О лиссабонская жестокая судьбина...
"Лиссабонской жестокой судьбиной" назвал М.В. Ломоносов землетрясение 1 ноября 1755 года. Газеты того времени донесли весть о катастрофе до России довольно быстро. Подробное описание катастрофы с гравюрами того времени у marinagra
http://marinagra.livejournal.com/80071.html
В 1763 году появился сделанный И.Ф. Богдановичем перевод поэмы Вольтера "На разрушение Лиссабона".
Несчастливый народ! плачевная страна,
Где всех ужасных язв жестокость собрана!
О, жалость вечная, воспоминанье слезно!
Обманутый мудрец, кричишь ты: всё полезно;
Приди, взгляни на сей опустошенный град,
На сей несчастный прах отцов, и жен, и чад;
Взгляни ты на сии разрушенные стены,
Под коими лежат раздавленны их члены, -
Здесь тысячи земля несчастных пожрала;
Трепещут там в крови разбросанны тела,
Прекрасны домы их им сделалися гробы,
И, мучась, кончат жизнь среди земной утробы.
Их томный слыша вопль в подземной там стране,
Курящийся зря пепл, не скажешь ли ты мне,
Что должно было так, чтоб град сей был несчастен,
И нужно то творцу, который благ и властен?
Иль скажешь ты, смотря на трупы бедных сих,
Что бог отмщает им за беззаконья их.
О какой "полезности" идет тут речь можно прочесть уhttp://alise84.livejournal.com/326157.html
Я же скажу, что если у Вольтера центр тяжести поэмы - идея отрицания Бога, допустившего эту катастрофу, то переводчик переносит центр тяжести в этическую плоскость:
Здесь гибнет Лиссабон, а там пиры всегдашны.
Нечувственны сердца, о вы, умы бесстрашны!
Зря братьев вы своих в волнах среди пучин,
Спокойно ищете волнения причин;
А сами вы когда злым роком огорчитесь,
Вы стонете, как мы, и плакать не стыдитесь
Прошло время и казалось, что Лиссабонская катастрофа забылась в России, но вот уже в девятнадцатом веке о ней вспомнил Ф.М. Достоевский и весьма, на первый взгляд, по странному поводу. Этим поводом стали стихи Афанасия Фета "Шепот, робкое дыханье", осужденные "передовой" общественностью.
В статье "Г-бов и вопрос об искусстве" Достоевский пишет: "Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; дома разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял - или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского "Меркурия" (тогда всё издавались "Меркурии"). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропащих без вести и проч. и проч. И вдруг - на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего: "Шепот, робкое дыханье…" Не знаю наверно, как приняли бы свой "Меркурий" лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в ту минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать "В дымных тучках пурпур розы" или "Отблеск янтаря", но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни".
Правда дальше оценка меняется: "Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за "пурпур розы" в частности. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения".
Итог же таков: "на краю гибели, все, что имеет сколько-нибудь ума, души, сердца, воли, все, что сознает в себе человека и гражданина, занято одним вопросом, одним общим делом. Неужели ж тогда только между одними поэтами и литераторами не должно быть ни ума, ни души, ни сердца, ни любви к родине и сочувствия всеобщему благу? Служенье муз, дескать, не терпит суеты. Это, положим, так. Но хорошо бы было, если б, например, поэты не удалялись в эфир и не смотрели бы оттуда свысока на остальных смертных... А искусство много может помочь иному делу своим содействием, потому что заключает в себе огромные средства и великие силы".
Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас - века, для нас - единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома, лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Это уже Александр Блок реагирует на Брестский мир поэмой "Скифы", упоминая Лиссабонское и Мессинское
землетрясения как "дикие сказки", поразившие старую и лживую, "недостойную имени арийцев"
(цитата из записной книжки поэта) Европу. Но это начинается уже совсем другая история,
где в ХХ веке будут события, перед которыми померкнет кошмар Лиссабона.
http://marinagra.livejournal.com/80071.html
В 1763 году появился сделанный И.Ф. Богдановичем перевод поэмы Вольтера "На разрушение Лиссабона".
Несчастливый народ! плачевная страна,
Где всех ужасных язв жестокость собрана!
О, жалость вечная, воспоминанье слезно!
Обманутый мудрец, кричишь ты: всё полезно;
Приди, взгляни на сей опустошенный град,
На сей несчастный прах отцов, и жен, и чад;
Взгляни ты на сии разрушенные стены,
Под коими лежат раздавленны их члены, -
Здесь тысячи земля несчастных пожрала;
Трепещут там в крови разбросанны тела,
Прекрасны домы их им сделалися гробы,
И, мучась, кончат жизнь среди земной утробы.
Их томный слыша вопль в подземной там стране,
Курящийся зря пепл, не скажешь ли ты мне,
Что должно было так, чтоб град сей был несчастен,
И нужно то творцу, который благ и властен?
Иль скажешь ты, смотря на трупы бедных сих,
Что бог отмщает им за беззаконья их.
О какой "полезности" идет тут речь можно прочесть уhttp://alise84.livejournal.com/326157.html
Я же скажу, что если у Вольтера центр тяжести поэмы - идея отрицания Бога, допустившего эту катастрофу, то переводчик переносит центр тяжести в этическую плоскость:
Здесь гибнет Лиссабон, а там пиры всегдашны.
Нечувственны сердца, о вы, умы бесстрашны!
Зря братьев вы своих в волнах среди пучин,
Спокойно ищете волнения причин;
А сами вы когда злым роком огорчитесь,
Вы стонете, как мы, и плакать не стыдитесь
Прошло время и казалось, что Лиссабонская катастрофа забылась в России, но вот уже в девятнадцатом веке о ней вспомнил Ф.М. Достоевский и весьма, на первый взгляд, по странному поводу. Этим поводом стали стихи Афанасия Фета "Шепот, робкое дыханье", осужденные "передовой" общественностью.
В статье "Г-бов и вопрос об искусстве" Достоевский пишет: "Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; дома разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял - или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского "Меркурия" (тогда всё издавались "Меркурии"). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропащих без вести и проч. и проч. И вдруг - на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего: "Шепот, робкое дыханье…" Не знаю наверно, как приняли бы свой "Меркурий" лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в ту минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать "В дымных тучках пурпур розы" или "Отблеск янтаря", но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни".
Правда дальше оценка меняется: "Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за "пурпур розы" в частности. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения".
Итог же таков: "на краю гибели, все, что имеет сколько-нибудь ума, души, сердца, воли, все, что сознает в себе человека и гражданина, занято одним вопросом, одним общим делом. Неужели ж тогда только между одними поэтами и литераторами не должно быть ни ума, ни души, ни сердца, ни любви к родине и сочувствия всеобщему благу? Служенье муз, дескать, не терпит суеты. Это, положим, так. Но хорошо бы было, если б, например, поэты не удалялись в эфир и не смотрели бы оттуда свысока на остальных смертных... А искусство много может помочь иному делу своим содействием, потому что заключает в себе огромные средства и великие силы".
Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас - века, для нас - единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома, лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Это уже Александр Блок реагирует на Брестский мир поэмой "Скифы", упоминая Лиссабонское и Мессинское
землетрясения как "дикие сказки", поразившие старую и лживую, "недостойную имени арийцев"
(цитата из записной книжки поэта) Европу. Но это начинается уже совсем другая история,
где в ХХ веке будут события, перед которыми померкнет кошмар Лиссабона.