Снегов
Из сборника «Тихая пристань»
(1943 - 1945; 1981)
Пояснение
Я был рожден открыть вам Новый свет -
Но это очень хлопотно и больно.
И я сказал своим надеждам: «Нет!»
Я приказал страстям своим: «Довольно!»
Теперь плыву к чертям на уголек
И по себе в пути служу обедни.
Но пусто море.
Ты, мой порт последний,
Непостигаемо далек.
*
Так вот он, старый дом. Кровать и стол,
И шкаф, и репродукция: трясина,
Глазастое лицо в болоте, тина
И огонек (похоже - Врубель).
Пол
Иссох и весь растрескался. Цветы
Заснули у окна. В кровати - ты,
Раздетая, калачиком. И ночь,
Такая ночь -
без звезд, без птиц, без шума,
Без шороха в углу. Точь-в-точь
Как я мечтал. Нависшие угрюмо
Глухие ветви сада. Я взгляну
На эти ветви, лягу и усну.
*
Родная, как быстро темнеет. Какой-то печальный вечер.
Ты где-то надолго пропала, а я позабылся в виденьях.
Я вижу только глаза твои да нагие плечи.
Я нынче хочу рассказать все муки бессонных бдений,
Все начинанья - как много мне было дано сначала!
Я слышал шепот травы и голос камней и птиц.
Я звездам кивал - и ночь как подруга меня встречала.
И день, загораясь, ложился у ног моих ниц.
Я мог быть границей эпох, звездою первого класса.
Я мог миллионам людей явиться их будущим, их судьбой.
Я мог быть ученым и магом - я нынче пустая касса.
Пускай хотя бы ребенок будет у нас с тобой.
*
В саду шум листьев стал и глух, и краток -
Последний срок из жизни.
Шелестя,
Багровыми и желтыми блестя
Огнями в темноте аллей и грядок,
Они кружатся, падают, летят
И покрывают все - скамью и плечи,
И шепелявой приглушенной речью,
Сумбурной речью что-то говорят,
Когда я мну и шевелю ногою
Их кучи ржавые.
Теперь мой час!
Земля передо мной почти нагою,
Почти уснув, темна и горяча,
Лежит. Она моя. Моя до боли.
Прекрасен мир!
Как счастлив я, что мог
Все видеть в нем,
все знать в нем в полной воле -
Как будто я не человек, а бог.
*
…я бог затем,
что я страдал как бык,
Распят был на кресте, и трижды умер,
И трижды воскресал; был только нумер,
Которого не вымолвит язык;
Был только раб, навек зажатый в цепи,
Был только червь - и все ж не падал ниц;
Затем, что мне открыт и детский лепет,
И груды скал, и пересвисты птиц;
Затем, что в этот час в паденье листьев,
В сиянии осеннего огня,
Я всю вселенную могу обнять,
Я всю вселенную могу понять:
Она - мои деяния и мысли!
Из философского трактата в ямбах
«Natura naturans»
(1943 - 1945; 1974 - 1977)
Предисловие. Оно же - оглавление
Знакомимся. Обнюхались. И вот
Несовместимость - скользкая, как жаба.
За нею сразу ярость - черный кот,
Несущийся, наверное, на шабаш.
А там, конечно, драка. Кулаки,
Вонзавшиеся в недруга клыки,
Великим злом повернутое зло,
Диковорот - влекло, несло, везло,
Метало, развалив валы и дамбы,
Отчаянье. Все это были ямбы.
Затем - подавленность и вольный стих
Без резкостей и без аллитераций.
Немыслимость картин и ситуаций.
Отверженность намерений моих.
Вселенная гремела дикий туш.
И, распадаясь, стал всем миром в сумме я.
Безумие - всесопричастность душ.
Так вот: то было, видимо, безумие.
В финале - всепрощение. Одряб
Напор ожесточенья и печали.
В строку, хромая, возвратился ямб
И хмуро возвестил: конец - в начале.
Так - за строфой строфа, судьба к судьбе.
Все это обращается к тебе…
*
Черт подери! Последнее село
Осталось позади, и я отныне
Не встречу изб в пути.
Ко мне пришло
Раскаянье. Я вспомнил миф о сыне,
Том самом, что пропал на десять лет
И возвратился наг и нищ.
Я тоже
Скитался десять лет по бездорожью,
По бессиянию - ни ночь, ни свет.
Страдал, смеялся, плакал, ликовал -
И все до рвоты мне осточертело!
И я сказал себе: нытье не дело,
И бог не выдал, и свинья не съела.
В смиренном мире мокрый мох - трава,
Осина у болот, в распадке ель -
Чего еще мне?
И земля - постель,
Коль есть такое одеяло -
небо...
*
Так я себя смирял. А под сосной
Мне встретился старик с клюкастым суком.
Сперва он издали следил за мной,
Потом приблизился и подал руку.
Он был мохнат. Он был похож на пень.
Он пах водой, опилками и гнилью.
Он здесь обходчик. Каждый божий день
Немереные месит в топях мили.
Ему тут вольно. У него пожар
Был только раз. Он раньше был лесничим.
Имеет две награды. Он лежал
И слушал - видно, к буре - гомон птичий.
Беснуется народец птах! В ночи
Я доберусь. Там можно жить. Есть куры,
Свинья в хлеву, корова, снедь в печи…
Что ссыльному еще? Хозяин - хмурый,
Такого не серди. Вот тут шагай,
Тут суше. Я пошел тропой для пеших.
В листве у птиц не гомон, а кагал.
Хозяин - наплевать. Старик солгал:
Он не лесничим был, а лешим.
*
Так хорошо! Покой и тишина.
Здесь рай для всех больных и нищих духом.
Я раньше искушенья пил до дна,
Но ослабел. Земля мне стала пухом.
И глазом не моргну, не двину ухом,
Коль скажут, что легла в мою постель
Сама Венера и что стол накроет
Великий Снейдерс [1].
Сосны, тополь, ель,
Болотце с камуфляжною корою,
И дуб, струящий надо мной листы,
И ручеек, несущийся беспечно,
И туча в небе низком… это ты.
Здесь все твое. Твой мир. Сейчас и вечно.
*
Он говорит, что бор дремотно дышит,
Что топь томится в тине. Он видал,
Как две сосны дрались. Он слышит,
Как жалуется темная вода
Кустам на берегу. Он знает логи,
Где призраки погибших там зверей
Вздыхают по-живому. Он порога
Ногою не попрет. Он скрип дверей
Их песней называет. Он серьезно
Уверовал, что темный бор следил
Когда я брел. Он говорить: «Иди!»
Обычно запрещает - сосны грозно
На этот зов сорвутся. Он в глуши
Открыл ольху с горящими глазами,
Ночными охами, божбой, слезами.
Я осмотрел ее: внутри пуста,
Снаружи - мох. У топи на опушке
Ольха побольше - но и та без глаз.
Когда он воду пьет из ржавой кружки -
Он крестит эту кружку каждый раз.
*
Блаженствую и крепну с каждым днем.
Для ссыльного - лафа. Брожу меж сосен
И на привале у реки огнем
Встречаю наступающую осень.
Лениво тучи тянутся на юг,
Кипрея кипенью красны дорожки…
Хожу за четверых и жру за двух,
Валяясь на бруснике и морошке.
*
Я открываю ставень, словно карту,
Сулящую удачу, - с замираньем,
С надеждою и опасеньем. Небо
Поголубело. Листья пожелтели.
Траву катком укатывает ветер.
И кровью красятся осины. Осень.
Она во мне.
Привет вам, королева!
*
Бредут, бредут бродяги-облака -
Я проглядел глаза, следя их тени.
Мне нет покоя. Тихая река
Уже не порождает прежней лени.
Я жду несчастья. Дни мои пусты.
Мне жизнь несла кнуты, а не приветы.
И вот опять вода, земля, листы
Слагаются в зловещие приметы.
*
Сегодня ночью слышал странный гул,
Какое-то ворчанье, треск и тряску.
Сквозь дрему я увидел: старый стул
Замысловатую затеял пляску.
А стул другой топтался и сопел,
Как баба в пять пудов на именинах.
А шкаф, валясь от хохота на спину,
Бил в дверцы, как в ладоши. На тропе
Я утром встретил непонятный след,
Полузатопленный гнилой водою.
Я плюнул на него. Мне тридцать лет.
Я полон сил, а занят ерундою.
*
Столпились ночью вещи у окна.
Стол топотал, пустой бряцая кружкой.
Два стула приседали друг пред дружкой,
А шкаф скрипел. В окне паслась луна.
Я оборвал разгул сердитым криком:
«Кончай дурачиться! На место - брысь!»
Они метнулись в суматохе дикой,
И одинаково, глазами крыс,
Глядели, замерев. Отвратный взгляд!
У всех один и тот же. Я подобных
Еще не знал - трусливых, жалких, злобных,
Точащих на меня не свет, но яд.
*
Я раздавлю их всех! Я их сомну!
Нет, решено: пора кончать с вещами.
Я объявил сегодня им войну.
Я больше не позволю, чтоб ночами
Они концерт устраивали мне,
Чтоб их гляделки в спину мне впивались,
Чтоб в час покоя в гулкой тишине
Они над тишиною измывались.
Их создали служить. Они рабы.
Так пусть торчат, мертво сомкнувши веки.
Я объявил веление судьбы:
Война вещам. Отныне и навеки!
*
Они восстали в мертвой тишине.
Я спал без задних ног - и вдруг проснулся.
Мне показалось, будто подо мною
Подушка шевелится, как змея.
Из осторожности я не вскочил,
Лишь слушал тишину - она гремела.
В шум тишины вплелись иные звуки -
Ворчанье, слабый лепет, писк мышиный -
Знакомая мне говорня вещей.
И темнота зажглась. И я увидел,
Как тускло замерцали створки шкафа,
Как синим фосфором затлели стулья,
Скамейки, стол, и даже бревна стен,
И даже скатерти, плакаты, фото,
Какие-то веревки, сумки, тряпки…
Я все-таки не думал, что в избе
Так много всяческих поделок.
Нынче
Я видел каждую в первотворенье -
В туманной зыбкости. Холодный голос,
Все той же незнакомостью знакомый,
Вкатил в мерцающую тьму, как шар,
Какой-то возглас. Я не разобрал,
То было слово или просто гул,
Вдруг покатившийся по половице.
В окне метались ветви. Рвали стену
Каких-то злобных лап стальные когти.
По бревнам шарили кусты и мох.
В дверь кто-то скребся и скулил с натуги.
Вода по каплям с похоронным звоном
На камни с кровли падала снаружи -
И вещи медленно ползли ко мне.
Вся комната сужалась, надвигалась,
Сгущалась, повисала надо мною -
А я лежал. Я чувствовал: нельзя
Приподниматься. Сжатые пружины
Привскочат, чуть я встану, и начнут
Сраженье первые. И я лежал,
Сжимая кулаки. И лишь в секунду,
Когда вся комната, как тесный ящик,
Замкнулась, схлопнулась вокруг меня -
Я бросился на них. Обрушил шкаф
И разорвал в лохмотья занавеску.
Но остальное пало на меня,
Как волчья стая на оленя - с воем,
Со стонами, и хрипом, и зловонным
Дыханием. Пружины вжались в тело,
Подушка кошкой кинулась на грудь,
Стол бросился мне в ноги, и веревка
Елозила с шипеньем по щеке.
А одеяло охватило плечи,
Стремясь связать мне руки. Табуретка
Упала на спину, суча ногами,
Чтоб не давать дороги. На бедро
Вскочила рысью хищная скамейка
И всеми лапами впилась.
А пол
Подпрыгивал, стараясь повалить.
И я остервенел. Я дрался насмерть.
Я дрался так, чтоб мой конец стал также
Концом вцепившихся в меня вещей.
Сраженный стул катался на полу,
Скамейка, извиваясь, отползала.
Подушка, то вспухая, то спадая,
Укрылась под столом. Стакан, упав,
Улепетнул со звоном. Даже кружка
И та, крутясь волчком, сбежала в угол…
Но чем их меньше было, тем нещадней
Дрались оставшиеся. Одеяло
Все вновь и вновь бросалось на меня.
Шкаф створками, как крыльями, махал.
На плечи коршуном упала сумка,
Кувшин лил воду.
С бешеным матрасом
Я на полу минуты две возился -
Пока, подмяв, его не задушил.
И наконец я обессилел. Ноги
Едва держали на кривом полу. В глазах
Глумливые посверкивали искры.
Но вещи были сметены! В углах
Еще валялись жалкие обломки
Их армии. Я перевел дыханье.
Я ждал второго нападенья.
Вещи
Утратили зловещее мерцанье.
Тьма стала тьмою. Синеватый фосфор
Не выдавал их прежней тайной злобы.
Я сам пошел на них, чтоб истребить
Всю эту взбунтовавшуюся мразь,
Чтоб даже и обломки их не смели
Дышать со мною воздухом одним!..
Но пробудившийся хозяин сгреб
Меня как слабого кутенка. «Стой! -
Сказал он. - Ты куда же лезешь, парень?
Ты, вижу, спятил! Вона - лупишь стол.
Чем стол тебе мешает? Спи, однако.
Тебя послали в лес на исправленье,
А не беситься. Говорю - ложись!»
Я разъяснил ему, что вещи сами
Напали на меня. Я чуть не плакал,
Стараясь убедить его, какая
Трагедия едва не разыгралась.
Он засмеялся: «У тебя падучка!
Бывает иногда. Мой брат грызет
Зубами доски и кусает руки,
Когда находит эта пакость. Выпей.
Держи - лекарство ото всех скорбей!»
Я выпил самогона. Он укутал
Меня в оборванное одеяло -
И я свалился в сон…
*
Я их смирил. Теперь они мертвы.
Мертвы покорной жизнью слуг покорных.
Я признаю: они дрались как львы,
Но я сломал хребет их планов черных.
Они не ходят больше ходуном,
Уже не понимают ни бельмеса -
Теперь они молчат.
А за окном
Неистовствует лес. Что стало с лесом?
*
В избе томилась свечка. Нудный день
Обрушился в обед дождем холодным.
Дождь до утра осаживал плетень,
И плакал у ограды пес голодный.
И огонек плясал. И было так,
Как если бы напали все напасти.
Лес рассыпался, путался в кустах -
То рвал себя озлобленно на части,
То шел стеною. В дикой перепалке
Сцеплялись кроны. На речное дно
Береза грохнулась. Ко мне в окно
Шально стучали сучья, били палки,
Ползли, скользя, какие-то стволы…
И свечка гасла. И - белым-белы -
Дрожали стены. Дом в смятенье хлопал
Трясущимися створками дверей,
И кто-то лез на крыши, кто-то топал,
И кто-то воем оглушал. Скорей!
Скорей! Скорей! - гремели вопли леса…
Всю ночь творилась дьявольская месса.
Вся ночь рвалась, неистово и тупо.
Всей ночью выли, на помин легки,
Лесные твари - грохотом ольхи,
Осиным визгом, тяжким гулом дуба…
*
Сегодня я смотрел ему в лицо
И щупал корни, вздутые от сока.
Он, может быть, двухсотое кольцо
Свивает в тишине своей высокой.
В нем все массивно: ветви, ствол, листы.
Все грузно придавило грудь земную.
Он одинок: бродячие кусты
Не смеют подползти к нему вплотную.
Но в нем вчера вдруг разыгралась дурь.
Он вечером на вечном вече бурь
Забунтовал всей массою, всем весом -
И рвался вон ко всем чертям из леса.
И до утра ветвями по земле
Все греб и греб, как жалкий вор на грядке, -
В три шеи, наобум, навзрыд, во мгле -
В смятенье, бешенстве и беспорядке.
Так в чем же дело? Как же он сумел?
Ведь дуб-старик - не ива, не осока!
Так думал я -
а он стоял, высокий,
Раскинув ветви, и шумел, шумел…
*
Я вышел на какую-то поляну.
Шел новый транспорт туч, темнело небо,
Верхушки сосен тихо бормотали.
Растерянный, я вслушался. Я понял,
Что заблудился.
Узкая поляна,
Сияющая вянущим кипреем,
Крутой обрыв оврага, ручеек,
Ворчащий и рычащий в глубине, -
Все было незнакомо мне и странно
И вместе с тем прекрасно. Может быть,
Я преступил запретную межу
И вышел в лучший мир? И я не знаю,
Как смел я это сделать. Только я
Стал на колени перед ним,
как раньше
и пред любимой не стоял ни разу,
и руки протянул, целуя ветки
каких-то до того полынно горьких
кустов, что мигом рот свело.
Я был
До слез растроган красотою мира,
В котором выпало мне жить, и думал:
«Я знаю: больше ничего не надо.
Лишь эти травы, этот запах сосен,
Багрянец этих вянущих осин -
И стану небожителем земли!
Да, точно: буду на земле - как в небе!
Я не ошибся:
на болоте, в чаще,
Но - небожителем!»
А тучи шли.
Настала тьма в лесу. И стало тихо,
Так страшно тихо, как бывает только
Искуственно - приказом, перед словом,
Решающим судьбу, перед поступком,
Который должен все перевернуть.
Меня заполонил паучий страх.
Меня смущали тучи: очень уж
Они густели наверху…
Я встал -
И в этот миг взорвался мир. Урман
Простер ко мне свои глухие ели,
Раскинул хищно сосны и затряс
Лохмотьями осин; вскочил, завыл -
И кинулся ко мне, объятый пылью
И листьями летящими…
*
Ты помнишь? Помнишь? Хищные кусты
И валуны, ползущие, как крабы.
Свирепый свист осин вокруг - и ты,
И ты, такой униженный и слабый.
Какой позор! Как заяц между псов,
Стирая пот со лба, со щек, с усов.
Ты падаешь, встаешь... Темны, пусты
Железных туч края. Недвижны гор отроги.
Но злобен свист. Но гончие кусты
Бегут, хрипят и не дают дороги.
*
Я поднимаюсь. Я хочу идти.
Я должен удалиться. Нет пути.
Дремнина и провалы. Темнота.
Тропинка в струпьях пней и тел древесных.
Все небо в звездах, злых и неизвестных.
Я - жалкое подобие листа,
Которого швыряет ветер в поле.
Меня несет. Меня крушит. Я боле
Не волен быть собою. Я иной.
Я посторонний, чья-то тень.
Со мной
Все - не мое. Я слеп. Ползу и шарю.
Здесь где-то был, я помню, шар земной -
Мне б только проползти наверх по шару,
Мне б только приподняться над собой.
Мне только раз схватиться бы с судьбой -
И я воскресну! Не воскресну. Слеп.
Я умер. Я в лесу. И лес мне - склеп.
*
Бормочет он: «Однако лихоманка…
Ты, парень, нехорош. Ты шибко болен!»
Он льет в меня отраву. Я не волен
Прогнать его. Я пью настой из банки.
Меня мутит. Я задыхаюсь. Он
Уходит, стукнув дверью. Глохнет шаг.
Я одинок. Я не один. В ушах
Звенит земля. О, как надрывен звон
Уже вконец свихнувшегося мира!
Земля в бреду. Багровая порфира
Покрыла лес. Жгут небо. Я бегу -
Я должен мир спасти! Я на лугу.
Все небо в клочьях. Я горю, взлетая.
Земля, единственная и святая,
Нам не спастись! Приемлем свой венец.
Прощай. Мы догораем. Все. Конец!
*
Я превратился в дерево. Я стал
Стволом десятируким. Вялый ветер
Меня толкал, раскачивал, листал.
Я облетал. Я был багров и светел.
Я безнадежно приникал к земле
Заржавленными сучьями. Я плакал.
Я покрывался липким, рыжим лаком
И, расползаясь, пропадал во мгле…
Я был жуком. Я ползал под травой,
Толкая почву жесткой головой.
О, как мне было страшно в этом мире!
Я падал наземь градом. Тяжкой гирей
Давил земную грудь - я был горой.
Ах, вот он я - гудящий гулко рой
Шмелей осенних!
Может, то земля
Так надрывается во мне: «Я! Я!»?
*
Мне нет названия, мне нет проклятия,
Я - костер ледяного огня!
О, придите в мои объятия
Отвергающие меня!
*
Он мне сказал: «Ты, парень, залежался.
Приказ объявлен на тебя: менять
Квартиру на другую. Возвращают
В районный центр. У них дотянешь срок.
Укладывай шмотье - поедем завтра».
Я приподнялся, подошел к окну.
Что мне меняют: срок? Квартиру? Мир?
Как гулко в голове… Она пуста,
Как комната. В окно валилось небо,
И лес рычал. И капало с карниза.
И капли жгли насквозь угрюмый камень.
Дорога к гибели укоротилась
Еще на сутки, сотню километров
И тысячу пропавших мыслей…
*
Я говорю: послушай, этот мир
Тебе стал ненавистен тем, что мил!
Он полностью воссоздан в каждой клетке,
В полете мухи, в солнце и кусте,
Ты видел на вещах его отметки,
И он всеполон в каждой - в красоте
Осенних дней, в уродстве дряблых кочек,
В костях совы, в копыте и клыке,
В гниенье трав и набуханье почек,
В моем пальто, висящем на крюке,
В моем смирении и дерзновенье.
В скрипении дверей и половиц
Всеполон в сотнях призраков и лиц,
Во всем бессмертный и во всем мгновенный,
Единый мир. Мир-заговор и месса.
Мир тайного согласья и порук.
Мир черных туч и золотого леса.
Мир сотен глаз и тысяч ртов и рук.
Так говорю себе - и возражаю:
Он вечен. Он всегда. А я - рождаюсь.
Он не по мне. Он чужд. Он непреложен.
Он существует, да, - но лишь тюрьмой.
Я ухожу. Мне надо в невозможный,
Немыслимый и дикий мир.
Но - мой!
[1] Голландский живописец, мастер натюрмортов
.