, это было в 91-м году в Питере… Ну и просто, это было очень любопытно. Очень любопытно и очень красиво.
ВР: А вот тогда такой ещё вопрос. Всё-таки, понимаете, если бы это был просто фильм, тогда ещё можно было бы сказать, что просто любопытно и этого достаточно. Но это же не просто фильм. Это же все-таки ритуально-медитативное действо какое-то. И в этом смысле… я уже знаю, какую роль всё, что связано с царской семьёй, играло в жизни Евгения Львовича и его видение всего происходящего. До какой степени вы прониклись этим. Или вы, скажем, считали, что это не вашего ума дело, он лучше знает. Или вы… Вы понимали всё, что он по этому поводу думает и говорит и имели к этому своё отношение?
МШ: Но я не думаю, что я вообще когда-либо о чем-либо всё понимала… Что касается своего отношения, у меня оно было. Но… честно вам сказать, у меня достаточно детские мозги. То есть у меня была точно так же сильная душевная привязанность к царской семье, основанная, прежде всего, на, конечно же, том, что об этом постоянно говорил папа, и на тех фактах, которые он приводил. И, кроме того, на прочитанном. Книга Соколова и переписка Николая и Александры производят очень сильное впечатление. То есть они казались мне… ну, как бы моей семьёй, если можно так просто выразиться…
ВР: Вот, вы понимаете в чём дело? Дело в том, что они же производят… странным образом… как бы люди поляризуются. Когда, скажем, Александр Исаевич Солженицын пожимает плечами, когда говорит о Николае II: «Ну да, жалко человека, конечно. Но плохой царь, да и человек так себе». Что-то в этом роде. Или вот эта известная история, когда был диспут, когда дьякон Кураев спрашивал: «А что вы носитель с этой царской семьёй? Столько народу погибло!».
МШ: Нет, я безусловно отношусь к категории сторонников царской семьи, тут двух мнений быть не может. Но…
ВР: Нет, ну, а что значит «сторонников»? Я хотел бы здесь большей точности. Можно глубочайшим образом сострадать, потому что, конечно же, это жертвы жуткого совершенно палачества, злодеяния. Но у Евгений Львовича ведь к этому не сводилось, он считал вообще, что это чуть ли не какое-то осевое событие в мировой или, по крайней мере, русской истории…
МШ: Ну, если вы хотите знать моё личное представление, то моё представление вообще о ком бы то ни было, оно строится прежде всего на представлении как о живых существах. Я не люблю оценивать и разделять людей по иерархии. Вот, скажем, компания Юрия Вячеславовича Громыко, они в этом смысле, по-моему, большие специалисты. Они точно знают, кто на какой ступени иерархии стоит. Я не отношу себя к этой категории, я не взялась бы судить о том, у кого уровень развития сознания выше, а у кого уровень сознания ниже, даже несмотря на то, что мой папа всё время, скажем, конкретно царскую семью выделял как уникальную, святую семью. То есть ставил их на высокий иерархический уровень. Если говорить о моём личном восприятии, то это было восприятие их как очень интересных мне живых существ, образ которых, чисто эмоционально, возник у меня прежде всего из дневников Николая. Хотя, казалось бы, они достаточно сухие, но, тем не менее, по-моему, там стоит огромная эмоциональность. И я это всё воспринимала. Из фотографий. Из образов их. Поэтому я воспринимала их как очень светлых, совершенно удивительных живых существ. Безусловно, ставя их на какой-то более высокий уровень по отношению к себе, но не выстраивая какой-то сложной иерархии. И честно вам сказать, я думаю, что люди, которые бесятся при упоминании о царской семье, мне кажется, что они не читали их переписки. Или же это люди, которые не способны воспринимать сердцем. То есть они воспринимают только холодной головой, оценивают исходя из каких-то своих, достаточно сухих, головных представлений. Вот я так думаю.
ВР: Ну, я должен признаться, хотя я не отношусь к числу людей, бесящихся при упоминании о царской семье, я не читал переписки… Это мне предстоит.
МШ: Для папы это был важный вопрос. Он просто говорил: вот ваше отношение к царской семье, оно вас определяет. Знаете, я знаю некоторое количество людей, интересных мне и важных в жизни для меня, которые не воспринимают царскую семью. Но разговаривая с ними со всеми, абсолютно не обладая даром убеждения, лично я, я всякий раз их спрашивала: «А ты читал? Что ты знаешь, кроме того, что ты прочитал в учебнике в советское время в школе, или даже не прочитал, а тебе сказала безумная учительница истории, что-то про Николая Кровавого, вот что, кроме этого, ты знаешь?». Как правило, ответ всегда негативный. И действительно, очень часто приводится этот замечательный образ, что столько народу погибло, а чего с ними носятся… Вот мне это не понятно. Эмоционально, мне это не понятно.
ВР: Ладно. Я больше об этом спрашивать сейчас не буду. Потому что для этого я сам должен знать. Нет, я, конечно, знаю не только из учебника истории, но переписку я, действительно, не читал.
МШ: Ну, кто-то может сказать, что это что-то слащавое, неестественное, ненатуральное, по-моему, это всё очень живое. То есть в любом случае их образ… какой-то, мне передаётся. Насколько он правильный, не правильный… Господи, честное слово, не хочу судить. Я не хочу судить никого, в том числе и вас, потому что существует такое количество оттенков… ну, вас просто как пример, потому что вы сидите напротив меня. Существует такое количество оттенков всего происходящего…
ВР: Ну, мне просто важно было для своих дальнейших размышлений понять, как его восприятие отразилось в вас. И что вы сейчас думаете. Я получил ответ, а дальше всё это уже мои собственные… Я сейчас с вами не хочу выяснить для себя отношение к семье Государя императора Николая. Это мои уже личные вопросы, которые я буду как-то решать. То, что я хотел узнать, я узнал.
МШ: Ну конечно, каждый же воспринимает ещё всё своей естественной способностью к восприятию, вот и всё. Моя способность восприятия, она такая. Я так вообще воспринимаю всех людей - как бы через попытку почувствовать… некую живизну, и таким образом рождается интерес.
ВР: Ну вы ответили абсолютно точно, ясно, совершенно понятно.
МШ: Ну и замечательно. Я рада.
МШ: Так. Сейчас выпью свою травку тибетскую и скажу. Ладно?
ВР: Конечно. О «Пути царей» для начала.
МШ: О «Пути царей»? О «Пути царей». Ну, если говорить обо мне как участнике, как рассказчике, то лично для меня было… самым сильным было то, что папа болел. Это было вскоре после одного из его инфарктов, и я помню, что основное моё было переживание, что он очень сильно болен, и попытки его оберегать от эмоциональных перегрузок, которые были постоянно. Вот это самое сильное. Второе, самое сильное, в том, что опять же, я с ним очень сильно боролась. При том, что я его очень-очень сильно, безусловно, просто безумно любила, мне было трудно быть исполнителем, чистым исполнителем его замыслов. Потом мне казалось несправедливым, что он выбрал именно меня на роль исполнителя, мне хотелось, чтобы и моя старшая сестра в этом поучаствовала или кто-то ещё, а не только я.
Я чувствовала себя под прицелом, знаете? Недаром папа и про «Первороссиян» говорил, что не зритель смотрит на экран, а предки, персонажи, умершие, смотрят в зал. Вот, честно сказать, я очень здорово чувствовала в свои, не помню сколько, двадцать, двадцать один год, я очень сильно чувствовала, что я просто нахожусь на мизансцене (смешок) мироздания. И на меня как бы… всё оно на меня смотрит. Это было очень сильно.
Конечно, я была вынуждена терпеть, то есть выполнять все папины требования, участвовать во всех поездках, участвовать во всех подготовительных работах, в подготовке сценария, который сначала был совершенно другой, а потом он его изменил. Я печатала для него на машинке, рисовала кадры - делали мы вместе раскадровку в Гуляй-поле в 91-м году. Я во всем этом участвовала очень-очень плотно. Но вот внутреннее сопротивление, о котором я говорю, к сожалению, оно присутствовало во мне… Я думаю, что просто я была… ну, молодой дурочкой, скажем. Я была не готова, для того чтобы понять многие вещи и, к сожалению, это видно, если вы будете внимательно смотреть фильм, по моему, это видно в выражении лица. Там видно сопротивление, видно, что я какие-то вещи делаю с неудовольствием. Но это исключительно из такого вот дурацкого духа противоречия и свободолюбия, не знаю, как это назвать.
Но весь процесс был безумно, захватывающе интересен, потому что было удивительно видеть, как папа, ну, просто взял, придумал, написал, дальше - нашёл художников, чётко сказал им, что нужно делать, они это сделали. И их-то творческое самовыражение тоже было очень относительным. Они тоже были исполнителями, что удивительно. Фактически, все были исполнителями. Его творческая воля, она была единственной в этом процессе… Ну, можно сказать, что композитор Тертерян, симфонию которого папа использовал в фильме, он всё-таки сам написал эту музыку (смеется) без папиного участия. Но, может быть, это было единственным исключением.
Он совершенно уникально работал на площадке. Он всегда знал, что он будет снимать, и съёмки быстро начинались и быстро заканчивались. Потому что обычно, как я, достаточно косвенно, конечно, представляю себе киносъёмочный процесс, потому что я нигде больше не снималась, мама снималась… Но мама, скажем, часто мне рассказывает, что съёмки это, как правило, мучение режиссёра, который не может найти план, который он хочет снять; это постоянный простой, установка света, потом долгие репетиции, потом снимается - бракуется, переснимается, снова бракуется и так далее, и тому подобное. Здесь же - всё было очень просто. У папы всё было в голове. Он говорил, где поставить камеру (смеется), кого куда поставить. Ну, собственно, кого куда… там особо некого было ставить (смеется) - меня или куклы… Но, тем не менее, несмотря на кажущуюся простоту статичных мизансцен и малого, минимально малого количества действующих лиц, всё равно, всё происходило очень слаженно и очень быстро. И он мгновенно получал то, что он хотел получить.
Он, конечно же, был совершенно авторитарен на съёмочной площадке. Но, надо сказать, что все его слушались. И даже никто особо и не пил, не хватало у них времени. И когда съёмки закончились, оказалось сэкономленным такое количество дорогостоящей плёнки «Кодак», что дирекция «Ленфильма» просто разводила руками, не знали, что с ней делать.
Это как бы технические вещи.
А так, мои воспоминания, это воспоминания в основном эмоционального порядка, переживания за то, что папа очень эмоционально вовлекается, и на съёмочной площадке в том числе.
Но мне было интересно, тем более, что это совпало же с августовским путчем, это было в 91-м году в Питере… Ну и просто, это было очень любопытно. Очень любопытно и очень красиво.
ВР: А вот тогда такой ещё вопрос. Всё-таки, понимаете, если бы это был просто фильм, тогда ещё можно было бы сказать, что просто любопытно и этого достаточно. Но это же не просто фильм. Это же все-таки ритуально-медитативное действо какое-то. И в этом смысле… я уже знаю, какую роль всё, что связано с царской семьёй, играло в жизни Евгения Львовича и его видение всего происходящего. До какой степени вы прониклись этим. Или вы, скажем, считали, что это не вашего ума дело, он лучше знает. Или вы… Вы понимали всё, что он по этому поводу думает и говорит и имели к этому своё отношение?
МШ: Но я не думаю, что я вообще когда-либо о чем-либо всё понимала… Что касается своего отношения, у меня оно было. Но… честно вам сказать, у меня достаточно детские мозги. То есть у меня была точно так же сильная душевная привязанность к царской семье, основанная, прежде всего, на, конечно же, том, что об этом постоянно говорил папа, и на тех фактах, которые он приводил. И, кроме того, на прочитанном. Книга Соколова и переписка Николая и Александры производят очень сильное впечатление. То есть они казались мне… ну, как бы моей семьёй, если можно так просто выразиться…
ВР: Вот, вы понимаете в чём дело? Дело в том, что они же производят… странным образом… как бы люди поляризуются. Когда, скажем, Александр Исаевич Солженицын пожимает плечами, когда говорит о Николае II: «Ну да, жалко человека, конечно. Но плохой царь, да и человек так себе». Что-то в этом роде. Или вот эта известная история, когда был диспут, когда дьякон Кураев спрашивал: «А что вы носитель с этой царской семьёй? Столько народу погибло!».
МШ: Нет, я безусловно отношусь к категории сторонников царской семьи, тут двух мнений быть не может. Но…
ВР: Нет, ну, а что значит «сторонников»? Я хотел бы здесь большей точности. Можно глубочайшим образом сострадать, потому что, конечно же, это жертвы жуткого совершенно палачества, злодеяния. Но у Евгений Львовича ведь к этому не сводилось, он считал вообще, что это чуть ли не какое-то осевое событие в мировой или, по крайней мере, русской истории…
МШ: Ну, если вы хотите знать моё личное представление, то моё представление вообще о ком бы то ни было, оно строится прежде всего на представлении как о живых существах. Я не люблю оценивать и разделять людей по иерархии. Вот, скажем, компания Юрия Вячеславовича Громыко, они в этом смысле, по-моему, большие специалисты. Они точно знают, кто на какой ступени иерархии стоит. Я не отношу себя к этой категории, я не взялась бы судить о том, у кого уровень развития сознания выше, а у кого уровень сознания ниже, даже несмотря на то, что мой папа всё время, скажем, конкретно царскую семью выделял как уникальную, святую семью. То есть ставил их на высокий иерархический уровень. Если говорить о моём личном восприятии, то это было восприятие их как очень интересных мне живых существ, образ которых, чисто эмоционально, возник у меня прежде всего из дневников Николая. Хотя, казалось бы, они достаточно сухие, но, тем не менее, по-моему, там стоит огромная эмоциональность. И я это всё воспринимала. Из фотографий. Из образов их. Поэтому я воспринимала их как очень светлых, совершенно удивительных живых существ. Безусловно, ставя их на какой-то более высокий уровень по отношению к себе, но не выстраивая какой-то сложной иерархии. И честно вам сказать, я думаю, что люди, которые бесятся при упоминании о царской семье, мне кажется, что они не читали их переписки. Или же это люди, которые не способны воспринимать сердцем. То есть они воспринимают только холодной головой, оценивают исходя из каких-то своих, достаточно сухих, головных представлений. Вот я так думаю.
ВР: Ну, я должен признаться, хотя я не отношусь к числу людей, бесящихся при упоминании о царской семье, я не читал переписки… Это мне предстоит.
МШ: Для папы это был важный вопрос. Он просто говорил: вот ваше отношение к царской семье, оно вас определяет. Знаете, я знаю некоторое количество людей, интересных мне и важных в жизни для меня, которые не воспринимают царскую семью. Но разговаривая с ними со всеми, абсолютно не обладая даром убеждения, лично я, я всякий раз их спрашивала: «А ты читал? Что ты знаешь, кроме того, что ты прочитал в учебнике в советское время в школе, или даже не прочитал, а тебе сказала безумная учительница истории, что-то про Николая Кровавого, вот что, кроме этого, ты знаешь?». Как правило, ответ всегда негативный. И действительно, очень часто приводится этот замечательный образ, что столько народу погибло, а чего с ними носятся… Вот мне это не понятно. Эмоционально, мне это не понятно.
ВР: Ладно. Я больше об этом спрашивать сейчас не буду. Потому что для этого я сам должен знать. Нет, я, конечно, знаю не только из учебника истории, но переписку я, действительно, не читал.
МШ: Ну, кто-то может сказать, что это что-то слащавое, неестественное, ненатуральное, по-моему, это всё очень живое. То есть в любом случае их образ… какой-то, мне передаётся. Насколько он правильный, не правильный… Господи, честное слово, не хочу судить. Я не хочу судить никого, в том числе и вас, потому что существует такое количество оттенков… ну, вас просто как пример, потому что вы сидите напротив меня. Существует такое количество оттенков всего происходящего…
ВР: Ну, мне просто важно было для своих дальнейших размышлений понять, как его восприятие отразилось в вас. И что вы сейчас думаете. Я получил ответ, а дальше всё это уже мои собственные… Я сейчас с вами не хочу выяснить для себя отношение к семье Государя императора Николая. Это мои уже личные вопросы, которые я буду как-то решать. То, что я хотел узнать, я узнал.
МШ: Ну конечно, каждый же воспринимает ещё всё своей естественной способностью к восприятию, вот и всё. Моя способность восприятия, она такая. Я так вообще воспринимаю всех людей - как бы через попытку почувствовать… некую живизну, и таким образом рождается интерес.
ВР: Ну вы ответили абсолютно точно, ясно, совершенно понятно.
МШ: Ну и замечательно. Я рада.