Дмитрий Веденяпин 2
Значит, я стал заходить к нему примерно с четырнадцати лет. И заходил, в общем-то, до конца. Хотя были и перерывы - я переехал, случалось, что по тем или иным причинам, внешним и внутренним, было трудно позвонить или что-то еще…
Потом… Ну, это особенная тема… Когда знаешь человека с детства и находишься под очень сильным его влиянием, то в какой-то момент ты как бы начинаешь его критически оценивать. Т.е. после полного и безусловного приятия ты начинаешь… по мере погружения во что-то уже собственное… Примерно с восемнадцати лет я начал писать стихи. Вообще говоря, мне кажется, что это было спасительным в каком-то смысле, потому что, общаясь с Евгением Львовичем, можно было - я это понимал прекрасно - легко превратиться в попугая. Можно было начать просто повторять… ссылаясь или не ссылаясь… и уже кажется, что это ты сам думаешь так. Хотя на самом деле просто передаешь…
Я вовсе не хочу сказать, что я понял, что Евгений Львович был в чем-то неправ. Абсолютно нет! Евгений Львович остается для меня человеком, который… Мне кажется, что у меня нет, до сих просто нет такого права: сказать, что он был в чем-то неправ. Я могу говорить, что меня в какой-то момент что-то настораживало или казалось: может быть, это не совсем так… Но…
ВР:- А что же все-таки…?
ДВ: Что именно? Ну, это отдельный, может быть, даже разговор, потому что…
(Я делаю жест, что, мол, не надо отвечать, если Д. не хочет).
Нет-нет, я могу сказать! Дело не в том, что… Понимаете, моя любовь, мое уважение, восхищение Евгением Львовичем, они все равно при мне. Ну, что смущало? Может быть, какой-то его в последние годы особый интерес к политике и некоторые его мысли… в связи с убийством царской семьи и после… Какие-то слова, которые Евгений Львович говорил, мне интуитивно казались абсолютно точными. А какие-то слова… связанные вот как раз с политическим, государственным пространством, и какие-то его… предложения… Здесь у меня не было такого мгновенного чувства: да, это так! Из этого ничего не следует - может быть, он тысячу раз прав. Но… Вот так! Но я очень счастлив, что ни в какой момент не было такого, чтобы мы поссорились или как-то так… Что, как я знаю, случалось! Какие-то люди просто переставали возникать и, как я понимаю, им давалось понять, что, мол, «всего хорошего»… Я очень рад, что со мной этого не произошло.
И мы встретились с Евгением Львовичем за два дня до его смерти. Я шел вдоль его дома, а он прогуливался. У него уже было два инфаркта, и он был очень худой … Мы встретились, и он был как-то открыт, радостно как-то открыт. И он сказал: «Заходи». Я немножко волновался. Какое-то все-таки было легкое такое… напряжение - я повторяю: никакого панибратства с моей стороны никогда не было. И еще, может быть… Я не знаю, видели вы или нет его фильм «Путь царей».
ВР: Да. А вы видели?
ДВ: Да, я видел. Я был на премьере в Доме кино. И, понимаете… тоже… Фильм я не готов оценивать, потому что его надо… я думаю, что его надо много раз смотреть. Это… особенное кино. Я читал замечательный, мне кажется, сценарий, который отличается от фильма. Опять, это не тот смешной разговор, что сценарий лучше фильма! Это другая история. Просто Евгений Львович… Не знаю, я не видел его «Первороссиян». Но он был и остается для меня человеком невероятной творческой одаренности - я это утверждаю, повторяю и готов где угодно это утверждать! Совершенно невероятной! И может быть, когда я шел смотреть этот фильм, который Евгений Львович сделал после такого многолетнего перерыва, шел… зная Евгения Львовича, прочитав этот сценарий… Я был в восторге от этого сценария. Мне он показался замечательным, это, на мой взгляд, какой-то кристалл! И дело даже не в том, соглашаешься ты или не соглашаешься. В каких-то вещах я просто несведущ. Я понимаю, что просто не могу судить, строго говоря, когда речь идет о каких-то оккультных вещах. Но вот сам этот мир, который был в сценарии, показался мне удивительным. А фильм… он произвел на меня менее сильное впечатление.
Евгений Львович, говорю это совершенно ответственно, был, конечно, человеком, который мог бы иметь широкую известность, славу, деньги и т.д., но отказался от всего этого. Внутренне отказался, поскольку поставил перед собой совершенно другие задачи. Вот это еще один из его реальных для меня уроков - он научил, что можно прожить жизнь так, чтобы она вся фокусировалась на… невидимых вещах. Мне кажется, что он прожил ее именно так.
Но, тем не менее, он сделал фильм. И выступил как режиссер. Хотя понятно, и он говорил об этом, что это фильм не массовый и не кассовый, и не может быть, и не претендует на это, и не хочет быть таким! Но все равно, он вступил на некоторое такое поле, где есть режиссер, где есть зрители, где есть аплодисменты и т.п. И я… Отношения были у нас очень искренние. И я не мог сказать, что мне страшно понравился фильм, если он мне не страшно понравился. Может быть, это - мои страхи. Может быть, если бы я… кричал «Ура, ура!», для Евгения Львовича это был бы такой же пустой звук, как если бы я просто что-то промямлил. Но я был немножко из-за этого зажат. Я немножко боялся, что как-то недостаточно хорошо сказал… Хотя в фильме мне многое понравилось - я это говорю совершенно честно. Там есть удивительные кадры - на мой взгляд - и замечательные вещи. Но вот такого «Ах!», когда… Вот я помню, я прочитал его роман - мне было лет пятнадцать - и он мне показался замечательным. И я тогда искренно это ему сказал. Сказал, что это ужасно современно. Что это интересно. Что это как-то резонирует с чем-то невероятно важным. Роман мне очень понравился!
Я не хочу сказать, что вот, мол, Евгений Львович был таким же, как и все, что ему было приятно, когда его хвалят… Я этого не знаю. Думаю, что ему действительно было приятно, как и… ну, может быть, не так! Короче говоря, заканчивая эту историю: мне было немножко… напряженно. Я чувствовал, что что-то чуть-чуть нарушено… Я боялся этого. Но мы, тем не менее, продолжали общаться, и для меня это было по-прежнему ужасно значимым.
И за два дня, я говорил, мы встретились. И он сказал: «Ну, заходи. Ты давно не был». И я был как-то… страшно рад. Мы договорились, что я зайду, ну допустим, в пятницу. А в четверг он умер. И то, что вот мы так хорошо как-то поговорили… Потому что эта встреча… она была случайной - ну, как бы случайной. И я… просто очень, очень рад! Вот этот короткий разговор… Я почувствовал, что он… ну, не знаю… что между нами… ничего не нарушено, вот! И для меня это было очень… очень существенно!
Не знаю, может быть, я все это придумал…
Но! Я возвращаюсь в мои четырнадцать-пятнадцать-шестнадцать лет… Для меня Евгений Львович был каким-то… Действительно, - я говорю не шутя! - не было дня, чтобы я не думал о нем, чтобы он так или иначе, как-то, в том или ином каком-то контексте… не возник. Я допускаю даже, что в каком-то смысле… он был мне как отец… Может быть, и так. С отцом у меня были непростые отношения в конце его жизни. Как-то это все было… трудно. Есть какие-то проблемы в моей жизни… И я понимаю, что кроме как к Евгению Львовичу за советом мне не к кому идти. При том, что есть, конечно, люди, которых я люблю и уважаю, но… Вот к нему я бы мог пойти. И посоветоваться с ним по каким-то очень существенным для меня вопросам. Причем! Не зная - что тоже существенно, - что он мне скажет. Понимаете, иногда ты как бы уже примерно представляешь, что человек скажет. Я не знаю, что Евгений Львович сейчас бы сказал. Т.е. и в этом еще смысле, понимаете, это были всегда такие… замечательные, в подлинном смысле напряженно-творческие какие-то отношения!
Потом… это тоже очень существенно, мне кажется. Притом, что он умер на 63-м году, в солидном возрасте, он ни в какой момент не был старым. И опять! Ничего нет плохого в том, чтобы быть старым. Но он был каким-то всегда… модным что ли. Причем модным, понятно, не в том смысле, что он носил клеш, когда надо было клеш, а потом что-то другое носил. Нет! Просто очень хорошо чувствовал время. Был очень чутким ко времени.
И между прочим, то, что вот уже прошло четыре года после смерти Евгения Львовича, а еще не вышли его книги… Я не знаю, согласитесь вы со мной или нет, но, мне кажется, что сейчас гораздо более удачный момент для выхода этих книг, чем, допустим, два года назад. Понимаете, ведь Евгений Львович говорил вещи, вообще говоря, очень страшные - о собственном оккультном опыте, о неком мистическом знании и т.д., и т.д. И мне кажется, что он… что он говорил правду! И поэтому я совершенно без всякой ложной какой-то, дешевой мистики могу сказать, что с его книгами, с его литературным наследием или вот с тем, что вы заинтересовались и, может быть, что-то получится с вашей книгой о нем… как-то все правильно складывается - и не без участия Евгения Львовича.
Это существенно. В этом изменившемся мире, когда сейчас опять вдруг возникли какие-то… Понимаете, очень много было шелухи, так сказать, а сейчас, мне кажется, после этих взрывов и после всего, что началось… Ну, началось, естественно, не сейчас, но сейчас стало как-то уже совсем ясно, что эта попытка… что-то сымитировать и, так сказать, навести тень на плетень… она не проходит. Все равно нам необходимо - что Евгений Львович все время и пытался, и очень успешно, на мой взгляд, делать - хотя бы для себя освободить мир от этой вот шелухи. И все-таки увидеть, что же на самом деле происходит. Свести к какому-то, так сказать, алфавиту, с которым можно работать и можно как-то разобраться. Не упростить, нет, но и не усложнять фальшивыми, подложными ходами. Часто человек усложняет только потому, что на самом деле он не вполне понимает, о чем говорит. Попытаться как-то разобраться. Ясность какую-то внести. Сейчас, мне кажется, мир ждет этой ясности. И это, мне кажется, мир, противостояний каких-то, довольно внятных. Не всегда видимых, но все равно внятных. Мир Евгения Львовича. Мне кажется, что еще несколько лет тому назад этого не было. И если бы тогда вышли его книги, то… ну и что? ну, книжки… Прочел бы их, подозреваю, очень узкий круг людей. Сейчас, мне кажется, они могут сдетонировать, как Бродский говорил. И книга о таком человеке, как Евгений Львович, тоже.
Ну вот. Может быть, какие-то вопросы…
ВР: Напомню, что вы упомянули о смерти отца на руках у Евгения Львовича…
ДВ: Да! Евгений Львович ведь… - помимо всяких его мыслительных занятий: его попытки понять, что делают художники, потом вот разобраться с царской семьей, с этой историей, помимо его занятий иконой до этого, Симеоном Новым Богословом, Флоренским и т.д. - у него был интерес к практической мистике, так сказать. И практической йоге. Вообще к чему-то практическому, телесному что ли, вполне материальному… к такого рода работе. И в частности, к медицине. Как-то, например, я привел к нему своего приятеля Гришу Кремнева. И Гриша тоже стал бывать у Евгения Львовича, и крестился, надо сказать, под его влиянием. Не то чтобы он часто там бывал, но бывал. И Гриша рассказывал, что когда у него случилось что-то с глазом, какой-то нарыв, не помню точно, - но была серьезная какая-то проблема, то Евгений Львович его вылечил, просто рукой снял... Были и какие-то еще подобные истории.
Так вот, когда моему отцу стало плохо: он собирался на работу и упал… Это был приступ, из которого он не вышел. И мама позвонила Евгению Львовичу. И тот прибежал. И потом он мне сказал: «Я молился, пока… Его душа отлетела, когда я молился». У меня с отцом были непростые, как я говорил, отношения. И в какой-то момент Евгений Львович мне сказал… Он все понимал, конечно, а может быть, я и пожаловался… Отец пил, и это маму очень мучило, а я был на стороне мамы. Родители ссорились… все это было довольно тяжело. И вот мы как-то встретились на улице с Евгением Львовичем, и я что-то ему сказал: «Вот, мол, отец…». И он мне тогда сказал (а отец был еще молодым человеком, и ничто не говорило о скором конце): «Осторожно, потом ты себе не простишь» - что-то в этом роде.
У меня было полное ощущение, что он знал, конечно, что жить отцу осталось совсем немного. Так он несколько раз на моей памяти говорил о разных людях. И говорил всегда очень точно. Т.е. он, действительно, знал. Он знал, и еще я абсолютно верю, что он был человеком молящимся. Он знал, что такое молитва и имел какой-то особенный опыт. И когда он что-то произносил, то, мне кажется, он говорил не так, как другие…
Да! Вот о чем еще нужно сказать. Как он говорил о смерти. Это ведь была одна из его центральных тем - смерть, вообще смерть, да? Позже, когда у него уже был инфаркт - как он рассказывал! Как он знал все про сердце, как там что… И ведь он прекрасно все понимал, абсолютно все понимал! И он, понимаете, действительно был готов умереть. Для меня это совершенно невероятное состояние человека. Я не знаю таких людей. Просто не знаю. Я просто не встречал людей, которые бы с такой степенью бесстрашия вот так говорили и так чувствовали, и так относились к тому, что есть смерть!
Вообще - и это тоже для меня было невероятно привлекательно - он был, конечно, удивительно мужественным человеком. Мужественным именно в каком-то - понимаете, даже не в каком-то особенном, а во вполне земном смысле. Я не представляю себе, чтобы он, ну я не знаю, если кого-то бьют или что-то, чтобы он испугался, убежал… Лариса рассказывала какие-то истории на эту тему, и Евгений Львович вскользь упоминал иногда… И я сам был свидетелем одной истории. Он был совершенно бесстрашным человеком! Бесстрашным - при том, что он, как вы помните, не был каким-то гигантом или атлетом, совсем нет. Но он… не боялся смерти. Как-то верил, действительно, Богу. Полагался на Бога.
ВР: А что за историю вы видели? Расскажите уж тогда.
ДВ: Ну, ничего особенного… Какой-то был уличный разговор, в котором было неочевидно, как среагирует человек, с которым Евгений Львович говорил. Евгений Львович говорил очень жестко. Очень жестко! Человек был, мягко говоря, не слишком приятный, и большинство людей побоялись бы так говорить. Просто побоялись бы. Евгений Львович совершенно не боялся. Абсолютно. И тот как-то скис. И не было ничего. Но я просто видел, как он говорил.
ВР: А какую роль он сыграл в вашем крещении?
ДВ: Ну, он ни в какой момент не говорил мне, ни разу: «Иди крестись». Этого я не помню. Но как-то из всех наших разговоров с ним… Ну, во-первых, все время в наших разговорах так или иначе возникала тема христианства. Понимаете, когда я познакомился с Евгением Львовичем, для меня это было уже живым… Через няню. Я прочитал Евангелие до того, как с ним познакомился.
Но все-таки… Я не знаю, что было бы, если бы не Евгений Львович. Конечно, конечно. Это не какие-то натяжки: вот, мол, он еще и здесь… Нет, это правда так. Для меня очень много Флоренский значил тогда, да и сейчас тоже. И то, что благодаря Евгению Львовичу я о старце Силуане прочитал замечательную книгу иеромонаха Софрония… И потом… это целая история, понимаете, потому что вообще Евгений Львович был тем человеком… ну, как всегда почти и бывает… Вокруг него происходили такие - я не знаю, как их точно назвать - какие-то духовные, событийные завихрения. И вокруг тем, которые возникали в его присутствии, вокруг каких-то книг, которые случались, так сказать, или именовались в этой его комнате…
Потом часто бывали какие-то продолжения. Например, уже мой ученик, которому я преподавал английский, этот мой ученик стал монахом, был пострижен, и какой-то его знакомый в какой-то момент оказался келейником в английском монастыре, где жил о. Софроний. И потом моя жена приехала, и о. Софроний ее принял. И тот принес ему мои стихи. А о. Софронию было уже за девяносто, что-то в этом роде. И он, если вы читали обе его книги, он давно уже отошел от искусства. Но в конце жизни начал опять интересоваться, как-то был открыт стихам. И он прочитал мои стихи. У меня лежит книжка, которую он надписал, первая его книжка, о старце Силуане, им надписанная.
У меня есть три стихотворения, связанных с Евгением Львовичем. Если вам интересно, я могу прочитать.
ВР: Да, конечно. Только я еще задам вопрос: а вы ему-то читали свои стихи?
ДВ: Да, читал чуть-чуть. Евгений Львович относился к этому… неплохо. Он даже, как я знаю… Ну, одно дело что человек говорит тебе, другое дело - что он говорит… Но дело даже не в этом! Кстати говоря, вот еще надо сказать какую вещь. Еще один из его уроков. Он в принципе научил меня, что можно… понимаете, что можно относиться к людям всерьез. Он относился к людям всерьез. Наверно, есть и еще кто-то… Но очень часто бывает, что мы относимся к людям как-то не очень всерьез. И к тому, что они говорят, и к тому, что они делают и во что верят… Как-то мы их начинаем, так сказать, судить еще раньше, чем мы… чем мы успели им поверить и как-то вообще соотнестись с ними. По каким-то впечатлениям, по каким-то… Евгений Львович, мне кажется, относился к людям очень всерьез. Очень всерьез! И к тому, что такое стихописание, он тоже относился всерьез. И к моим стихам он относился, мне кажется, всерьез. Вот. И я знаю, что он сказал одному человеку, который мне это передал, и мне было страшно приятно, что он говорил обо мне какие-то хорошие слова, с чем-то сравнивал, «Доктора Живаго» цитировал и т.д. Мне это, конечно, было очень приятно.
При этом какие-то, лучшие, мне кажется, стихи написаны уже после смерти Евгения Львовича. Но и тогда какие-то стихи… Да, да, что-то ему нравилось.
Давайте я прочту. Этих стихов он не знал. Они посвящены ему, хотя… Два из них написаны еще при жизни, одно написано уже потом, но оно написано в 97-м году, в год смерти. Посвящены ему, именно не его памяти, а ему. Это тоже существенно.
Это такой маленький триптих. Совсем крошечный, вы не пугайтесь.
У меня было такое странное видение. Я вдруг увидел - к двум первым стихам это не относится, а к третьему относится. Я вдруг увидел Евгения Львовича… мальчиком, в ленинградском доме, в котором я никогда не был и абсолютно не знаю, как он выглядит. Я не исключаю, что все это не так. Но я его увидел. Маленьким. В ленинградском, значит, доме, в этой квартире. Как он стоит у окна и смотрит вниз - такой ленинградский колодец, двор. И все. И это было для меня какое-то очень сильное переживание, я помню. Ну, так или иначе - три этих, и еще одно, связанное с Евгением Львовичем, тоже короткое стихотворение.
Евгению Львовичу Шифферсу.
Эпиграф из Савонаролы: «Сделай себе пару очков, которые называются “очками смерти”, и через эти “очки смерти” смотри на все».
Есть мир и Бог; мир, человек и Бог;
Открытость миру и открытость Богу;
Есть камень у развилки трех дорог
И путник, выбирающий дорогу.
…Погибли все - и тот, кто захотел
Разбогатеть и поскакал направо,
И кто свернул туда, где власть и слава…
Лишь тот, кто выбрал смерть, остался цел.
Второе.
Есть лес и снег, пустыня и вода.
Круг зодиака, воздух, время года.
Земля и небо, слава и свобода,
Отчаянье и память, «нет» и «да».
Есть ад и рай с его рукой-лучом.
Пророки, маги, звезды, птицы, листья;
Художник, гравирующий мечом,
Боец-монах, сражающийся кистью:
Зеленый север, желтый юг, восток
Белее снега, красный запад, синий
Слепящий центр; молитва, пепел, иней
И человек, который одинок.
И третье.
Я полюбил тебя, бессонный человечек.
Огромный коридор наполнен тишиной.
В окне стоит зима, и черно-белый вечер
Похож на зеркало основой ледяной.
В колодце темноты скользят смешные люди.
Прижавшись лбом к стеклу, не разжимая век,
Тот мальчик видит все, что было, есть и будет.
Над эллипсом катка порхает редкий снег.
Есть только то, что есть; он встанет на колени,
И двор под окнами, каток, асфальт, подъезд
Окажутся на дне почти прозрачной тени
Пространства-времени, похожего на крест.
Есть только то, чего как будто нет.
Внутри другой зимы я выбегу из школы,
И он подарит мне очки Савонаролы,
Чтоб я смотрел сквозь них на разноцветный свет.
И вот стихотворение, тоже связанное с Евгением Львовичем. Называется «Стрекоза».
Остается цепляться за свет, потому что иначе
Стрекоза (не бывает прекрасней), не вылетит из
Глубины придорожной кулисы, и сосны на даче
Тишину и себя за окном не исполнят на бис.
И прохожий в тулупе не сможет шагать по лыжне
Постановщиком времени, рыцарем в солнечных латах,
Вдоль стрекочущей ЛЭП, мимо пустошей шестидесятых,
А возьмет и исчезнет и больше не будет уже.
И конечно родня, та, что есть, но особенно та,
Что давно не гадает о сме- и бессмертьи под утро,
Не останется прежней, как августовская пустота,
Там и сям просквоженная крылышком из перламутра.
Ну вот.
Потом… Ну, это особенная тема… Когда знаешь человека с детства и находишься под очень сильным его влиянием, то в какой-то момент ты как бы начинаешь его критически оценивать. Т.е. после полного и безусловного приятия ты начинаешь… по мере погружения во что-то уже собственное… Примерно с восемнадцати лет я начал писать стихи. Вообще говоря, мне кажется, что это было спасительным в каком-то смысле, потому что, общаясь с Евгением Львовичем, можно было - я это понимал прекрасно - легко превратиться в попугая. Можно было начать просто повторять… ссылаясь или не ссылаясь… и уже кажется, что это ты сам думаешь так. Хотя на самом деле просто передаешь…
Я вовсе не хочу сказать, что я понял, что Евгений Львович был в чем-то неправ. Абсолютно нет! Евгений Львович остается для меня человеком, который… Мне кажется, что у меня нет, до сих просто нет такого права: сказать, что он был в чем-то неправ. Я могу говорить, что меня в какой-то момент что-то настораживало или казалось: может быть, это не совсем так… Но…
ВР:- А что же все-таки…?
ДВ: Что именно? Ну, это отдельный, может быть, даже разговор, потому что…
(Я делаю жест, что, мол, не надо отвечать, если Д. не хочет).
Нет-нет, я могу сказать! Дело не в том, что… Понимаете, моя любовь, мое уважение, восхищение Евгением Львовичем, они все равно при мне. Ну, что смущало? Может быть, какой-то его в последние годы особый интерес к политике и некоторые его мысли… в связи с убийством царской семьи и после… Какие-то слова, которые Евгений Львович говорил, мне интуитивно казались абсолютно точными. А какие-то слова… связанные вот как раз с политическим, государственным пространством, и какие-то его… предложения… Здесь у меня не было такого мгновенного чувства: да, это так! Из этого ничего не следует - может быть, он тысячу раз прав. Но… Вот так! Но я очень счастлив, что ни в какой момент не было такого, чтобы мы поссорились или как-то так… Что, как я знаю, случалось! Какие-то люди просто переставали возникать и, как я понимаю, им давалось понять, что, мол, «всего хорошего»… Я очень рад, что со мной этого не произошло.
И мы встретились с Евгением Львовичем за два дня до его смерти. Я шел вдоль его дома, а он прогуливался. У него уже было два инфаркта, и он был очень худой … Мы встретились, и он был как-то открыт, радостно как-то открыт. И он сказал: «Заходи». Я немножко волновался. Какое-то все-таки было легкое такое… напряжение - я повторяю: никакого панибратства с моей стороны никогда не было. И еще, может быть… Я не знаю, видели вы или нет его фильм «Путь царей».
ВР: Да. А вы видели?
ДВ: Да, я видел. Я был на премьере в Доме кино. И, понимаете… тоже… Фильм я не готов оценивать, потому что его надо… я думаю, что его надо много раз смотреть. Это… особенное кино. Я читал замечательный, мне кажется, сценарий, который отличается от фильма. Опять, это не тот смешной разговор, что сценарий лучше фильма! Это другая история. Просто Евгений Львович… Не знаю, я не видел его «Первороссиян». Но он был и остается для меня человеком невероятной творческой одаренности - я это утверждаю, повторяю и готов где угодно это утверждать! Совершенно невероятной! И может быть, когда я шел смотреть этот фильм, который Евгений Львович сделал после такого многолетнего перерыва, шел… зная Евгения Львовича, прочитав этот сценарий… Я был в восторге от этого сценария. Мне он показался замечательным, это, на мой взгляд, какой-то кристалл! И дело даже не в том, соглашаешься ты или не соглашаешься. В каких-то вещах я просто несведущ. Я понимаю, что просто не могу судить, строго говоря, когда речь идет о каких-то оккультных вещах. Но вот сам этот мир, который был в сценарии, показался мне удивительным. А фильм… он произвел на меня менее сильное впечатление.
Евгений Львович, говорю это совершенно ответственно, был, конечно, человеком, который мог бы иметь широкую известность, славу, деньги и т.д., но отказался от всего этого. Внутренне отказался, поскольку поставил перед собой совершенно другие задачи. Вот это еще один из его реальных для меня уроков - он научил, что можно прожить жизнь так, чтобы она вся фокусировалась на… невидимых вещах. Мне кажется, что он прожил ее именно так.
Но, тем не менее, он сделал фильм. И выступил как режиссер. Хотя понятно, и он говорил об этом, что это фильм не массовый и не кассовый, и не может быть, и не претендует на это, и не хочет быть таким! Но все равно, он вступил на некоторое такое поле, где есть режиссер, где есть зрители, где есть аплодисменты и т.п. И я… Отношения были у нас очень искренние. И я не мог сказать, что мне страшно понравился фильм, если он мне не страшно понравился. Может быть, это - мои страхи. Может быть, если бы я… кричал «Ура, ура!», для Евгения Львовича это был бы такой же пустой звук, как если бы я просто что-то промямлил. Но я был немножко из-за этого зажат. Я немножко боялся, что как-то недостаточно хорошо сказал… Хотя в фильме мне многое понравилось - я это говорю совершенно честно. Там есть удивительные кадры - на мой взгляд - и замечательные вещи. Но вот такого «Ах!», когда… Вот я помню, я прочитал его роман - мне было лет пятнадцать - и он мне показался замечательным. И я тогда искренно это ему сказал. Сказал, что это ужасно современно. Что это интересно. Что это как-то резонирует с чем-то невероятно важным. Роман мне очень понравился!
Я не хочу сказать, что вот, мол, Евгений Львович был таким же, как и все, что ему было приятно, когда его хвалят… Я этого не знаю. Думаю, что ему действительно было приятно, как и… ну, может быть, не так! Короче говоря, заканчивая эту историю: мне было немножко… напряженно. Я чувствовал, что что-то чуть-чуть нарушено… Я боялся этого. Но мы, тем не менее, продолжали общаться, и для меня это было по-прежнему ужасно значимым.
И за два дня, я говорил, мы встретились. И он сказал: «Ну, заходи. Ты давно не был». И я был как-то… страшно рад. Мы договорились, что я зайду, ну допустим, в пятницу. А в четверг он умер. И то, что вот мы так хорошо как-то поговорили… Потому что эта встреча… она была случайной - ну, как бы случайной. И я… просто очень, очень рад! Вот этот короткий разговор… Я почувствовал, что он… ну, не знаю… что между нами… ничего не нарушено, вот! И для меня это было очень… очень существенно!
Не знаю, может быть, я все это придумал…
Но! Я возвращаюсь в мои четырнадцать-пятнадцать-шестнадцать лет… Для меня Евгений Львович был каким-то… Действительно, - я говорю не шутя! - не было дня, чтобы я не думал о нем, чтобы он так или иначе, как-то, в том или ином каком-то контексте… не возник. Я допускаю даже, что в каком-то смысле… он был мне как отец… Может быть, и так. С отцом у меня были непростые отношения в конце его жизни. Как-то это все было… трудно. Есть какие-то проблемы в моей жизни… И я понимаю, что кроме как к Евгению Львовичу за советом мне не к кому идти. При том, что есть, конечно, люди, которых я люблю и уважаю, но… Вот к нему я бы мог пойти. И посоветоваться с ним по каким-то очень существенным для меня вопросам. Причем! Не зная - что тоже существенно, - что он мне скажет. Понимаете, иногда ты как бы уже примерно представляешь, что человек скажет. Я не знаю, что Евгений Львович сейчас бы сказал. Т.е. и в этом еще смысле, понимаете, это были всегда такие… замечательные, в подлинном смысле напряженно-творческие какие-то отношения!
Потом… это тоже очень существенно, мне кажется. Притом, что он умер на 63-м году, в солидном возрасте, он ни в какой момент не был старым. И опять! Ничего нет плохого в том, чтобы быть старым. Но он был каким-то всегда… модным что ли. Причем модным, понятно, не в том смысле, что он носил клеш, когда надо было клеш, а потом что-то другое носил. Нет! Просто очень хорошо чувствовал время. Был очень чутким ко времени.
И между прочим, то, что вот уже прошло четыре года после смерти Евгения Львовича, а еще не вышли его книги… Я не знаю, согласитесь вы со мной или нет, но, мне кажется, что сейчас гораздо более удачный момент для выхода этих книг, чем, допустим, два года назад. Понимаете, ведь Евгений Львович говорил вещи, вообще говоря, очень страшные - о собственном оккультном опыте, о неком мистическом знании и т.д., и т.д. И мне кажется, что он… что он говорил правду! И поэтому я совершенно без всякой ложной какой-то, дешевой мистики могу сказать, что с его книгами, с его литературным наследием или вот с тем, что вы заинтересовались и, может быть, что-то получится с вашей книгой о нем… как-то все правильно складывается - и не без участия Евгения Львовича.
Это существенно. В этом изменившемся мире, когда сейчас опять вдруг возникли какие-то… Понимаете, очень много было шелухи, так сказать, а сейчас, мне кажется, после этих взрывов и после всего, что началось… Ну, началось, естественно, не сейчас, но сейчас стало как-то уже совсем ясно, что эта попытка… что-то сымитировать и, так сказать, навести тень на плетень… она не проходит. Все равно нам необходимо - что Евгений Львович все время и пытался, и очень успешно, на мой взгляд, делать - хотя бы для себя освободить мир от этой вот шелухи. И все-таки увидеть, что же на самом деле происходит. Свести к какому-то, так сказать, алфавиту, с которым можно работать и можно как-то разобраться. Не упростить, нет, но и не усложнять фальшивыми, подложными ходами. Часто человек усложняет только потому, что на самом деле он не вполне понимает, о чем говорит. Попытаться как-то разобраться. Ясность какую-то внести. Сейчас, мне кажется, мир ждет этой ясности. И это, мне кажется, мир, противостояний каких-то, довольно внятных. Не всегда видимых, но все равно внятных. Мир Евгения Львовича. Мне кажется, что еще несколько лет тому назад этого не было. И если бы тогда вышли его книги, то… ну и что? ну, книжки… Прочел бы их, подозреваю, очень узкий круг людей. Сейчас, мне кажется, они могут сдетонировать, как Бродский говорил. И книга о таком человеке, как Евгений Львович, тоже.
Ну вот. Может быть, какие-то вопросы…
ВР: Напомню, что вы упомянули о смерти отца на руках у Евгения Львовича…
ДВ: Да! Евгений Львович ведь… - помимо всяких его мыслительных занятий: его попытки понять, что делают художники, потом вот разобраться с царской семьей, с этой историей, помимо его занятий иконой до этого, Симеоном Новым Богословом, Флоренским и т.д. - у него был интерес к практической мистике, так сказать. И практической йоге. Вообще к чему-то практическому, телесному что ли, вполне материальному… к такого рода работе. И в частности, к медицине. Как-то, например, я привел к нему своего приятеля Гришу Кремнева. И Гриша тоже стал бывать у Евгения Львовича, и крестился, надо сказать, под его влиянием. Не то чтобы он часто там бывал, но бывал. И Гриша рассказывал, что когда у него случилось что-то с глазом, какой-то нарыв, не помню точно, - но была серьезная какая-то проблема, то Евгений Львович его вылечил, просто рукой снял... Были и какие-то еще подобные истории.
Так вот, когда моему отцу стало плохо: он собирался на работу и упал… Это был приступ, из которого он не вышел. И мама позвонила Евгению Львовичу. И тот прибежал. И потом он мне сказал: «Я молился, пока… Его душа отлетела, когда я молился». У меня с отцом были непростые, как я говорил, отношения. И в какой-то момент Евгений Львович мне сказал… Он все понимал, конечно, а может быть, я и пожаловался… Отец пил, и это маму очень мучило, а я был на стороне мамы. Родители ссорились… все это было довольно тяжело. И вот мы как-то встретились на улице с Евгением Львовичем, и я что-то ему сказал: «Вот, мол, отец…». И он мне тогда сказал (а отец был еще молодым человеком, и ничто не говорило о скором конце): «Осторожно, потом ты себе не простишь» - что-то в этом роде.
У меня было полное ощущение, что он знал, конечно, что жить отцу осталось совсем немного. Так он несколько раз на моей памяти говорил о разных людях. И говорил всегда очень точно. Т.е. он, действительно, знал. Он знал, и еще я абсолютно верю, что он был человеком молящимся. Он знал, что такое молитва и имел какой-то особенный опыт. И когда он что-то произносил, то, мне кажется, он говорил не так, как другие…
Да! Вот о чем еще нужно сказать. Как он говорил о смерти. Это ведь была одна из его центральных тем - смерть, вообще смерть, да? Позже, когда у него уже был инфаркт - как он рассказывал! Как он знал все про сердце, как там что… И ведь он прекрасно все понимал, абсолютно все понимал! И он, понимаете, действительно был готов умереть. Для меня это совершенно невероятное состояние человека. Я не знаю таких людей. Просто не знаю. Я просто не встречал людей, которые бы с такой степенью бесстрашия вот так говорили и так чувствовали, и так относились к тому, что есть смерть!
Вообще - и это тоже для меня было невероятно привлекательно - он был, конечно, удивительно мужественным человеком. Мужественным именно в каком-то - понимаете, даже не в каком-то особенном, а во вполне земном смысле. Я не представляю себе, чтобы он, ну я не знаю, если кого-то бьют или что-то, чтобы он испугался, убежал… Лариса рассказывала какие-то истории на эту тему, и Евгений Львович вскользь упоминал иногда… И я сам был свидетелем одной истории. Он был совершенно бесстрашным человеком! Бесстрашным - при том, что он, как вы помните, не был каким-то гигантом или атлетом, совсем нет. Но он… не боялся смерти. Как-то верил, действительно, Богу. Полагался на Бога.
ВР: А что за историю вы видели? Расскажите уж тогда.
ДВ: Ну, ничего особенного… Какой-то был уличный разговор, в котором было неочевидно, как среагирует человек, с которым Евгений Львович говорил. Евгений Львович говорил очень жестко. Очень жестко! Человек был, мягко говоря, не слишком приятный, и большинство людей побоялись бы так говорить. Просто побоялись бы. Евгений Львович совершенно не боялся. Абсолютно. И тот как-то скис. И не было ничего. Но я просто видел, как он говорил.
ВР: А какую роль он сыграл в вашем крещении?
ДВ: Ну, он ни в какой момент не говорил мне, ни разу: «Иди крестись». Этого я не помню. Но как-то из всех наших разговоров с ним… Ну, во-первых, все время в наших разговорах так или иначе возникала тема христианства. Понимаете, когда я познакомился с Евгением Львовичем, для меня это было уже живым… Через няню. Я прочитал Евангелие до того, как с ним познакомился.
Но все-таки… Я не знаю, что было бы, если бы не Евгений Львович. Конечно, конечно. Это не какие-то натяжки: вот, мол, он еще и здесь… Нет, это правда так. Для меня очень много Флоренский значил тогда, да и сейчас тоже. И то, что благодаря Евгению Львовичу я о старце Силуане прочитал замечательную книгу иеромонаха Софрония… И потом… это целая история, понимаете, потому что вообще Евгений Львович был тем человеком… ну, как всегда почти и бывает… Вокруг него происходили такие - я не знаю, как их точно назвать - какие-то духовные, событийные завихрения. И вокруг тем, которые возникали в его присутствии, вокруг каких-то книг, которые случались, так сказать, или именовались в этой его комнате…
Потом часто бывали какие-то продолжения. Например, уже мой ученик, которому я преподавал английский, этот мой ученик стал монахом, был пострижен, и какой-то его знакомый в какой-то момент оказался келейником в английском монастыре, где жил о. Софроний. И потом моя жена приехала, и о. Софроний ее принял. И тот принес ему мои стихи. А о. Софронию было уже за девяносто, что-то в этом роде. И он, если вы читали обе его книги, он давно уже отошел от искусства. Но в конце жизни начал опять интересоваться, как-то был открыт стихам. И он прочитал мои стихи. У меня лежит книжка, которую он надписал, первая его книжка, о старце Силуане, им надписанная.
У меня есть три стихотворения, связанных с Евгением Львовичем. Если вам интересно, я могу прочитать.
ВР: Да, конечно. Только я еще задам вопрос: а вы ему-то читали свои стихи?
ДВ: Да, читал чуть-чуть. Евгений Львович относился к этому… неплохо. Он даже, как я знаю… Ну, одно дело что человек говорит тебе, другое дело - что он говорит… Но дело даже не в этом! Кстати говоря, вот еще надо сказать какую вещь. Еще один из его уроков. Он в принципе научил меня, что можно… понимаете, что можно относиться к людям всерьез. Он относился к людям всерьез. Наверно, есть и еще кто-то… Но очень часто бывает, что мы относимся к людям как-то не очень всерьез. И к тому, что они говорят, и к тому, что они делают и во что верят… Как-то мы их начинаем, так сказать, судить еще раньше, чем мы… чем мы успели им поверить и как-то вообще соотнестись с ними. По каким-то впечатлениям, по каким-то… Евгений Львович, мне кажется, относился к людям очень всерьез. Очень всерьез! И к тому, что такое стихописание, он тоже относился всерьез. И к моим стихам он относился, мне кажется, всерьез. Вот. И я знаю, что он сказал одному человеку, который мне это передал, и мне было страшно приятно, что он говорил обо мне какие-то хорошие слова, с чем-то сравнивал, «Доктора Живаго» цитировал и т.д. Мне это, конечно, было очень приятно.
При этом какие-то, лучшие, мне кажется, стихи написаны уже после смерти Евгения Львовича. Но и тогда какие-то стихи… Да, да, что-то ему нравилось.
Давайте я прочту. Этих стихов он не знал. Они посвящены ему, хотя… Два из них написаны еще при жизни, одно написано уже потом, но оно написано в 97-м году, в год смерти. Посвящены ему, именно не его памяти, а ему. Это тоже существенно.
Это такой маленький триптих. Совсем крошечный, вы не пугайтесь.
У меня было такое странное видение. Я вдруг увидел - к двум первым стихам это не относится, а к третьему относится. Я вдруг увидел Евгения Львовича… мальчиком, в ленинградском доме, в котором я никогда не был и абсолютно не знаю, как он выглядит. Я не исключаю, что все это не так. Но я его увидел. Маленьким. В ленинградском, значит, доме, в этой квартире. Как он стоит у окна и смотрит вниз - такой ленинградский колодец, двор. И все. И это было для меня какое-то очень сильное переживание, я помню. Ну, так или иначе - три этих, и еще одно, связанное с Евгением Львовичем, тоже короткое стихотворение.
Евгению Львовичу Шифферсу.
Эпиграф из Савонаролы: «Сделай себе пару очков, которые называются “очками смерти”, и через эти “очки смерти” смотри на все».
Есть мир и Бог; мир, человек и Бог;
Открытость миру и открытость Богу;
Есть камень у развилки трех дорог
И путник, выбирающий дорогу.
…Погибли все - и тот, кто захотел
Разбогатеть и поскакал направо,
И кто свернул туда, где власть и слава…
Лишь тот, кто выбрал смерть, остался цел.
Второе.
Есть лес и снег, пустыня и вода.
Круг зодиака, воздух, время года.
Земля и небо, слава и свобода,
Отчаянье и память, «нет» и «да».
Есть ад и рай с его рукой-лучом.
Пророки, маги, звезды, птицы, листья;
Художник, гравирующий мечом,
Боец-монах, сражающийся кистью:
Зеленый север, желтый юг, восток
Белее снега, красный запад, синий
Слепящий центр; молитва, пепел, иней
И человек, который одинок.
И третье.
Я полюбил тебя, бессонный человечек.
Огромный коридор наполнен тишиной.
В окне стоит зима, и черно-белый вечер
Похож на зеркало основой ледяной.
В колодце темноты скользят смешные люди.
Прижавшись лбом к стеклу, не разжимая век,
Тот мальчик видит все, что было, есть и будет.
Над эллипсом катка порхает редкий снег.
Есть только то, что есть; он встанет на колени,
И двор под окнами, каток, асфальт, подъезд
Окажутся на дне почти прозрачной тени
Пространства-времени, похожего на крест.
Есть только то, чего как будто нет.
Внутри другой зимы я выбегу из школы,
И он подарит мне очки Савонаролы,
Чтоб я смотрел сквозь них на разноцветный свет.
И вот стихотворение, тоже связанное с Евгением Львовичем. Называется «Стрекоза».
Остается цепляться за свет, потому что иначе
Стрекоза (не бывает прекрасней), не вылетит из
Глубины придорожной кулисы, и сосны на даче
Тишину и себя за окном не исполнят на бис.
И прохожий в тулупе не сможет шагать по лыжне
Постановщиком времени, рыцарем в солнечных латах,
Вдоль стрекочущей ЛЭП, мимо пустошей шестидесятых,
А возьмет и исчезнет и больше не будет уже.
И конечно родня, та, что есть, но особенно та,
Что давно не гадает о сме- и бессмертьи под утро,
Не останется прежней, как августовская пустота,
Там и сям просквоженная крылышком из перламутра.
Ну вот.