Марина Вишневецкая "Бабкин оклад"
Что было от Кати хорошо - из семи дней жила только четыре, деньги выплачивала аккуратно, гостей не водила, еды не готовила, со своим разговором не лезла, кошке со стола не давала. Но если у Лидии Борисовны спрашивали, не слишком ли жиличка ей досаждает, начинала она с того, что кошке эта Катя от себя никогда не подаст, уж как к ней кошка ни выгибайся, и хоть бы раз к этой Кате одна живая душа пришла, или ребеночка хотя бы своего привезла из этой Калуги, а доброго слова от нее вообще не допросишься, никакого - ни доброго, ни злого. А с месяц прошло, и кошки не стало, потому что весна была, а Катя микроволновку себе купила, и вот бы дверь входную сначала прикрыть - нет, повлекло ее в кухню с этой коробкой, а там захотелось коробку распаковать... А у кошки в марте много ли мозгу, если его и в лучшие времена - с гулькин нос?
Жили они с Катей на двадцати девяти квадратах общей площади, можно сказать, впритирку, а так - будто за высоким забором. Глаза у Кати либо в пол глядели, либо же в потолок. В каждом ухе медицинской пиявкой - наушник. А ближе к лету она еще и медицинскую ширму приволокла, по виду употребленную, хорошо, если не с помойки. Домой придет и расставит ее. А Лидию Борисовну от этой ширмы обуревала тоска, среди ночи - почти предсмертная. Раз проснулась, решила, что в реанимации уже, что приступ был с вечера, а память отбило. Вскрикнула, дернулась, тумбочку торкнула, а там лекарства, там чашка с водой. Бутылочки - по полу, чашка вдребезги. А Кате - хоть что, у Кати ночью в ушах беруши.
Но что еще было от Кати хорошо - говорила она только в свой телефон, электричества тоже почти не расходовала, потому что домой заявлялась поздно, а уходила чуть свет. Но если уж человек с тобою живет, а надежды на него никакой: ни лекарства тебе эта Катя не купит, ни булки хлеба не принесет, разве от этого человека в принципе может быть что хорошее?
- А ты ее лекарство просила? А булку хлеба просила?
Главной за нее, конечно, Зина вступалась, племянница, которая раньше продуктами Лидии Борисовне помогала, а потом у нее обстоятельства изменились, сына на работе сократили, мужа инсульт разбил с отказом левых конечностей, не могла больше Зина ей помогать. Вот и прислала к ней эту Катю под предлогом того, что раньше она у ее соседки жилплощадь снимала, а теперь к соседке дети из Африки вернулись, деньги на квартиру привезли, но пока будут думать, куда бы их выгоднее вложить - в готовое, в недостроенное и в каком районе. А у Лидии Борисовны детей не было, муж был, но недолго, за ней такой привычки, чтоб с другим человеком жить, лет сорок уже не водилось. И вот теперь эта Катя! Думай о ней, волнуйся, как она на своей машинке, а машинка малюсенькая, с башмачок, до этой своей Калуги доедет. И вот непременно ей ночью ехать, видишь ли, дороги пустые, конечно, пустые, все нормальные люди спят, а ненормальные трагедии ищут, а ребеночек четырех лет сиротой оставайся! И ничего не скажи, на все у нее одно и то же искривление губ. И перестала ей Лидия Борисовна говорить. И ждать от нее хорошего перестала. Сначала думала, может, с днем ангела поздравит, пятое апреля как раз понедельник был, из своей Калуги, может, что привезет. Или тем более День Победы. Нарочно и Зинке по телефону, и Фае, подруге, говорила отчетливо, громко, через любой наушник расслышишь, как она любит встретить праздник сладким вином, конфетами “трюфель”… А к лету и окончательно поняла, что они с этой Катей навеки чужие. И что можно общий воздух вдыхать, и не только ведь воздух, даже пуки друг друга, а быть дальше, чем Млечный путь.
Что еще было плохо - неизвестность. И Зинка про эту Катю толком узнать ничего не могла: где работает, кем, на какой зарплате, бывают ли сверхурочные или как уж это теперь называется, а иначе зачем допоздна домой не идет, от мужа мальчика родила или по-нынешнему, без записи, получает ли алименты, не получает, кто родители… А бабушка есть? Одних с Лидией Борисовной лет могла бы быть эта бабушка. Да боже мой, человек - он же, как вьющийся виноград, усик налево, усик направо, глядишь, и целую стену обвил, хоботочком своим зеленым насмерть в камень вцепился, не отдерешь. А у Кати у этой - как ни единой зацепки. А, допустим, не явится ночевать - куда звонить, на кого подумать? Мордашкой-то Катя была ничего, правда, ростом не вышла, но ресницы накрасит, губы помадою выпятит, ноги на шпильку поставит - и хоть куда. На работу устроилась в крупную фирму (только это Зинка про нее и узнала), и что же - парня себе до сих пор не нашла?
Но что от Кати было еще хорошо, теперь с Верой Викторовной себя получалось иначе поставить. Пойдут они с ней на утренний моцион, сразу после собак, но немного прежде детей, у Веры Викторовны невестка, а у Лидии Борисовны жиличка. Раньше одна Вера Викторовна вперед выступала: и так ее невестка обидела, и сяк неуважение показала. А теперь Лидия Борисовна, как в кадрили, знала, что будет свой выход и у нее. У Веры невестка в ванной на час закрылась без всякой мысли, что туда и еще кому-нибудь нужно, а у Лидии Борисовны жиличка с компьютером до полночи сидит, он хоть и маленький, а светит, а шипение издает, а еще ведь и вредное излучение! Хорошо стало с Верой Викторовной гулять - интересней. Но, конечно, другие соседи теперь ее за богачку держали. Увидят, как она в магазине, допустим, сырники на подложке возьмет, на цену посмотрит да и обратно положит, и сразу: Лида, ой, тебе ль прибедняться? Хотя сами-то в полных семьях живут, а когда проживаешь в семье, не сравнить - насколько меньше на одного человека уходит.
И что еще от Кати обидно было, что она какую-нибудь вещь Лидии Борисовны перевесить возьмет - допустим, со спинки стула, допустим, стул ей зачем-то нужен - и сразу же в ванную руки мыть. Тяжело ей, прямо морозит всю, что за чужой халат подержалась. И к деньгам точно так же, квартплату всегда в конверте несет. Но за свет как давала по сто рублей, так и продолжала давать. А компьютер? А микроволновка? Лидия Борисовна тогда у Зинки спросила: от компьютера наверняка же большой нагар? А Виталька, сын Зинкин, сказал, нет, копеечный. Что еще плохо от молодых - они тебе приврут, недорого возьмут, о чем и говорить со старухой! Да ты рядышком сядь, ты по складам объясни, было время, эта бабка в голове все нормы выработки держала, все тарифы, всю сетку оплат. Начальник цеха не верил, калькулятор включал, а у Лиды от зубов все отскакивало. А в бухгалтерии говорили: после Копытиной нам делать нечего.
И еще, конечно, от Кати то было плохо, что у нее волосы сильно секлись. Вроде и дома ее нету совсем, а волосы повсюду набросаны. Может, не так их и много, но уж длинные очень. Особенно если голову моет, только и карауль, чтоб слив не забило.
- Тебе бы подрезаться, Катя. Ты же девушка, а не русалка.
А она стоит, феном их сушит, и ведь без наушников, задрыга такая, а делает вид, что от фена не слышит. А выгнать ее - иногда до того обида обступит, особенно среди ночи, когда она за ширмой своей медицинской лежит, а как будто и нету ее, будто не дышит - ну выгонишь, а потом? Вафли и те уже дорого станут. Слесарь придет, а полтинничек не отдашь, он и сделает кое-как, может, даже нарочно так сделает, чтобы ты вниз протекла, а соседи внизу нехорошие, сына своего, головореза, пришлют: давай, бабка, на ремонт, а не дашь, все, ставлю тебя на счетчик. Такая теперь жестокая пошла жизнь, как сразу после войны, она еще девочкою тогда была, в школу ходила, а у матери то сумку в трамвае порежут, то бритву в парадном к лицу поднесут, всю зарплату один раз забрали, так они две недели до новой зарплаты впроголодь жили, бутылки с братом собирали, а мать каждый вечер сумку картофельных очисток приносила, у нее подруга работала в фабричной столовой.
А не выгонишь эту Катю, тоже плохо. Потому что нельзя человеку себя вечно в узде держать - от этого все болезни. Зинка даже мужа-инвалида в лицо спросить может: ты хоть сам понимаешь, зачем на телефонную станцию ругаться поехал, ну накрутили сорок лишних рублей, и хер бы с ними, а теперь за один только месяц в сто раз больше идет! А Саша ее лежит и не обижается, тоже знает, что страданиям выход нужен. Так все люди живут - хоть слева за стенкой, хоть справа, все же слышно. И снизу через вытяжку слышно, когда в уборной сидишь. И только эта Катя - вот оно-то и было от нее всего хуже - к середине лета Лидия Борисовна наконец поняла, отчего и в боку чаще колет, и сердце стучится как оглашенное, оттого что живет у нее человек, волосами разбрасывается, от бутерброда только половину отъест и бряк его в мусорное ведро, а ты и пикнуть не смей. А уважение к хлебу, а тараканы?
Зина говорила: ну не знаю, подушку ее, что ли, поколоти, пока она на работе. А Фая, подруга, еще лучше придумала: хочешь, чтобы она с тобой разговаривала - плати.
Лидия Борисовна даже переспросила:
- Платить? Кому?
- Ей плати! Она-то тебе платит за то, чтоб ты к ней с разговором своим не лезла.
- Неправда! Она - за жилплощадь, за кров! И что в доме чисто.
А Фая свое. И до того в порыве договорилась, что за двадцать минут беседы Лидия Борисовна должна этой Кате сто рублей положить, в месяц где-то с две тысячи набежит, ровнехонько на бензин, раз она такие концы мотает.
- А не жирно ей будет?
- В самый раз!
Фая потому про бензин цены знала, что у нее двое взрослых внуков, семейные уже оба, и внучка-студентка. И даже внучка уже сдала на права.
А Лидия Борисовна после этого разговора до вечера места себе найти не могла, надо же было такое придумать! А вечером в кухне картофель чистила, на ночь его замочить, чтобы крахмал весь вышел, и палец себе от обиды обрезала, но несильно. Даже еще надавить пришлось, чтобы кровь пошла. И тогда уже стала кричать:
- Ой, ой, Катя! Я крови боюсь! Я от нее сознание теряю! Катя, да где же ты есть?
Ну прибежала к ней Катя. Не сразу, конечно, пока-то расслышала. Ну принесла молчком бинт и вату. Духами какими-то ранку побрызгала.
Лидия Борисовна ей от души:
- Спасибо тебе, Катя. Как же ты все хорошо сделала! Да я бы одна, без тебя…
А она бантик завязала и обратно ушла. Буркнула только:
- Пустое.
И полночи перед глазами стояло то черной могилой, в которой пока еще - никого, то дырою в окладе (оклад был бабкин, серебряный, древний) - это страшное слово. И весь следующий день за что ни возьмется, а в ушах: пустое, пустое... Вот ведь как они теперь говорят! И еще надрез на пальце загибался, мешал. Потому что эта повязка Катина почти сразу свалилась. А утренние променады Вера Викторовна уже неделю как отменила из-за жары, и поговорить для облегчения было не с кем.
Вентилятор от многодневной работы грузно дрожал, как мужчина, однажды ввалившийся в женскую баню, куда Лида ходила с мамой во время войны, когда они жили в эвакуации. И от этой грохочущей дрожи казалось, что надо скорей с этой Катей что-то решать. Попросить соседей, Виталика, Зину, найти ей другую жиличку. Потому что в животе кололо теперь и слева, и справа, а у сердца стали удары выпадать не как раньше, по одному, а по два, а то и побольше, и тогда ноги будто срывались в обещанное, в пустое.
Продолжение: "Знамя" 6,2011
Жили они с Катей на двадцати девяти квадратах общей площади, можно сказать, впритирку, а так - будто за высоким забором. Глаза у Кати либо в пол глядели, либо же в потолок. В каждом ухе медицинской пиявкой - наушник. А ближе к лету она еще и медицинскую ширму приволокла, по виду употребленную, хорошо, если не с помойки. Домой придет и расставит ее. А Лидию Борисовну от этой ширмы обуревала тоска, среди ночи - почти предсмертная. Раз проснулась, решила, что в реанимации уже, что приступ был с вечера, а память отбило. Вскрикнула, дернулась, тумбочку торкнула, а там лекарства, там чашка с водой. Бутылочки - по полу, чашка вдребезги. А Кате - хоть что, у Кати ночью в ушах беруши.
Но что еще было от Кати хорошо - говорила она только в свой телефон, электричества тоже почти не расходовала, потому что домой заявлялась поздно, а уходила чуть свет. Но если уж человек с тобою живет, а надежды на него никакой: ни лекарства тебе эта Катя не купит, ни булки хлеба не принесет, разве от этого человека в принципе может быть что хорошее?
- А ты ее лекарство просила? А булку хлеба просила?
Главной за нее, конечно, Зина вступалась, племянница, которая раньше продуктами Лидии Борисовне помогала, а потом у нее обстоятельства изменились, сына на работе сократили, мужа инсульт разбил с отказом левых конечностей, не могла больше Зина ей помогать. Вот и прислала к ней эту Катю под предлогом того, что раньше она у ее соседки жилплощадь снимала, а теперь к соседке дети из Африки вернулись, деньги на квартиру привезли, но пока будут думать, куда бы их выгоднее вложить - в готовое, в недостроенное и в каком районе. А у Лидии Борисовны детей не было, муж был, но недолго, за ней такой привычки, чтоб с другим человеком жить, лет сорок уже не водилось. И вот теперь эта Катя! Думай о ней, волнуйся, как она на своей машинке, а машинка малюсенькая, с башмачок, до этой своей Калуги доедет. И вот непременно ей ночью ехать, видишь ли, дороги пустые, конечно, пустые, все нормальные люди спят, а ненормальные трагедии ищут, а ребеночек четырех лет сиротой оставайся! И ничего не скажи, на все у нее одно и то же искривление губ. И перестала ей Лидия Борисовна говорить. И ждать от нее хорошего перестала. Сначала думала, может, с днем ангела поздравит, пятое апреля как раз понедельник был, из своей Калуги, может, что привезет. Или тем более День Победы. Нарочно и Зинке по телефону, и Фае, подруге, говорила отчетливо, громко, через любой наушник расслышишь, как она любит встретить праздник сладким вином, конфетами “трюфель”… А к лету и окончательно поняла, что они с этой Катей навеки чужие. И что можно общий воздух вдыхать, и не только ведь воздух, даже пуки друг друга, а быть дальше, чем Млечный путь.
Что еще было плохо - неизвестность. И Зинка про эту Катю толком узнать ничего не могла: где работает, кем, на какой зарплате, бывают ли сверхурочные или как уж это теперь называется, а иначе зачем допоздна домой не идет, от мужа мальчика родила или по-нынешнему, без записи, получает ли алименты, не получает, кто родители… А бабушка есть? Одних с Лидией Борисовной лет могла бы быть эта бабушка. Да боже мой, человек - он же, как вьющийся виноград, усик налево, усик направо, глядишь, и целую стену обвил, хоботочком своим зеленым насмерть в камень вцепился, не отдерешь. А у Кати у этой - как ни единой зацепки. А, допустим, не явится ночевать - куда звонить, на кого подумать? Мордашкой-то Катя была ничего, правда, ростом не вышла, но ресницы накрасит, губы помадою выпятит, ноги на шпильку поставит - и хоть куда. На работу устроилась в крупную фирму (только это Зинка про нее и узнала), и что же - парня себе до сих пор не нашла?
Но что от Кати было еще хорошо, теперь с Верой Викторовной себя получалось иначе поставить. Пойдут они с ней на утренний моцион, сразу после собак, но немного прежде детей, у Веры Викторовны невестка, а у Лидии Борисовны жиличка. Раньше одна Вера Викторовна вперед выступала: и так ее невестка обидела, и сяк неуважение показала. А теперь Лидия Борисовна, как в кадрили, знала, что будет свой выход и у нее. У Веры невестка в ванной на час закрылась без всякой мысли, что туда и еще кому-нибудь нужно, а у Лидии Борисовны жиличка с компьютером до полночи сидит, он хоть и маленький, а светит, а шипение издает, а еще ведь и вредное излучение! Хорошо стало с Верой Викторовной гулять - интересней. Но, конечно, другие соседи теперь ее за богачку держали. Увидят, как она в магазине, допустим, сырники на подложке возьмет, на цену посмотрит да и обратно положит, и сразу: Лида, ой, тебе ль прибедняться? Хотя сами-то в полных семьях живут, а когда проживаешь в семье, не сравнить - насколько меньше на одного человека уходит.
И что еще от Кати обидно было, что она какую-нибудь вещь Лидии Борисовны перевесить возьмет - допустим, со спинки стула, допустим, стул ей зачем-то нужен - и сразу же в ванную руки мыть. Тяжело ей, прямо морозит всю, что за чужой халат подержалась. И к деньгам точно так же, квартплату всегда в конверте несет. Но за свет как давала по сто рублей, так и продолжала давать. А компьютер? А микроволновка? Лидия Борисовна тогда у Зинки спросила: от компьютера наверняка же большой нагар? А Виталька, сын Зинкин, сказал, нет, копеечный. Что еще плохо от молодых - они тебе приврут, недорого возьмут, о чем и говорить со старухой! Да ты рядышком сядь, ты по складам объясни, было время, эта бабка в голове все нормы выработки держала, все тарифы, всю сетку оплат. Начальник цеха не верил, калькулятор включал, а у Лиды от зубов все отскакивало. А в бухгалтерии говорили: после Копытиной нам делать нечего.
И еще, конечно, от Кати то было плохо, что у нее волосы сильно секлись. Вроде и дома ее нету совсем, а волосы повсюду набросаны. Может, не так их и много, но уж длинные очень. Особенно если голову моет, только и карауль, чтоб слив не забило.
- Тебе бы подрезаться, Катя. Ты же девушка, а не русалка.
А она стоит, феном их сушит, и ведь без наушников, задрыга такая, а делает вид, что от фена не слышит. А выгнать ее - иногда до того обида обступит, особенно среди ночи, когда она за ширмой своей медицинской лежит, а как будто и нету ее, будто не дышит - ну выгонишь, а потом? Вафли и те уже дорого станут. Слесарь придет, а полтинничек не отдашь, он и сделает кое-как, может, даже нарочно так сделает, чтобы ты вниз протекла, а соседи внизу нехорошие, сына своего, головореза, пришлют: давай, бабка, на ремонт, а не дашь, все, ставлю тебя на счетчик. Такая теперь жестокая пошла жизнь, как сразу после войны, она еще девочкою тогда была, в школу ходила, а у матери то сумку в трамвае порежут, то бритву в парадном к лицу поднесут, всю зарплату один раз забрали, так они две недели до новой зарплаты впроголодь жили, бутылки с братом собирали, а мать каждый вечер сумку картофельных очисток приносила, у нее подруга работала в фабричной столовой.
А не выгонишь эту Катю, тоже плохо. Потому что нельзя человеку себя вечно в узде держать - от этого все болезни. Зинка даже мужа-инвалида в лицо спросить может: ты хоть сам понимаешь, зачем на телефонную станцию ругаться поехал, ну накрутили сорок лишних рублей, и хер бы с ними, а теперь за один только месяц в сто раз больше идет! А Саша ее лежит и не обижается, тоже знает, что страданиям выход нужен. Так все люди живут - хоть слева за стенкой, хоть справа, все же слышно. И снизу через вытяжку слышно, когда в уборной сидишь. И только эта Катя - вот оно-то и было от нее всего хуже - к середине лета Лидия Борисовна наконец поняла, отчего и в боку чаще колет, и сердце стучится как оглашенное, оттого что живет у нее человек, волосами разбрасывается, от бутерброда только половину отъест и бряк его в мусорное ведро, а ты и пикнуть не смей. А уважение к хлебу, а тараканы?
Зина говорила: ну не знаю, подушку ее, что ли, поколоти, пока она на работе. А Фая, подруга, еще лучше придумала: хочешь, чтобы она с тобой разговаривала - плати.
Лидия Борисовна даже переспросила:
- Платить? Кому?
- Ей плати! Она-то тебе платит за то, чтоб ты к ней с разговором своим не лезла.
- Неправда! Она - за жилплощадь, за кров! И что в доме чисто.
А Фая свое. И до того в порыве договорилась, что за двадцать минут беседы Лидия Борисовна должна этой Кате сто рублей положить, в месяц где-то с две тысячи набежит, ровнехонько на бензин, раз она такие концы мотает.
- А не жирно ей будет?
- В самый раз!
Фая потому про бензин цены знала, что у нее двое взрослых внуков, семейные уже оба, и внучка-студентка. И даже внучка уже сдала на права.
А Лидия Борисовна после этого разговора до вечера места себе найти не могла, надо же было такое придумать! А вечером в кухне картофель чистила, на ночь его замочить, чтобы крахмал весь вышел, и палец себе от обиды обрезала, но несильно. Даже еще надавить пришлось, чтобы кровь пошла. И тогда уже стала кричать:
- Ой, ой, Катя! Я крови боюсь! Я от нее сознание теряю! Катя, да где же ты есть?
Ну прибежала к ней Катя. Не сразу, конечно, пока-то расслышала. Ну принесла молчком бинт и вату. Духами какими-то ранку побрызгала.
Лидия Борисовна ей от души:
- Спасибо тебе, Катя. Как же ты все хорошо сделала! Да я бы одна, без тебя…
А она бантик завязала и обратно ушла. Буркнула только:
- Пустое.
И полночи перед глазами стояло то черной могилой, в которой пока еще - никого, то дырою в окладе (оклад был бабкин, серебряный, древний) - это страшное слово. И весь следующий день за что ни возьмется, а в ушах: пустое, пустое... Вот ведь как они теперь говорят! И еще надрез на пальце загибался, мешал. Потому что эта повязка Катина почти сразу свалилась. А утренние променады Вера Викторовна уже неделю как отменила из-за жары, и поговорить для облегчения было не с кем.
Вентилятор от многодневной работы грузно дрожал, как мужчина, однажды ввалившийся в женскую баню, куда Лида ходила с мамой во время войны, когда они жили в эвакуации. И от этой грохочущей дрожи казалось, что надо скорей с этой Катей что-то решать. Попросить соседей, Виталика, Зину, найти ей другую жиличку. Потому что в животе кололо теперь и слева, и справа, а у сердца стали удары выпадать не как раньше, по одному, а по два, а то и побольше, и тогда ноги будто срывались в обещанное, в пустое.
Продолжение: "Знамя" 6,2011