Виктор Нель "Поэт Мема"
Что-то есть в долгих трясучих вечерах вокруг откидного столика купе. Когда уже пробежали назад взлетными полосами флюоресцентные фонари проспектов, отмелькали глухие окна складов и бараки овощебаз. Когда остались позади последние проблески фар сиротливо крадущихся автомашин и поезд нырнул в глухую тьму междугородья, населенную только редкими всплесками желтоватых фонариков полустанков. И короткими гулкими очередями мостов, выныривающих ниоткуда, чтобы пробежать по окнам торопливыми зигзагами ферм и испариться во мгле.
Проводник разнес высокие тонкие стаканы, позвякивающие в великоватых витых подстаканниках с облезшей позолотой. Настал торжественный момент чайного священнодействия. Спешить здесь некуда, ничего другого не предвидится на несколько тягучих часов. Только добавки того же самого коричневатого от излишка соды ритуального напитка, пахнущего веником и каменным углем. Очень интересно смотреть, как люди добираются до сахара, упрятанного по два куска в маленькие хрусткие обертки с надписью “Ленгоссахарпром” поверх стремительного изображения тепловоза далекого светлого будущего. Художник, видимо, увлекшись высокими скоростями, визуализировал процесс разрезания воздуха при помощи жирных геодезических линий, упруго обтекающих гладкое мощное тело тепловоза, не имеющее ничего общего с реальностью. У лобастого, угловатого рабочего конька, запряженного в мой состав, не было с этим ракетопоездом ни одной общей хромосомы.
Одни нетерпеливо рвут обертку в клочки, стараясь добраться поскорее до сладкой сердцевины и кинуть ее в стакан, норовя при этом раздолбать сахарные кубики ложкой. Как будто им сходить через минуту и этот стакан они обязаны выпить строго к такому-то часу, такой-то минуте, такой-то секунде.
Другие открывают сахарный параллелепипед как спичечный коробок, аккуратно вытаскивают белые кирпичики и закрывают упругую коробочку обратно, так что никогда не догадаешься, что сахара там больше нет.
Третьи разворачивают слои упаковки как фантик дорогой конфеты.
У меня всегда были нелады с экспериментальной статистикой, я никогда не мог провести ясных аналогий между ритуальными подробностями вскрытия сахара и тем, какие истории можно было услышать чуть позже, если настроиться на прием.
Самому мне доставляет сладострастное удовольствие разломать упаковку пополам о край стола. Чтобы услышать треск лопающегося пергамента, смешивающийся с хрустом обкрашивающихся краев прессованного рафинада.
Этот человек сделал нечто приковавшее мое внимание. Он кинул пачку сахара в стакан, не открывая. Вошел он где-то около Гатчины, не снимая шапки, сел на нижнюю полку с краю и затих.
Я не люблю дорогие закрытые купе. Может, я клаустрофоб, а может, просто течение жизни по коридору вагона интереснее запакованности в консервную банку в компании еще трех сардин. Вот и в этот раз я выбрал плацкарт с коричневой облупленной краской и оживленным уличным движением вдоль его единственного проспекта. И ошибся. Я имею в виду оживленность. Вагон оказался почти пуст, в купе я сидел один. Только поэтому я попытался рассмотреть случайного попутчика повнимательней.
Вида он был никакого. Молодой, не старше двадцати, лицо или свежевыбритое, или просто безбородое, есть такие счастливцы. Сам я вынужден выскабливать свой фасад дважды в день, если, конечно, не в командировке в каком-нибудь медвежьем углу. Одет он был в стандартный для времени и места однобортный кожух из фальшивого коня. Пошито их было в то время великое множество, простых или с воротниками из фальшивого же морского котика, и назывались они в прейскурантах “полупальто мужское зимнее меховое”. Полупальто моего попутчика было простое, немного великоватое, застегнутое доверху наглухо, несмотря на тепло в вагоне. Больше, пожалуй, и описывать нечего. Разве что ботинки его были грязнее обычного. Не могу сказать, что мои были стерильны, просто его обувь была покрыта серой, начинающей обсыхать глиной почти по шнурки.
Он как сел, так и сидел, не шевелясь, молча глядя перед собой и не отозвавшись на мое “добрый вечер”. У меня есть дурацкая привычка давать имена посторонним людям, задерживающимся в поле моего зрения достаточно долго. Просто чтобы легче было о них размышлять. Поразмыслив с минуту, я нарек его Неуловимый Джо. В честь того ковбоя, которого поймать не могут, потому что никто не ловит. Что-то выдавало в нем беглеца.
Только появление проводника со звенящими ритуальными стаканами вывело Джо из оцепенения. Он сдвинулся по скользкой полке ближе к столу и вытащил руки из карманов. Точнее, только левую. Правую руку он продолжал держать за пазухой, будто сжимая что-то в кулаке.
- Сахар кладите, - сказал я, просто чтобы рассеять молчание, начинавшее становиться тягостным.
Джо услышал. Он взял левой рукой сахарный пакетик, поглядел на него несколько секунд и бросил в стакан. Я ощутил некий холодок в районе подреберья. Так бывает, когда увидишь здоровенного пса, прогуливающегося с хозяином. Вот идут они тебе навстречу, спокойно, не выказывая ни тени агрессивности. И вдруг в какой-то момент, поравнявшись, ты замечаешь, что волкодав не на привязи. Это не то чтобы страх, а просто легкое покалывание адреналина, от понимания возможного развития событий. Пачка плавала, торча углом над краем стакана и постепенно погружаясь.
- Писатель? - я не сразу понял, что Джо заговорил. Голос у него был обычный, может быть, немного напряженный.
- С чего вы взяли? - ответил я.
- А блокнот зачем?
- Блокнот? Так, - я перевернул страницу, закрыв наброски пристанционных тополей на полях статистических выкладок. Джо помолчал, потом сказал, глядя все так же мимо меня:
- Все равно. Сможете записать?
- Конечно.
Джо помолчал, потом начал, медленно и с паузами:
- Мамка... прости меня ради господа... мне ничего не осталось. Передай отцу Михаилу... прав он был. Твой... Мема.
- Как-как? - переспросил я.
- Мема, - повторил Джо, - Эм-е-эм-а.
- Написал, - сказал я, а сам подумал: “Вот тебе и Джо”.
Он не ответил. Откинулся назад, повел плечом. И вдруг сквозь его кожух до самого плеча обозначился через материю длинный угловатый предмет, как раз там, где должен был находиться его правый кулак. За оружие статья была крутая, звонкая, на все пять тысяч верст. Поэтому впечатление у меня было сильное.
- Написал, - повторил я, - что дальше?
- Что дальше? - переспросил он.
- Ну, что с этим делать? Передать кому-нибудь?
Он, казалось, не слышал. Прошло несколько минут. Может, от нервного напряжения, а может, просто от усталости я начал засыпать.
- А хотите, стихи почитаю?
Я вздрогнул, вынырнув из полусна. Было это наяву или просто пробой дремотного подсознания? Я посмотрел на Мему. Он глядел на меня.
- Не возражаю, - сказал я на всякий случай.
Глаза у него были нехорошие. Пустые и в то же время пронзительные. Больные глаза. Мема начал монотонно:
Ни лес, ни поле, ни овраг
Не пропадут бесповоротно.
Не обернувшись, за ворота
Уйдут и друг, и злейший враг.
Я не сразу сообразил, что это не был белый стих, что рифмуются первая и четвертая строчки.
- Интересно, Багрицкого напоминает слегка, - сказал я на всякий случай, чтобы что-нибудь сказать.
- Кто это?
- Поэт.
- Нет, не он, - сказал Мема и продолжил:
Нигде не слышно голосов,
Не видно лиц, не бродят тени.
А слышно чавканье гиены
И дальний лай голодных псов.
До меня постепенно начала доходить абсурдность происходящего. Дикий юноша со странным именем Мема читает стихи в полупустом купе, сжимая в кулаке обрез. Или десантный АК, какая, к дьяволу, разница. А я, как полный идиот, слушаю этот высокопарный бред, тупо уставившись на остатки сахарной упаковки, расползшейся в нетронутом стакане чая. Какие, к чертям, у нас здесь гиены! Я закрыл блокнот и встал.
- Вы куда?
- В туалет, - ответил я, изобразив удивление. На самом деле удивить меня уже было трудно.
- Сдать меня хотите, - сказал Мема без выражения, - я вижу. А я вам жизнь поведать хотел.
Верите ли, но три шага до прохода я натурально чувствовал ствол, направленный мне между лопаток. Ерунда, конечно, но все же. Когда проводник остановил меня возле титана со словами: “Как там этот, в ушанке, отмороженный? Наряд вызвать?”, я на секунду позорно замешкался.
- Да нет, ничего, все спокойно, - ответил я, стыдясь собственного замешательства, и пошел на место.
Мема не изменил позы. Все так же, не моргая, глядел он на стакан с оплывшей бумагой в остывшем чае.
Я постарался записать его сбивчивый рассказ как можно точнее, хотя до сих пор не понимаю зачем. Получилось, конечно, ровнее, чем было на самом деле. Писал я уже на следующее утро, когда остался один. Лексикон его передать было совершенно невозможно, кое-какие слова я дополнил по смыслу, забыв уже, как именно он говорил. Ну и пауз тоже не будет видно, длинных, изнурительных пауз, когда он впадал в какое-то оцепенение, а я не решался открыть рот.
"Нева" 2, 2008
http://magazines.russ.ru/neva/2008/2/ne7.html
Проводник разнес высокие тонкие стаканы, позвякивающие в великоватых витых подстаканниках с облезшей позолотой. Настал торжественный момент чайного священнодействия. Спешить здесь некуда, ничего другого не предвидится на несколько тягучих часов. Только добавки того же самого коричневатого от излишка соды ритуального напитка, пахнущего веником и каменным углем. Очень интересно смотреть, как люди добираются до сахара, упрятанного по два куска в маленькие хрусткие обертки с надписью “Ленгоссахарпром” поверх стремительного изображения тепловоза далекого светлого будущего. Художник, видимо, увлекшись высокими скоростями, визуализировал процесс разрезания воздуха при помощи жирных геодезических линий, упруго обтекающих гладкое мощное тело тепловоза, не имеющее ничего общего с реальностью. У лобастого, угловатого рабочего конька, запряженного в мой состав, не было с этим ракетопоездом ни одной общей хромосомы.
Одни нетерпеливо рвут обертку в клочки, стараясь добраться поскорее до сладкой сердцевины и кинуть ее в стакан, норовя при этом раздолбать сахарные кубики ложкой. Как будто им сходить через минуту и этот стакан они обязаны выпить строго к такому-то часу, такой-то минуте, такой-то секунде.
Другие открывают сахарный параллелепипед как спичечный коробок, аккуратно вытаскивают белые кирпичики и закрывают упругую коробочку обратно, так что никогда не догадаешься, что сахара там больше нет.
Третьи разворачивают слои упаковки как фантик дорогой конфеты.
У меня всегда были нелады с экспериментальной статистикой, я никогда не мог провести ясных аналогий между ритуальными подробностями вскрытия сахара и тем, какие истории можно было услышать чуть позже, если настроиться на прием.
Самому мне доставляет сладострастное удовольствие разломать упаковку пополам о край стола. Чтобы услышать треск лопающегося пергамента, смешивающийся с хрустом обкрашивающихся краев прессованного рафинада.
Этот человек сделал нечто приковавшее мое внимание. Он кинул пачку сахара в стакан, не открывая. Вошел он где-то около Гатчины, не снимая шапки, сел на нижнюю полку с краю и затих.
Я не люблю дорогие закрытые купе. Может, я клаустрофоб, а может, просто течение жизни по коридору вагона интереснее запакованности в консервную банку в компании еще трех сардин. Вот и в этот раз я выбрал плацкарт с коричневой облупленной краской и оживленным уличным движением вдоль его единственного проспекта. И ошибся. Я имею в виду оживленность. Вагон оказался почти пуст, в купе я сидел один. Только поэтому я попытался рассмотреть случайного попутчика повнимательней.
Вида он был никакого. Молодой, не старше двадцати, лицо или свежевыбритое, или просто безбородое, есть такие счастливцы. Сам я вынужден выскабливать свой фасад дважды в день, если, конечно, не в командировке в каком-нибудь медвежьем углу. Одет он был в стандартный для времени и места однобортный кожух из фальшивого коня. Пошито их было в то время великое множество, простых или с воротниками из фальшивого же морского котика, и назывались они в прейскурантах “полупальто мужское зимнее меховое”. Полупальто моего попутчика было простое, немного великоватое, застегнутое доверху наглухо, несмотря на тепло в вагоне. Больше, пожалуй, и описывать нечего. Разве что ботинки его были грязнее обычного. Не могу сказать, что мои были стерильны, просто его обувь была покрыта серой, начинающей обсыхать глиной почти по шнурки.
Он как сел, так и сидел, не шевелясь, молча глядя перед собой и не отозвавшись на мое “добрый вечер”. У меня есть дурацкая привычка давать имена посторонним людям, задерживающимся в поле моего зрения достаточно долго. Просто чтобы легче было о них размышлять. Поразмыслив с минуту, я нарек его Неуловимый Джо. В честь того ковбоя, которого поймать не могут, потому что никто не ловит. Что-то выдавало в нем беглеца.
Только появление проводника со звенящими ритуальными стаканами вывело Джо из оцепенения. Он сдвинулся по скользкой полке ближе к столу и вытащил руки из карманов. Точнее, только левую. Правую руку он продолжал держать за пазухой, будто сжимая что-то в кулаке.
- Сахар кладите, - сказал я, просто чтобы рассеять молчание, начинавшее становиться тягостным.
Джо услышал. Он взял левой рукой сахарный пакетик, поглядел на него несколько секунд и бросил в стакан. Я ощутил некий холодок в районе подреберья. Так бывает, когда увидишь здоровенного пса, прогуливающегося с хозяином. Вот идут они тебе навстречу, спокойно, не выказывая ни тени агрессивности. И вдруг в какой-то момент, поравнявшись, ты замечаешь, что волкодав не на привязи. Это не то чтобы страх, а просто легкое покалывание адреналина, от понимания возможного развития событий. Пачка плавала, торча углом над краем стакана и постепенно погружаясь.
- Писатель? - я не сразу понял, что Джо заговорил. Голос у него был обычный, может быть, немного напряженный.
- С чего вы взяли? - ответил я.
- А блокнот зачем?
- Блокнот? Так, - я перевернул страницу, закрыв наброски пристанционных тополей на полях статистических выкладок. Джо помолчал, потом сказал, глядя все так же мимо меня:
- Все равно. Сможете записать?
- Конечно.
Джо помолчал, потом начал, медленно и с паузами:
- Мамка... прости меня ради господа... мне ничего не осталось. Передай отцу Михаилу... прав он был. Твой... Мема.
- Как-как? - переспросил я.
- Мема, - повторил Джо, - Эм-е-эм-а.
- Написал, - сказал я, а сам подумал: “Вот тебе и Джо”.
Он не ответил. Откинулся назад, повел плечом. И вдруг сквозь его кожух до самого плеча обозначился через материю длинный угловатый предмет, как раз там, где должен был находиться его правый кулак. За оружие статья была крутая, звонкая, на все пять тысяч верст. Поэтому впечатление у меня было сильное.
- Написал, - повторил я, - что дальше?
- Что дальше? - переспросил он.
- Ну, что с этим делать? Передать кому-нибудь?
Он, казалось, не слышал. Прошло несколько минут. Может, от нервного напряжения, а может, просто от усталости я начал засыпать.
- А хотите, стихи почитаю?
Я вздрогнул, вынырнув из полусна. Было это наяву или просто пробой дремотного подсознания? Я посмотрел на Мему. Он глядел на меня.
- Не возражаю, - сказал я на всякий случай.
Глаза у него были нехорошие. Пустые и в то же время пронзительные. Больные глаза. Мема начал монотонно:
Ни лес, ни поле, ни овраг
Не пропадут бесповоротно.
Не обернувшись, за ворота
Уйдут и друг, и злейший враг.
Я не сразу сообразил, что это не был белый стих, что рифмуются первая и четвертая строчки.
- Интересно, Багрицкого напоминает слегка, - сказал я на всякий случай, чтобы что-нибудь сказать.
- Кто это?
- Поэт.
- Нет, не он, - сказал Мема и продолжил:
Нигде не слышно голосов,
Не видно лиц, не бродят тени.
А слышно чавканье гиены
И дальний лай голодных псов.
До меня постепенно начала доходить абсурдность происходящего. Дикий юноша со странным именем Мема читает стихи в полупустом купе, сжимая в кулаке обрез. Или десантный АК, какая, к дьяволу, разница. А я, как полный идиот, слушаю этот высокопарный бред, тупо уставившись на остатки сахарной упаковки, расползшейся в нетронутом стакане чая. Какие, к чертям, у нас здесь гиены! Я закрыл блокнот и встал.
- Вы куда?
- В туалет, - ответил я, изобразив удивление. На самом деле удивить меня уже было трудно.
- Сдать меня хотите, - сказал Мема без выражения, - я вижу. А я вам жизнь поведать хотел.
Верите ли, но три шага до прохода я натурально чувствовал ствол, направленный мне между лопаток. Ерунда, конечно, но все же. Когда проводник остановил меня возле титана со словами: “Как там этот, в ушанке, отмороженный? Наряд вызвать?”, я на секунду позорно замешкался.
- Да нет, ничего, все спокойно, - ответил я, стыдясь собственного замешательства, и пошел на место.
Мема не изменил позы. Все так же, не моргая, глядел он на стакан с оплывшей бумагой в остывшем чае.
Я постарался записать его сбивчивый рассказ как можно точнее, хотя до сих пор не понимаю зачем. Получилось, конечно, ровнее, чем было на самом деле. Писал я уже на следующее утро, когда остался один. Лексикон его передать было совершенно невозможно, кое-какие слова я дополнил по смыслу, забыв уже, как именно он говорил. Ну и пауз тоже не будет видно, длинных, изнурительных пауз, когда он впадал в какое-то оцепенение, а я не решался открыть рот.
"Нева" 2, 2008
http://magazines.russ.ru/neva/2008/2/ne7.html