Александр КИРОВ "В темный лес через чисто поле" [окончание]
Перед следующим свиданием с лесом и полем отца семейства ждало серьезное испытание. Так получилось, что в этот день он был дома. У него была возможность время от времени работать на дому. Но работал он в основном по вечерам, поздно, после того как заснет сын. А если сам укладывал сына, то очень часто засыпал вперед него и тогда, получается, не работал. Ставка, конечно, соответствовала службе, но отца семейства устраивал такой вариант, когда остается время для души или, лучше сказать, когда душа незначительно отвлекается на быт.
Однако на этот раз, когда отец семейства завязывал шнурки лыжных ботинок, раздался противный телефонный звонок. Вернее, звонок был самый обычный, противным был человек, звонивший отцу семейства, а в том, что это звонила Патрикеевна, отец семейства не сомневался.
По всему выходило, что он должен был срочно бежать на работу. Иначе (голос Патрикеевны был мягок, но жесток) отец семейства вряд ли сможет повысить свою квалификацию, вследствие чего останется на улице и без гроша в кармане, а ведь у него маленький ребенок.
Подумав, а вернее, вспомнив куплет некогда известной песни, отец семейства поступил буквально по тексту: то есть на работу идти решительно отказался и отправился гонять на лыжах, отчетливо понимая, что в ответ Патрикеевна припасет ему что-нибудь этакое. Воображение отравляло отцу семейства прогулку до тех пор, пока дорога в гору не сменилась дорогой с горы…
- Ешь кашу, ешь, - услышал он спросонья на следующий день и, еще не проснувшись, нахмурился.
Нахмурился, потому что проспал. После субботнего обеда осовел - сил не было двинуться дальше диванчика, втиснутого тут же, в столовой. На него и рухнул. А теперь проснулся. Был февраль. И было еще не темно. Это обнадеживало.
А сын все никак не мог доесть гречневую кашу.
- Ешь кашу, - снова повторила жена.
- Я папе оставлю, - заявил малютка, - папочке.
- Для папы в кастрюле.
- Тогда тебе.
Малыш взял у мамы тарелку и стал перекладывать в нее свою кашу, густо посыпая стол и пол рядом со стулом.
- Что ты делаешь? - рассердилась мама.
- Что хочу, то и делаю, - бодро заявил малыш.
Оставив себе в тарелке несколько крупинок, мигом уничтожил их и торжествующе посмотрел на маму:
- Я все. Можно пойду играться?
- Иди. Что сказать-то надо? - обиженно протянула мать.
- Советский Союз, - буркнул мальчик и юркнул в детскую.
Отец семейства, зевая, вскочил и начал собираться, а вернее сказать, бестолково прыгать по столовой на одной ноге, старясь на ходу натянуть носок на вторую.
- Кашу будешь? - угрюмо спросила жена.
- После, после, - пробормотал он, выскочил в прихожую, там закончил гардероб, схватил лыжи и был таков.
Маленькой женщине было обидно и скучно, поэтому она прилегла на диванчик, с которого только что соскочил муж, и немного всплакнула.
- Яхху! Лечу в космос к петуху! - раздалось из детской, очевидно, с подоконника.
- Не улетай! - воскликнула она и тут же услышала грохот падения, сосчитала до пяти, с облегчением вняла не тоненькому поскуливанию, но деловитому бормотанию, успокоилась и заснула.
В этот момент отец семейства, пролетая кладбище, окончательно проснулся и взглянул на часы.
- Четыре. Плохо. Не успею до темноты, - подумал он и прибавил ходу.
Откуда-то вспомнилось: «И раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три…»
Снежинки сновали перед глазами, поддерживая вальсовый мотивчик. Воздух под их чарами становился густо-сиреневым. Втыкая в сумерки лыжные палки, одинокий путник пересек шоссе и с откоса покатился в лес.
Он ехал настолько быстро, а снег повалил такой густой, что на какие-то несколько минут - но все же это было - деревья и даже лыжню заволокло пеленой, какая бывает, если смотреть на белое сквозь слезы или если смотреть на мир сквозь замерзшее окно. Сквозь белое проскакивали ветки и стволы деревьев, точнее, их снежные призраки, и даже кое-где проглядывало небо, снежный призрак неба.
Лыжником овладело безудержное веселье.
Снегопад тем временем быстро пошел на убыль. И чудесное превращение предстало перед путником. Из ушедшей, схлынувшей пелены предстал не лес, а его гуашевый двойник. Сначала гуашью было намазано грубо и густо, но, по мере того как он летел к концу лыжни, к замороженному лесному озеру, которое он про себя прозвал мировой впадиной, отделка рисунка становилась все изящнее. А когда солнце, прощаясь, поцеловало снежный покров, и ветки, и верхушки деревьев, закончился гуашевый рисунок и начался акварельный.
Он не выдержал, остановился и потрогал дерево. Сначала ветку. Ветка была хрупкой, она сломалась в его заснеженной перчатке, как будто была из зазеркалья рисунка. Но ствол - ствол был толстым, прочным, а когда лыжник потряс дерево, на голову и плечи хлопнулась самая настоящая снежная шапка.
Тут солнце после предвечернего лобзания немедленно закатилось за верхушки деревьев - и на лес опустились сумерки. Ветки стали темнее и толще. И снег показался толще. И лыжи. И лыжня. От этого путник едва не улетел в сторону, скатившись к поверхности озера, вовремя воткнул палки в снег, но не устоял на ногах и завалился на бок. Не хотел вставать. Все лежал и смотрел на небо. И вдруг подумал, что здесь, в этом самом месте, вполне мог быть монастырь. И тотчас услышал в душе далекий, но ясный колокольный звон.
Спохватился. До поля час езды. А уже темнеет. Не надо быть в лесу, когда темнеет, и к тому же совершенно одному. Кое-некое встал и двинул в обратный путь.
Пересекая линию электропередач, с трудом удержался от того, чтобы не повернуть туда, где просторнее. Подумал: почему люди всегда идут там, где узко, оставляя просторы за спиной, слева, справа, где угодно… А сам и не повернул. Поехал дальше, не найдя ответа на этот вопрос. И, может быть, поэтому благополучно вернулся домой.
Во втором, среднем и от озера и от дороги, перелеске остановился у растрепанной елки.
- Ты же не была такой! - не удержавшись, воскликнул отец семейства.
И задумался.
Растрепанная елка пугала. Это было очевидно. Не волки, не медведи, не какая-нибудь нечисть, а именно растрепанная ель.
И он понял почему. При свете природа прихорашивалась, скрывая свое истинное лицо, но чем ближе к темноте, тем сильнее становилась она собой.
Свет и тьма существуют не случайно. Тьма - это истинное лицо природы. Оно слишком странно для человека, а потому страшно и губительно для него. Чтобы скрыть это лицо, существует свет. Но свет лишь отсрочка от столкновения с растрепанной елью, которой нет до тебя вовсе никакого дела. И это темное равнодушие - самое страшное.
Темнота нагнала путника в поле. Настоящая, беспроглядная. Последние метров триста ехал то по флажкам, что угадывались вдоль лыжни, то на ощупь. Добравшись до кладбищенских фонарей, выдохнул, словно перевалился из того света в этот…
Зима заканчивалась.
23 февраля был выходной день. Раньше его называли Днем защитника отечества, потом переименовали в мужской праздник. По поводу праздника отец семейства и решил устроить себе сюрприз. Отправиться в лес рано утром.
И лес доказал ему… Вернее, лес дал ему понять то, о чем он уже, конечно, догадывался, однако не так, чтобы четко сформулировать эту мысль. Один и тот же лес. Одна и та же лыжня. Один и тот же маршрут. И ни одной одинаковой поездки.
Здесь он себе что-то вроде того загадал.
«Необычным будет рассвет и утренний свет». - С этой неясной мыслью отец семейства двинулся в путь.
Дух отца пытался отвлечь его в борщевике бормотанием про потустороннее, но отец семейства отмахнулся. Ему не терпелось увидеть необычное. Ожидаемое необычное.
Тем сильнее было разочарование.
Рассвет был как рассвет. Жиже заката раз в двести.
И свет был как свет. Раздражающе четкий, вместе с разряженным от утра воздухом проникающий даже в легкие. Без блаженной полудремоты предвечерней прогулки. Однако останавливаться было совсем не резон.
Быстро пролетел по лыжне все перелески. Достиг озера, оттолкнулся, уверенно скатился по склону. Не то что какой-то тюфяк месяц назад. Ладно.
Неожиданность оказалась в разочаровании. Бывает и так. Не сказка и не мальчик маленький. С этими горькими, но все-таки небезрадостными мыслями он поднялся по склону, вскарабкался на лыжню, повернул голову и обмер.
Конечно, он думал об этом раньше. Выдумал себе, что здесь был монастырь, поэтому лес этот местные старики называют Игуменихой. Может быть, так оно и было, он не проверял, опираясь сугубо на свои ощущения. А здесь - повернул голову и… увидел стройную церковь метрах в двухстах. Всю в солнечном свете.
Тут он сразу вспомнил, что созерцает рассвет, и понял, что не видел храм из-за времени суток. После этого встрепенулся: да какой вообще тут может быть храм? Сейчас. Это без всяких справок понятно. Ишь, храм. А он и правда был храм. Деревянный. Сам невысокий, но с необыкновенно высоким куполом, похожим на высокую шапку, которую раньше носили крестьянские мужики.
Прозрачный.
Зеленый.
Солнце прокатилось по своей орбите несколько тысяч незримых километров, и отец семейства понял, что смотрит на дерево.
И еще подумал. То, что сейчас это дерево, не меньшее чудо, чем то, что секундой раньше здесь был храм.
Выезжая из лесу, отец семейства встретил медсестру из детского отделения местной больницы, светлую жизнерадостную женщину. Она приехала в лес с сынишкой. Улыбнувшись в лучах восходящего солнца, она поздравила путника с праздником.
Дома сгустились тучи.
Сын, который проснулся после ухода отца из дома, успел по этому поводу взбелениться, объявить голодовку и довести маму до белого каления.
- Решай сам, что с ним делать, - услышал он с порога.
Отец семейства лишь пожал плечами. Ругаться в праздник было совсем неохота.
- Свожу-ка я его в церковь. Пускай причастится!
- А я есть хочу! Папа, дай поесть, я голодный! - тут же завопил сынок, и вопил дорогой, и дергал отца за руку.
- Потерпи, дружок. В церкви тебе дадут… Печеньице и чаю.
- Кто даст?
- Бог.
- А кто он, Бог?
Отец семейства подумал и осторожно предположил:
- Твой друг.
- Никто меня не кормит, - вздохнул малютка. - Может быть, хоть мой друг Бог даст мне что-нибудь поесть.
Вскоре отец и сын увидели храм, который при их приближении не превратился в дерево, так же как и дерево в лесу не стало храмом…
Шли дни. Лыжные вылазки отца семейства становились все реже.
На работе подошел очередной аврал. Впрочем, ни благодарности, ни премии отцу семейства не светило. Сказался тот случай, когда его на работу вызывали, а он не пошел. Вот уж ерундовина так ерундовина. По-настоящему же настроение ему портила мысль о том, что лыжные вылазки вскоре станут невозможны. Погода непредсказуема. И на каждый отдельно взятый день, и на все времена.
Год назад весна была очень поздняя. Люди (но тогда еще не он) катались на лыжах до начала апреля. В мае на город обрушился снегопад и лыжники не упустили возможность несколько дней похрустеть по какому-то ненастоящему, но все же снегу. В этом году весна ожидалась, да и начиналась уже, ранняя.
Снег осел и заострился. Лыжные ботинки задевали о края лыжни (у отца семейства ноги были большие) и сбивали езду на шаг.
От скорой разлуки с зимой мысли были невеселые. Ранняя весна не радовала. Отец семейства в своем обычном угрюмом настроении одевался на прогулку. Тут взгляд его упал на штангу с двумя черными внушительными блинами. И отец семейства неожиданно улыбнулся. Штанга покоилась на подставке, сваренной из металлической основы списанных школьных парт. Прямо на грифе висели спортивные трусы, которые он сам же и бросил на штангу сушиться после стирки. Но не это вызвало его улыбку. Рядом со старыми, еще советскими гантелями, которые лежали на металлических поперечинах самодельного тренажера, со страховочного винта свисала маленькая игрушечная скрипочка…
На этот раз отец семейства выехал за полдень, потому не торопился и двигался по лыжне то шагом обычным, то шагом скользящим. Ботинки, которые проваливались в лыжню, заставляли на эту самую лыжню смотреть. И постепенно отец семейства начал делать то, чего еще не делал за эти двадцать, или больше, или меньше прогулок. Он стал не просто смотреть на лыжню, а присматриваться к ней и снегу рядом с лыжней.
Снег постарел. Вблизи он дрябло белел, словно кожа с нависающими складками. Дальше блестел, точно крепкая лысина. А потом превращался в прекрасную фиолетовую дымку, на горизонте сливающуюся с небом.
Черные кусты репейника и маленькие сосенки торчали из снега вдоль лыжни. Казалось, кто-то воткнул их на место красных флажков, которые спасали от того, чтобы в темень и метель не потерять лыжню. На самом деле это флажки были привязаны к ним, но истрепались за зиму.
А лыжня, сама лыжня, пока еще целая и только местами разбитая от поворотов усталых путников и падений путников неуклюжих, местами двоящаяся лыжня, местами даже троящаяся - мало ли что приходит в голову лыжникам и какие обстоятельства бывают в пути: иногда хочется приятелям рядом пойти, иногда приходится расходиться с лыжником, который движется навстречу, иногда преграды объезжать (потом-то упавшие деревья убирают, оттаскивают в сторону, а развилки остаются), - так вот, лыжня петлисто уходила вдаль…
Жена лыжника вместе с сыном вернулись домой, когда отец семейства еще был в лесу. Женщина стала готовить ужин. Ребенок вертелся рядом, чуть не обжегся. Мама накричала на него, он заплакал, ушел из кухни к себе в комнату, рухнул на кровать. Сначала лежал, уткнувшись лицом в подушку. Потом замысловатым капризным движением перевернулся на спину. Лежал, смотрел на лампочку в люстре. Обычно папа покупал другие лампочки, которые называл «китайское говно». Правда, мама возражала папе и говорила, что «говно» неприличное слово, а лампочки эти энергосберегающие. Но папа тайком от мамы купил в магазине и вкрутил в комнате сына стеклянные лампочки, которые задумчиво называл лампочками Ильича. Одна из них вскоре перегорела и, бесполезная, торчала из черного патрона. Зато вторая светила ярко.
Мальчик лежал и смотрел на эту лампочку, на раскаленную вольфрамовую нить. В какой-то момент ему показалось, что нить эта напоминает лыжника, который в прыжке опустил книзу носки лыж, а руки протянул к небу…
Отец семейства с удовольствием покатался в поле, промчался через все перелески к озеру. Скатился вниз.
Было солнечно и морозно. Нападал снежок, что делало езду быстрой. Особенно если до тебя по запорошенным лыжным шрамам проехала всего пара-тройка человек.
Отец семейства остановился у одной ели, которую все собирался, но никак не собрался сфотографировать. Ель была высокой и не то что кособокой, а перекрученной вокруг своего ствола в нескольких местах. Ветки были коротки, словно кто-то наспех или в погоне за причудливой модой обкорнал некогда длинные и красивые густые волосы. У самой верхушки ель очередной раз изгибалась, удивленно склоняя набок колючую маковку.
Путник наспех сфотографировал ель и поехал дальше.
Ему просто хотелось ехать вперед. И мучило смутное сожаление об оставленном за спиной. Монахи. Он так и не увидел монахов этого лесного монастыря. Ни монахов, ни послушников. Хотя… Может быть, сам он и был этим послушником? А может быть, назавтра, послезавтра, в самую последнюю свою поездку, в самый последний момент ее путник, обернувшись у кладбища, и увидит их, монахов, стоящих на краю леса или в поле, где отец семейства встретил лисенка?
О том, что на следующий день ударит оттепель, которая разом порушит наст и лыжню и больше не воскресит их на неумолимом пути к лету, он не знал.
Однако на этот раз, когда отец семейства завязывал шнурки лыжных ботинок, раздался противный телефонный звонок. Вернее, звонок был самый обычный, противным был человек, звонивший отцу семейства, а в том, что это звонила Патрикеевна, отец семейства не сомневался.
По всему выходило, что он должен был срочно бежать на работу. Иначе (голос Патрикеевны был мягок, но жесток) отец семейства вряд ли сможет повысить свою квалификацию, вследствие чего останется на улице и без гроша в кармане, а ведь у него маленький ребенок.
Подумав, а вернее, вспомнив куплет некогда известной песни, отец семейства поступил буквально по тексту: то есть на работу идти решительно отказался и отправился гонять на лыжах, отчетливо понимая, что в ответ Патрикеевна припасет ему что-нибудь этакое. Воображение отравляло отцу семейства прогулку до тех пор, пока дорога в гору не сменилась дорогой с горы…
- Ешь кашу, ешь, - услышал он спросонья на следующий день и, еще не проснувшись, нахмурился.
Нахмурился, потому что проспал. После субботнего обеда осовел - сил не было двинуться дальше диванчика, втиснутого тут же, в столовой. На него и рухнул. А теперь проснулся. Был февраль. И было еще не темно. Это обнадеживало.
А сын все никак не мог доесть гречневую кашу.
- Ешь кашу, - снова повторила жена.
- Я папе оставлю, - заявил малютка, - папочке.
- Для папы в кастрюле.
- Тогда тебе.
Малыш взял у мамы тарелку и стал перекладывать в нее свою кашу, густо посыпая стол и пол рядом со стулом.
- Что ты делаешь? - рассердилась мама.
- Что хочу, то и делаю, - бодро заявил малыш.
Оставив себе в тарелке несколько крупинок, мигом уничтожил их и торжествующе посмотрел на маму:
- Я все. Можно пойду играться?
- Иди. Что сказать-то надо? - обиженно протянула мать.
- Советский Союз, - буркнул мальчик и юркнул в детскую.
Отец семейства, зевая, вскочил и начал собираться, а вернее сказать, бестолково прыгать по столовой на одной ноге, старясь на ходу натянуть носок на вторую.
- Кашу будешь? - угрюмо спросила жена.
- После, после, - пробормотал он, выскочил в прихожую, там закончил гардероб, схватил лыжи и был таков.
Маленькой женщине было обидно и скучно, поэтому она прилегла на диванчик, с которого только что соскочил муж, и немного всплакнула.
- Яхху! Лечу в космос к петуху! - раздалось из детской, очевидно, с подоконника.
- Не улетай! - воскликнула она и тут же услышала грохот падения, сосчитала до пяти, с облегчением вняла не тоненькому поскуливанию, но деловитому бормотанию, успокоилась и заснула.
В этот момент отец семейства, пролетая кладбище, окончательно проснулся и взглянул на часы.
- Четыре. Плохо. Не успею до темноты, - подумал он и прибавил ходу.
Откуда-то вспомнилось: «И раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три…»
Снежинки сновали перед глазами, поддерживая вальсовый мотивчик. Воздух под их чарами становился густо-сиреневым. Втыкая в сумерки лыжные палки, одинокий путник пересек шоссе и с откоса покатился в лес.
Он ехал настолько быстро, а снег повалил такой густой, что на какие-то несколько минут - но все же это было - деревья и даже лыжню заволокло пеленой, какая бывает, если смотреть на белое сквозь слезы или если смотреть на мир сквозь замерзшее окно. Сквозь белое проскакивали ветки и стволы деревьев, точнее, их снежные призраки, и даже кое-где проглядывало небо, снежный призрак неба.
Лыжником овладело безудержное веселье.
Снегопад тем временем быстро пошел на убыль. И чудесное превращение предстало перед путником. Из ушедшей, схлынувшей пелены предстал не лес, а его гуашевый двойник. Сначала гуашью было намазано грубо и густо, но, по мере того как он летел к концу лыжни, к замороженному лесному озеру, которое он про себя прозвал мировой впадиной, отделка рисунка становилась все изящнее. А когда солнце, прощаясь, поцеловало снежный покров, и ветки, и верхушки деревьев, закончился гуашевый рисунок и начался акварельный.
Он не выдержал, остановился и потрогал дерево. Сначала ветку. Ветка была хрупкой, она сломалась в его заснеженной перчатке, как будто была из зазеркалья рисунка. Но ствол - ствол был толстым, прочным, а когда лыжник потряс дерево, на голову и плечи хлопнулась самая настоящая снежная шапка.
Тут солнце после предвечернего лобзания немедленно закатилось за верхушки деревьев - и на лес опустились сумерки. Ветки стали темнее и толще. И снег показался толще. И лыжи. И лыжня. От этого путник едва не улетел в сторону, скатившись к поверхности озера, вовремя воткнул палки в снег, но не устоял на ногах и завалился на бок. Не хотел вставать. Все лежал и смотрел на небо. И вдруг подумал, что здесь, в этом самом месте, вполне мог быть монастырь. И тотчас услышал в душе далекий, но ясный колокольный звон.
Спохватился. До поля час езды. А уже темнеет. Не надо быть в лесу, когда темнеет, и к тому же совершенно одному. Кое-некое встал и двинул в обратный путь.
Пересекая линию электропередач, с трудом удержался от того, чтобы не повернуть туда, где просторнее. Подумал: почему люди всегда идут там, где узко, оставляя просторы за спиной, слева, справа, где угодно… А сам и не повернул. Поехал дальше, не найдя ответа на этот вопрос. И, может быть, поэтому благополучно вернулся домой.
Во втором, среднем и от озера и от дороги, перелеске остановился у растрепанной елки.
- Ты же не была такой! - не удержавшись, воскликнул отец семейства.
И задумался.
Растрепанная елка пугала. Это было очевидно. Не волки, не медведи, не какая-нибудь нечисть, а именно растрепанная ель.
И он понял почему. При свете природа прихорашивалась, скрывая свое истинное лицо, но чем ближе к темноте, тем сильнее становилась она собой.
Свет и тьма существуют не случайно. Тьма - это истинное лицо природы. Оно слишком странно для человека, а потому страшно и губительно для него. Чтобы скрыть это лицо, существует свет. Но свет лишь отсрочка от столкновения с растрепанной елью, которой нет до тебя вовсе никакого дела. И это темное равнодушие - самое страшное.
Темнота нагнала путника в поле. Настоящая, беспроглядная. Последние метров триста ехал то по флажкам, что угадывались вдоль лыжни, то на ощупь. Добравшись до кладбищенских фонарей, выдохнул, словно перевалился из того света в этот…
Зима заканчивалась.
23 февраля был выходной день. Раньше его называли Днем защитника отечества, потом переименовали в мужской праздник. По поводу праздника отец семейства и решил устроить себе сюрприз. Отправиться в лес рано утром.
И лес доказал ему… Вернее, лес дал ему понять то, о чем он уже, конечно, догадывался, однако не так, чтобы четко сформулировать эту мысль. Один и тот же лес. Одна и та же лыжня. Один и тот же маршрут. И ни одной одинаковой поездки.
Здесь он себе что-то вроде того загадал.
«Необычным будет рассвет и утренний свет». - С этой неясной мыслью отец семейства двинулся в путь.
Дух отца пытался отвлечь его в борщевике бормотанием про потустороннее, но отец семейства отмахнулся. Ему не терпелось увидеть необычное. Ожидаемое необычное.
Тем сильнее было разочарование.
Рассвет был как рассвет. Жиже заката раз в двести.
И свет был как свет. Раздражающе четкий, вместе с разряженным от утра воздухом проникающий даже в легкие. Без блаженной полудремоты предвечерней прогулки. Однако останавливаться было совсем не резон.
Быстро пролетел по лыжне все перелески. Достиг озера, оттолкнулся, уверенно скатился по склону. Не то что какой-то тюфяк месяц назад. Ладно.
Неожиданность оказалась в разочаровании. Бывает и так. Не сказка и не мальчик маленький. С этими горькими, но все-таки небезрадостными мыслями он поднялся по склону, вскарабкался на лыжню, повернул голову и обмер.
Конечно, он думал об этом раньше. Выдумал себе, что здесь был монастырь, поэтому лес этот местные старики называют Игуменихой. Может быть, так оно и было, он не проверял, опираясь сугубо на свои ощущения. А здесь - повернул голову и… увидел стройную церковь метрах в двухстах. Всю в солнечном свете.
Тут он сразу вспомнил, что созерцает рассвет, и понял, что не видел храм из-за времени суток. После этого встрепенулся: да какой вообще тут может быть храм? Сейчас. Это без всяких справок понятно. Ишь, храм. А он и правда был храм. Деревянный. Сам невысокий, но с необыкновенно высоким куполом, похожим на высокую шапку, которую раньше носили крестьянские мужики.
Прозрачный.
Зеленый.
Солнце прокатилось по своей орбите несколько тысяч незримых километров, и отец семейства понял, что смотрит на дерево.
И еще подумал. То, что сейчас это дерево, не меньшее чудо, чем то, что секундой раньше здесь был храм.
Выезжая из лесу, отец семейства встретил медсестру из детского отделения местной больницы, светлую жизнерадостную женщину. Она приехала в лес с сынишкой. Улыбнувшись в лучах восходящего солнца, она поздравила путника с праздником.
Дома сгустились тучи.
Сын, который проснулся после ухода отца из дома, успел по этому поводу взбелениться, объявить голодовку и довести маму до белого каления.
- Решай сам, что с ним делать, - услышал он с порога.
Отец семейства лишь пожал плечами. Ругаться в праздник было совсем неохота.
- Свожу-ка я его в церковь. Пускай причастится!
- А я есть хочу! Папа, дай поесть, я голодный! - тут же завопил сынок, и вопил дорогой, и дергал отца за руку.
- Потерпи, дружок. В церкви тебе дадут… Печеньице и чаю.
- Кто даст?
- Бог.
- А кто он, Бог?
Отец семейства подумал и осторожно предположил:
- Твой друг.
- Никто меня не кормит, - вздохнул малютка. - Может быть, хоть мой друг Бог даст мне что-нибудь поесть.
Вскоре отец и сын увидели храм, который при их приближении не превратился в дерево, так же как и дерево в лесу не стало храмом…
Шли дни. Лыжные вылазки отца семейства становились все реже.
На работе подошел очередной аврал. Впрочем, ни благодарности, ни премии отцу семейства не светило. Сказался тот случай, когда его на работу вызывали, а он не пошел. Вот уж ерундовина так ерундовина. По-настоящему же настроение ему портила мысль о том, что лыжные вылазки вскоре станут невозможны. Погода непредсказуема. И на каждый отдельно взятый день, и на все времена.
Год назад весна была очень поздняя. Люди (но тогда еще не он) катались на лыжах до начала апреля. В мае на город обрушился снегопад и лыжники не упустили возможность несколько дней похрустеть по какому-то ненастоящему, но все же снегу. В этом году весна ожидалась, да и начиналась уже, ранняя.
Снег осел и заострился. Лыжные ботинки задевали о края лыжни (у отца семейства ноги были большие) и сбивали езду на шаг.
От скорой разлуки с зимой мысли были невеселые. Ранняя весна не радовала. Отец семейства в своем обычном угрюмом настроении одевался на прогулку. Тут взгляд его упал на штангу с двумя черными внушительными блинами. И отец семейства неожиданно улыбнулся. Штанга покоилась на подставке, сваренной из металлической основы списанных школьных парт. Прямо на грифе висели спортивные трусы, которые он сам же и бросил на штангу сушиться после стирки. Но не это вызвало его улыбку. Рядом со старыми, еще советскими гантелями, которые лежали на металлических поперечинах самодельного тренажера, со страховочного винта свисала маленькая игрушечная скрипочка…
На этот раз отец семейства выехал за полдень, потому не торопился и двигался по лыжне то шагом обычным, то шагом скользящим. Ботинки, которые проваливались в лыжню, заставляли на эту самую лыжню смотреть. И постепенно отец семейства начал делать то, чего еще не делал за эти двадцать, или больше, или меньше прогулок. Он стал не просто смотреть на лыжню, а присматриваться к ней и снегу рядом с лыжней.
Снег постарел. Вблизи он дрябло белел, словно кожа с нависающими складками. Дальше блестел, точно крепкая лысина. А потом превращался в прекрасную фиолетовую дымку, на горизонте сливающуюся с небом.
Черные кусты репейника и маленькие сосенки торчали из снега вдоль лыжни. Казалось, кто-то воткнул их на место красных флажков, которые спасали от того, чтобы в темень и метель не потерять лыжню. На самом деле это флажки были привязаны к ним, но истрепались за зиму.
А лыжня, сама лыжня, пока еще целая и только местами разбитая от поворотов усталых путников и падений путников неуклюжих, местами двоящаяся лыжня, местами даже троящаяся - мало ли что приходит в голову лыжникам и какие обстоятельства бывают в пути: иногда хочется приятелям рядом пойти, иногда приходится расходиться с лыжником, который движется навстречу, иногда преграды объезжать (потом-то упавшие деревья убирают, оттаскивают в сторону, а развилки остаются), - так вот, лыжня петлисто уходила вдаль…
Жена лыжника вместе с сыном вернулись домой, когда отец семейства еще был в лесу. Женщина стала готовить ужин. Ребенок вертелся рядом, чуть не обжегся. Мама накричала на него, он заплакал, ушел из кухни к себе в комнату, рухнул на кровать. Сначала лежал, уткнувшись лицом в подушку. Потом замысловатым капризным движением перевернулся на спину. Лежал, смотрел на лампочку в люстре. Обычно папа покупал другие лампочки, которые называл «китайское говно». Правда, мама возражала папе и говорила, что «говно» неприличное слово, а лампочки эти энергосберегающие. Но папа тайком от мамы купил в магазине и вкрутил в комнате сына стеклянные лампочки, которые задумчиво называл лампочками Ильича. Одна из них вскоре перегорела и, бесполезная, торчала из черного патрона. Зато вторая светила ярко.
Мальчик лежал и смотрел на эту лампочку, на раскаленную вольфрамовую нить. В какой-то момент ему показалось, что нить эта напоминает лыжника, который в прыжке опустил книзу носки лыж, а руки протянул к небу…
Отец семейства с удовольствием покатался в поле, промчался через все перелески к озеру. Скатился вниз.
Было солнечно и морозно. Нападал снежок, что делало езду быстрой. Особенно если до тебя по запорошенным лыжным шрамам проехала всего пара-тройка человек.
Отец семейства остановился у одной ели, которую все собирался, но никак не собрался сфотографировать. Ель была высокой и не то что кособокой, а перекрученной вокруг своего ствола в нескольких местах. Ветки были коротки, словно кто-то наспех или в погоне за причудливой модой обкорнал некогда длинные и красивые густые волосы. У самой верхушки ель очередной раз изгибалась, удивленно склоняя набок колючую маковку.
Путник наспех сфотографировал ель и поехал дальше.
Ему просто хотелось ехать вперед. И мучило смутное сожаление об оставленном за спиной. Монахи. Он так и не увидел монахов этого лесного монастыря. Ни монахов, ни послушников. Хотя… Может быть, сам он и был этим послушником? А может быть, назавтра, послезавтра, в самую последнюю свою поездку, в самый последний момент ее путник, обернувшись у кладбища, и увидит их, монахов, стоящих на краю леса или в поле, где отец семейства встретил лисенка?
О том, что на следующий день ударит оттепель, которая разом порушит наст и лыжню и больше не воскресит их на неумолимом пути к лету, он не знал.