Николай Толстиков "Поживем - увидим"
Старый школьный учитель Староверов Сан Саныч, приехавший в Городок проведать заброшенный родительский дом, всегда поднимался чуть свет и, торопливо одевшись, выходил на крыльцо.
Лишь край неба слабо зеленел. В сумерках, во влажном от августовской росы воздухе уже не пробовали голоса мелкие птахи, лишь доносился ленивый грачиный грай из городского парка.
Городок еще крепко и безмятежно спал. И шум от редкой, пронесшейся по центральной улице-шоссе автомашины долго метался отголосками по его пустынным улицам.
Восток наливался ало. Сан Саныч, изрядно продрогший, но зато бодрый, с ясной головой, напоследок хватанув жадно, словно запасая впрок, воздуха, нырял обратно в избу и ставил чайник…
В это утро Сан Саныч, едва высунув на волю нос, заметил в соседнем огороде человека. Тот расхаживал по забороздку почти нагишом, прикрытый лишь тряпицей наподобие набедренной повязки, взмахивал руками, приседал, крякая: не иначе, занимался физзарядкой. Староверов отупело уставился на живой скелет, обтянутый желто-фиолетовой кожей, причем фиолетового цвета - наколок было значительно больше.
Мужичок приветливо помахал рукой, справил нужду под березой и, накинув на плечи заплатанный, длиннополый, ниже колен, пиджак, подошел к Староверову.
- А я‑то подумывал, что ты, дорогой мой гражданин учитель, давно дуба врезал! - откровенно заявил он. - Не свидимся. Меня, поди, и не помнишь?.. Бориска я, Акимов! Ну?!
Он, ухмыляясь, вдруг захрюкал поросеночком.
Сан Саныч напряг память насчет происшедшего - в молодости она работала безотказно, и вспомнил свой первый класс в холодном флигеле бывшего барского дома в деревне неподалеку от Городка, ребятишек в закуржавленных от дыхания одежках. За передней партой - доходяга, паренек с бесцветным хмурым личиком мерно и сосредоточенно двигал челюстями. Запихнув в рот еще ломоток хлеба, парень, по-дурацки пялясь на учителя, стал вдобавок и звучно чавкать.
- Акимов, прекрати!
Бориска надулся обиженно:
- Тебе жалко, что ли?
- Выйди вон!
Боря лениво поднялся из-за парты и вразвалочку, кривляясь, поплелся к двери. И захрюкал поросеночком, точь-в‑точь! Класс грохнул, Сан Саныч, пунцовея щеками и ушами, тоже не смог удержаться от смеха. Никакой злости или обиды на Акимова он не затаил…
- Да, были времена! - похохатывал теперь, скаля черные гнилые зубы, Борис. - Ты, Сан Саныч, поднеси-ка мне чарочку! Ей-богу, имею право, век свободы не видать!
Слова из Бори полились щедрым, сдобренным матом и похабщиной, ручьем. Сан Саныч, морщась, узнал, что бывший его ученичок двадцать пять лет - почти половину жизни провел в тюрьмах. С краткими перерывами, правда.
«И все попадал-то из-за пустяков!» - бил он себя в чахоточную грудь. - В первый раз - за воровство. Сумели от колхоза из деревни тягу задать тятька с мамкой, осели в Городке, у свояка в доме с шестерыми ребетенками на руках. Жить надо, жрать надо. Отец охранником в местную тюрьму заделался. Зеков, нашего брата, шлепать! - Боря надул худые щеки и звучно хлопнул по ним ладонями. - Две сотни на тот свет отправил, потом самого приголубят, жди. Но до двух сотен мой папашка не дотянул, от чего-то сам загнулся. А я уж в ту пору на нарах вшей кормил. Связался с местной шпаной, пока родитель мой из нагана по зековским затылкам палил. Однажды подломили мы склад, и замели меня менты с мешком тряпок…»
Вернулся Боря из мест заключения злой и голодный до жратвы, вина и бабьего тела. Заглянул домой - мать бьется с младшими чадами. Обняла сынка, поплакала, а накормить-то с дороги досыта и нечем.
Борька, двадцатилетний крепкий парень, не боявшийся ни черта, ни «ментов», ни грязной работы, пристроился ассенизатором в горкомхоз. «Левака» хватало, что ни говори, а профессия эта самая нужная в городе. «Бабки» завелись, завелись и бабы. Особенно неравнодушен был Боря к ширококостой пышногрудой Варьке. «Сущая стерьва», она смачно высосала все Борины ресурсы, в том числе и сугубо мужские. От Бори осталась одна тень, да и ту мотало ветром. Однако силенок истяпать топором до полусмерти свою сударушку ему хватило, когда застал ее в постели с очередным кавалером…
«Живучая, сволочь, оказалась… - до сих пор сожалел Боря. - Я ж ее любил…»
Срок ему навесили приличный, «червонец», и, отсидев все от звонка до звонка, возвращался в Городок Боря уже в зрелом вполне возрасте. Как человеку зрелому, ему хотелось от земляков уважения, почета, но все шарахались от него, как от зачумленного. Боре все же удалось вызвать интерес к своей персоне у кучки алкашей возле «казенки» после того, как он на последние кровные накупил винишка и даже довелось выступить с бурной речью «за жисть». Если слушатели взирали на Бориса равнодушными остекленелыми глазами, то речь его явно не пришлась по вкусу бывшему летчику-истребителю в инвалидной коляске. Он прервал вошедшего в раж Бориса весьма непочтительно:
- Эх ты, герой с дырой! Когда мы жизни не щадили в битве с врагом, такие, как ты, в глубоком тылу на нарах прохлаждались! А теперь гоголями ходите, опойки!
Оскорбленный до глубины «нутра» Боря коляску опрокинул и орденоносца-инвалида в лужу вытряхнул. Ну и сам загремел опять…
- Всякое бывало! - заключил Боря, высосал из четвертинки последние капли и робко попросил: - Ты, Сан Саныч, может, еще найдешь?
Староверов, обхватив скулы ладонями, содрогаясь от омерзения и страха, неотрывно смотрел на Борю. Тот, очевидно, окрыленный неподдельным интересом к себе, осмелел:
- Сан Саныч, ты налей, налей мне! Имею я право выпить за свою развеселую житуху! Имею! У меня ж легкого одного нету, чахотка сожрала. Мне б сейчас отдыхать надо после последней «ходки»! Хи! - Боря дурашливо захихикал. - А попал опять из-за пустяка. Бабенка мне одна приглянулась. Дело - на складе, она там не то приемщица, не то зав. Ну, я ее на мешках поприжал маленько, своего добиваясь… «Навешали» потом изнасилование и разбойное нападение. Да ей самой хотелось, я ж мужик видный был…
Боря закашлялся натужно, задыхаясь, брызгая слюной. Навалившись грудью на стол, он долго бился об столешницу головой и, наконец, жадно хватая ртом воздух, поднял на Староверова красные, едва не вылезшие из орбит глаза:
- Отдохнуть бы мне… Думал, доползу до порога, обнимусь с мамой… Ан нет! Мамы уж давно в живых нету, и хоть бы написал мне кто из сестер! Братец хренов, «погоняло» - Аллюра, уморил ее голодом, старухи соседки соврать не дадут. Пенсии у мамы никакой, братец от «хозяина» пришел с пробитой башкой, дурак дураком и уши холодные. Всего и «червонец» за грабеж отсидел, супротив меня - сявка, а на работу никуда не берут. Мать чугунок картошки сварит, он все в одиночку сожрет. А чтоб с матерью не делиться, нахаркает туда прежде. Мать и иссохла вся, и сестры не спохватились вовремя в чужих городах. - Боря вытер мокрые глаза замусоленным рукавом пиджака. - А братец родной мне с порога - я тебя, дескать, знать не знаю, канай, фраер, куда хочешь! Только и проняло, когда «пол-литра» у меня в кармане заметил. Выпили, закусили - и он на меня драться! Решил - все, хана! Еле вырвался. Пришлось возле дома на воле куковать, пока не уснул, сволочь. В сеннике я заночевал. Весна еще ранняя, замерз так, что до сих пор отогреться не могу… Вот и жили. Удастся Аллюре этому где стакан «паленки» раздобыть, и сразу лезет ко мне пластаться. Уноси ноги - бьет смертным боем!.. И ты знаешь, соседушко, эту сволочь, этого фраера в дурдом намедни упекли! Сестры позаботились. На вечное поселение-е! - злорадно протянул Боря и запрыгал, совершая нечто наподобие танца. - Теперь жизня-я у меня будет! Лафа! Век воли не видать!
Сан Саныч, глядя на пляшущего Борю, ужаснулся. Силясь припомнить лицо своего брата-погодка, в далеком детстве задавленного насмерть обвалившейся крышей старого двора, где мальчишка спрятался, играя в казаки-разбойники, подумал: неужели и мы бы так? Как два затравленных волка?! Подстрелили одного, а другой все еще скачет в кольце из красных флажков, охваченный безумной радостью, начисто убившей всякий страх: не его, не его! Может, еще и вырваться удастся?!
- А если б ты, Борис, был брата поздоровее?
- Так я б его, падлу, жизни лишил!.. Слушай, Сан Саныч, не найдется у тебя одеколончику?
- «Тройной» только.
- То что надо! - прищелкнул языком Боря. - Нужно ж это дело толком отпраздновать! Одолжи?!
Вскоре тихий проулок огласился Бориным пением. Борис восседал на пороге дома и издавал хриплые яростные крики, чередуемые с жуткими матами нараспев. На некоторое время певец стихал, вероятно, задремывая, но потом опять упорно выводил свою песнь…
Утром Сан Саныч на всякий случай осторожно обошел кругом Борин домик. Внезапно в одном из заколоченных окон откинулась фанерка и в амбразуру просунулась плешивая голова Бориса со страдальчески искривленным лицом.
- Сан Саныч! Не посчитай западло, сбегай за водичкой! - Борин голос доносился как из могилы. - Подыхаю…
К ногам Староверова упал закопченный помятый котелок.
Сан Саныч попал словно в мрачное нутро погреба. В пробивающихся с улицы в щели между досок на окнах лучиках света он различил большую груду кирпичей посреди пустой избы, а за нею, поприглядевшись, и Бориса. Тот стоял на карачках.
- Волоки котелок сюда! - просипел он ступавшему боязливо по земляному, изрытому ямами, полу Староверову. - Ставь!
Из кирпичей было сооружено нечто вроде очага. Боря, раздув теплинку, на четвереньках, охая, дополз до притулившейся в углу койки, залег, наваливая на себя грязный ком тряпья.
- Наверно, сдохну! На радостях-то вместе с одеколоном выжрал лаку бутылку. Вроде лак как лак, а скрутило и вывернуло - не продохнуть! Каюк! Опохмелиться бы, выручи…
Пропустив водочки и слегка перекусив, Борис сразу оживился, порозовел даже. Глазки его под мохнатыми рыжими бровями, довольные, забегали:
- Что ни говори, Сан Саныч, а я богатырь! Не перевелись еще они! - Боря сел на койке и, раскидав тряпье, заболтал ногами. - Сорок градусов «за воротник», чего занюхать, и никакой мороз, зима не страшны! Кто другой на моем месте давно бы «коньки отбросил», а я не собираюсь. Пляшу и песни пою! Еще поживем, еще увидим! Па-а‑а диким степям Забайкалья!..
Боря надрывно заголосил, а Сан Саныч, сидя на корточках у костерка, на котором сердито шипела вода в котелке, следил глазами за струйкой дыма, исчезающей в квадратной дыре в потолке дома.
- Печь, язви ее в душу, обвалилась! - резко оборвав завывания, радостно воскликнул Боря, перехватив взгляд Староверова. - Пыли, копоти было! - он захохотал с таким злорадством, будто не у него в доме, а у ненавистного врага развалилась печь.
Хохот сотрясал все тщедушное Борино тело, он и вытряхнул все последние силенки. Борис, скорчась на койке, вскоре только беззвучно открывал и закрывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.
Из котелка через край хлынул кипяток, взорвавшись облаком пара на тлеющих углях. Сан Саныч, не попрощавшись, поскорее выскочил из избы-чума: от пара вперемешку с гарью сдавило в груди.
«Господи! Как он зиму-то переживет, ведь погибнет! И сам не понимает этого! - мысли Староверова метались суматошно. - Может, пригласить его пожить зимой у меня? Нет, только не это!.. Где же выход?»
Ничего не придумав, Сан Саныч решил пока носить бедному соседу и ученичку кой-какую еду. Поживем-увидим…
«Дети Ра» 2013, №1(99)
http://magazines.russ.ru/ra/2013/1/t22.html
Лишь край неба слабо зеленел. В сумерках, во влажном от августовской росы воздухе уже не пробовали голоса мелкие птахи, лишь доносился ленивый грачиный грай из городского парка.
Городок еще крепко и безмятежно спал. И шум от редкой, пронесшейся по центральной улице-шоссе автомашины долго метался отголосками по его пустынным улицам.
Восток наливался ало. Сан Саныч, изрядно продрогший, но зато бодрый, с ясной головой, напоследок хватанув жадно, словно запасая впрок, воздуха, нырял обратно в избу и ставил чайник…
В это утро Сан Саныч, едва высунув на волю нос, заметил в соседнем огороде человека. Тот расхаживал по забороздку почти нагишом, прикрытый лишь тряпицей наподобие набедренной повязки, взмахивал руками, приседал, крякая: не иначе, занимался физзарядкой. Староверов отупело уставился на живой скелет, обтянутый желто-фиолетовой кожей, причем фиолетового цвета - наколок было значительно больше.
Мужичок приветливо помахал рукой, справил нужду под березой и, накинув на плечи заплатанный, длиннополый, ниже колен, пиджак, подошел к Староверову.
- А я‑то подумывал, что ты, дорогой мой гражданин учитель, давно дуба врезал! - откровенно заявил он. - Не свидимся. Меня, поди, и не помнишь?.. Бориска я, Акимов! Ну?!
Он, ухмыляясь, вдруг захрюкал поросеночком.
Сан Саныч напряг память насчет происшедшего - в молодости она работала безотказно, и вспомнил свой первый класс в холодном флигеле бывшего барского дома в деревне неподалеку от Городка, ребятишек в закуржавленных от дыхания одежках. За передней партой - доходяга, паренек с бесцветным хмурым личиком мерно и сосредоточенно двигал челюстями. Запихнув в рот еще ломоток хлеба, парень, по-дурацки пялясь на учителя, стал вдобавок и звучно чавкать.
- Акимов, прекрати!
Бориска надулся обиженно:
- Тебе жалко, что ли?
- Выйди вон!
Боря лениво поднялся из-за парты и вразвалочку, кривляясь, поплелся к двери. И захрюкал поросеночком, точь-в‑точь! Класс грохнул, Сан Саныч, пунцовея щеками и ушами, тоже не смог удержаться от смеха. Никакой злости или обиды на Акимова он не затаил…
- Да, были времена! - похохатывал теперь, скаля черные гнилые зубы, Борис. - Ты, Сан Саныч, поднеси-ка мне чарочку! Ей-богу, имею право, век свободы не видать!
Слова из Бори полились щедрым, сдобренным матом и похабщиной, ручьем. Сан Саныч, морщась, узнал, что бывший его ученичок двадцать пять лет - почти половину жизни провел в тюрьмах. С краткими перерывами, правда.
«И все попадал-то из-за пустяков!» - бил он себя в чахоточную грудь. - В первый раз - за воровство. Сумели от колхоза из деревни тягу задать тятька с мамкой, осели в Городке, у свояка в доме с шестерыми ребетенками на руках. Жить надо, жрать надо. Отец охранником в местную тюрьму заделался. Зеков, нашего брата, шлепать! - Боря надул худые щеки и звучно хлопнул по ним ладонями. - Две сотни на тот свет отправил, потом самого приголубят, жди. Но до двух сотен мой папашка не дотянул, от чего-то сам загнулся. А я уж в ту пору на нарах вшей кормил. Связался с местной шпаной, пока родитель мой из нагана по зековским затылкам палил. Однажды подломили мы склад, и замели меня менты с мешком тряпок…»
Вернулся Боря из мест заключения злой и голодный до жратвы, вина и бабьего тела. Заглянул домой - мать бьется с младшими чадами. Обняла сынка, поплакала, а накормить-то с дороги досыта и нечем.
Борька, двадцатилетний крепкий парень, не боявшийся ни черта, ни «ментов», ни грязной работы, пристроился ассенизатором в горкомхоз. «Левака» хватало, что ни говори, а профессия эта самая нужная в городе. «Бабки» завелись, завелись и бабы. Особенно неравнодушен был Боря к ширококостой пышногрудой Варьке. «Сущая стерьва», она смачно высосала все Борины ресурсы, в том числе и сугубо мужские. От Бори осталась одна тень, да и ту мотало ветром. Однако силенок истяпать топором до полусмерти свою сударушку ему хватило, когда застал ее в постели с очередным кавалером…
«Живучая, сволочь, оказалась… - до сих пор сожалел Боря. - Я ж ее любил…»
Срок ему навесили приличный, «червонец», и, отсидев все от звонка до звонка, возвращался в Городок Боря уже в зрелом вполне возрасте. Как человеку зрелому, ему хотелось от земляков уважения, почета, но все шарахались от него, как от зачумленного. Боре все же удалось вызвать интерес к своей персоне у кучки алкашей возле «казенки» после того, как он на последние кровные накупил винишка и даже довелось выступить с бурной речью «за жисть». Если слушатели взирали на Бориса равнодушными остекленелыми глазами, то речь его явно не пришлась по вкусу бывшему летчику-истребителю в инвалидной коляске. Он прервал вошедшего в раж Бориса весьма непочтительно:
- Эх ты, герой с дырой! Когда мы жизни не щадили в битве с врагом, такие, как ты, в глубоком тылу на нарах прохлаждались! А теперь гоголями ходите, опойки!
Оскорбленный до глубины «нутра» Боря коляску опрокинул и орденоносца-инвалида в лужу вытряхнул. Ну и сам загремел опять…
- Всякое бывало! - заключил Боря, высосал из четвертинки последние капли и робко попросил: - Ты, Сан Саныч, может, еще найдешь?
Староверов, обхватив скулы ладонями, содрогаясь от омерзения и страха, неотрывно смотрел на Борю. Тот, очевидно, окрыленный неподдельным интересом к себе, осмелел:
- Сан Саныч, ты налей, налей мне! Имею я право выпить за свою развеселую житуху! Имею! У меня ж легкого одного нету, чахотка сожрала. Мне б сейчас отдыхать надо после последней «ходки»! Хи! - Боря дурашливо захихикал. - А попал опять из-за пустяка. Бабенка мне одна приглянулась. Дело - на складе, она там не то приемщица, не то зав. Ну, я ее на мешках поприжал маленько, своего добиваясь… «Навешали» потом изнасилование и разбойное нападение. Да ей самой хотелось, я ж мужик видный был…
Боря закашлялся натужно, задыхаясь, брызгая слюной. Навалившись грудью на стол, он долго бился об столешницу головой и, наконец, жадно хватая ртом воздух, поднял на Староверова красные, едва не вылезшие из орбит глаза:
- Отдохнуть бы мне… Думал, доползу до порога, обнимусь с мамой… Ан нет! Мамы уж давно в живых нету, и хоть бы написал мне кто из сестер! Братец хренов, «погоняло» - Аллюра, уморил ее голодом, старухи соседки соврать не дадут. Пенсии у мамы никакой, братец от «хозяина» пришел с пробитой башкой, дурак дураком и уши холодные. Всего и «червонец» за грабеж отсидел, супротив меня - сявка, а на работу никуда не берут. Мать чугунок картошки сварит, он все в одиночку сожрет. А чтоб с матерью не делиться, нахаркает туда прежде. Мать и иссохла вся, и сестры не спохватились вовремя в чужих городах. - Боря вытер мокрые глаза замусоленным рукавом пиджака. - А братец родной мне с порога - я тебя, дескать, знать не знаю, канай, фраер, куда хочешь! Только и проняло, когда «пол-литра» у меня в кармане заметил. Выпили, закусили - и он на меня драться! Решил - все, хана! Еле вырвался. Пришлось возле дома на воле куковать, пока не уснул, сволочь. В сеннике я заночевал. Весна еще ранняя, замерз так, что до сих пор отогреться не могу… Вот и жили. Удастся Аллюре этому где стакан «паленки» раздобыть, и сразу лезет ко мне пластаться. Уноси ноги - бьет смертным боем!.. И ты знаешь, соседушко, эту сволочь, этого фраера в дурдом намедни упекли! Сестры позаботились. На вечное поселение-е! - злорадно протянул Боря и запрыгал, совершая нечто наподобие танца. - Теперь жизня-я у меня будет! Лафа! Век воли не видать!
Сан Саныч, глядя на пляшущего Борю, ужаснулся. Силясь припомнить лицо своего брата-погодка, в далеком детстве задавленного насмерть обвалившейся крышей старого двора, где мальчишка спрятался, играя в казаки-разбойники, подумал: неужели и мы бы так? Как два затравленных волка?! Подстрелили одного, а другой все еще скачет в кольце из красных флажков, охваченный безумной радостью, начисто убившей всякий страх: не его, не его! Может, еще и вырваться удастся?!
- А если б ты, Борис, был брата поздоровее?
- Так я б его, падлу, жизни лишил!.. Слушай, Сан Саныч, не найдется у тебя одеколончику?
- «Тройной» только.
- То что надо! - прищелкнул языком Боря. - Нужно ж это дело толком отпраздновать! Одолжи?!
Вскоре тихий проулок огласился Бориным пением. Борис восседал на пороге дома и издавал хриплые яростные крики, чередуемые с жуткими матами нараспев. На некоторое время певец стихал, вероятно, задремывая, но потом опять упорно выводил свою песнь…
Утром Сан Саныч на всякий случай осторожно обошел кругом Борин домик. Внезапно в одном из заколоченных окон откинулась фанерка и в амбразуру просунулась плешивая голова Бориса со страдальчески искривленным лицом.
- Сан Саныч! Не посчитай западло, сбегай за водичкой! - Борин голос доносился как из могилы. - Подыхаю…
К ногам Староверова упал закопченный помятый котелок.
Сан Саныч попал словно в мрачное нутро погреба. В пробивающихся с улицы в щели между досок на окнах лучиках света он различил большую груду кирпичей посреди пустой избы, а за нею, поприглядевшись, и Бориса. Тот стоял на карачках.
- Волоки котелок сюда! - просипел он ступавшему боязливо по земляному, изрытому ямами, полу Староверову. - Ставь!
Из кирпичей было сооружено нечто вроде очага. Боря, раздув теплинку, на четвереньках, охая, дополз до притулившейся в углу койки, залег, наваливая на себя грязный ком тряпья.
- Наверно, сдохну! На радостях-то вместе с одеколоном выжрал лаку бутылку. Вроде лак как лак, а скрутило и вывернуло - не продохнуть! Каюк! Опохмелиться бы, выручи…
Пропустив водочки и слегка перекусив, Борис сразу оживился, порозовел даже. Глазки его под мохнатыми рыжими бровями, довольные, забегали:
- Что ни говори, Сан Саныч, а я богатырь! Не перевелись еще они! - Боря сел на койке и, раскидав тряпье, заболтал ногами. - Сорок градусов «за воротник», чего занюхать, и никакой мороз, зима не страшны! Кто другой на моем месте давно бы «коньки отбросил», а я не собираюсь. Пляшу и песни пою! Еще поживем, еще увидим! Па-а‑а диким степям Забайкалья!..
Боря надрывно заголосил, а Сан Саныч, сидя на корточках у костерка, на котором сердито шипела вода в котелке, следил глазами за струйкой дыма, исчезающей в квадратной дыре в потолке дома.
- Печь, язви ее в душу, обвалилась! - резко оборвав завывания, радостно воскликнул Боря, перехватив взгляд Староверова. - Пыли, копоти было! - он захохотал с таким злорадством, будто не у него в доме, а у ненавистного врага развалилась печь.
Хохот сотрясал все тщедушное Борино тело, он и вытряхнул все последние силенки. Борис, скорчась на койке, вскоре только беззвучно открывал и закрывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.
Из котелка через край хлынул кипяток, взорвавшись облаком пара на тлеющих углях. Сан Саныч, не попрощавшись, поскорее выскочил из избы-чума: от пара вперемешку с гарью сдавило в груди.
«Господи! Как он зиму-то переживет, ведь погибнет! И сам не понимает этого! - мысли Староверова метались суматошно. - Может, пригласить его пожить зимой у меня? Нет, только не это!.. Где же выход?»
Ничего не придумав, Сан Саныч решил пока носить бедному соседу и ученичку кой-какую еду. Поживем-увидим…
«Дети Ра» 2013, №1(99)
http://magazines.russ.ru/ra/2013/1/t22.html