Коммунальная квартира and the human rights
Отдаю себе отчёт в том, что для чиновников это может быть, в лучшем случае, развлекательным чтением на сон грядущий, но, может быть, кто-то из них... впрочем, вряд ли... бог с ними....
* * *
"В коммунальной квартире на Васильевском острове я поселился в канун своего тридцатилетия. В жилконторе сказали, что дом не рухнет, потому что опирается на соседнее здание, - я и въехал.
Моей соседкой оказалась дама пятидесяти пяти лет, преподавательница химии. Величавой осанкой, степенной походкой и румянцем она внушала мне покой и уверенность в том, что дом останется стоять.
Некогда дом был знаменит своими мозаичными мастерскими, которые теперь занимали живописцы, днем и ночью сновавшие по лестнице вверх и вниз со связками багетов и холстов. Кроме того, когда-то в нем жил поэт Бальмонт. Сначала я думал, что он жил именно в моей квартире, потому что только у нас был балкон с видом на проспект, и у меня не было сомнений, что поэт выбрал из всех квартир именно эту. Впоследствии выяснилось, что я ошибался. В моей квартире провел детство философ Исайя Берлин.
Ванная, коридор и кухня выходили окнами в узкий кирпичный колодец. Треть кухни была отгорожена черным буфетом, вырастающим из подиума. В буфете была дверца, через которую можно было проникнуть внутрь сооружения, а может, и вообще куда-то в Иное…
Ровно в десять вечера соседка удалялась к себе и запирала дверь на ключ.
Когда разводили мосты и проспект за окном пустел, мое жилище наполнялось странными звуками: кто-то ходил по коридору, постукивал в стены, кашлял, а порой издавал нечто среднее между урчанием водопроводной трубы и кошачьим воем…
Того, что в темноте может примерещиться и свести с ума, я боялся с детства. Первые воспоминания - веревочная сетка детской кроватки и пустая стена над ней. Мать гасит свет в комнате, и окна соседнего дома отбрасывают на стену яркие блики. Я застываю в оцепенении...
Через мгновение фосфоресцирующие пятна начинают двигаться, сливаться, превращаться в причудливые фигуры, обретают человеческие очертания. Я зажмуриваюсь, но любопытство берет верх. Фигуры на прежнем месте. Губы беззвучно шевелятся, я напрягаюсь, стараясь услышать, и засыпаю измученный лишь далеко за полночь.
Однажды - мне было шесть лет - я проснулся будто от толчка. На одеяло падал тусклый свет со стороны столика, стоявшего за спинкой кровати у меня в ногах. Нечто огромное застыло в ожидании - оно было там, за спинкой кровати, - свет падал от него! Но я не успел даже ни подумать об этом, ни повернуть головы, чтобы посмотреть...
Леденящий душу звук расколол тишину комнаты. Я резко повернулся к столику, и мой отчаянный крик слился с ревом чудовищного существа, висящего над столиком. Ног существа не было видно, но ладони с растопыренными пальцами были обращены ко мне - одна рука была у плеча, другая вытянута вперед, атакуя меня... Волосы существа были вздыблены, обрамляя голову ореолом, огромные глаза пылали гневом. Передо мной - создание чужое и опасное. Я закричал, и видение исчезло. Комната погрузилась во тьму. Подбежал перепуганный отец, но от сильного заикания я не смог ничего произнести…
И вот, четверть века спустя, съежившись от одиночества, я вновь, как завороженный, наблюдал за бликами на стене…
Комната справа стояла пустая, и некоторое время спустя ее заняли новые соседи: крепкая геодезистка лет сорока и ее друзья… Буфет на кухне им мешал, они его разобрали, стали рубить подиум, - а он оказался потолком квартиры, которая въехала углом из соседнего дома. Когда соседи обнаружили полость, они решили, что там клад, и стали кидать туда щепки и куски штукатурки, чтобы проверить глубину. Кидали и внимательно прислушивались, пока внизу не зажегся свет и оттуда не понесся трехэтажный мат.
…Первое время мы пили вместе. Соседи сдавали мои бутылки, оставляли у меня в комнате на столе мелочь и что-нибудь тушеное в кастрюльке…
Компания, заполонившая квартиру, родом была откуда-то из тундры. Настоящие бородатые шестидесятники. А потом геодезистка вышла замуж за бывшего рабочего экспедиции. Первым делом молодой супруг освоил «пятак», где томились от скуки местные алкаши, обликом и повадками напоминавшие зомби из фильмов ужасов, а затем эти зомби, потеснив шестидесятников, начали осваивать нашу квартиру.
Общего языка я с ними не нашел и, когда они там отрывались на полную катушку, сидел, как Ленин в Разливе, накинув пиджак на плечи, и скромно готовился к урокам.
У меня было дело: я был школьным учителем.
Исполненные пафоса и страсти, мои речи на родительских собраниях имели немалый успех, коим, разумеется, я был обязан соседям и их гостям, неустанно вдохновлявшим мой риторический дар.
- Товарищи родители, мне хотелось бы сказать вам одну очень простую вещь, которая может показаться вам банальной. Хаос, который мы ежедневно видим вокруг себя, порождает хаос и в нашем сознании. Красота - вот стена, которая не дает зверю в нас вырваться на волю… И стремление к ней - не к роскоши, а к гармонии прежде всего внутренней! - это единственная альтернатива и примитивному потребительству, и тяге к самоуничтожению, которая так ярко выражается в пьянстве.
Степенная дама скоро не выдержала и съехала, а вместо себя поселила сына с молодой женой. Через некоторое время у них родилась дочка, а потом и вторая. Мама укладывала дочурок спать, открывала дверь комнаты, чтобы вовремя услышать их плач, - и уходила на кухню. А это далеко по коридору, коридор с загибом, в комнате можно было трубить в фанфары - она бы не пришла.
А мне такой эффект каждую ночь напоминал о голосах, которые, как я читал, непрестанно слышат шизофреники: в одном ухе грубые и отвратительные, а в другом - добрые и нежные.
Правду сказать, все это меня не сильно тяготило: мне было всего тридцать три, а на дворе было время Надежды. Я стал членом Народного фронта: орал на митингах, участвовал в шествиях, клеил по ночам листовки, агитировал за новую жизнь...
- Сынок, а вы что же, всё хотите капиталистам отдать?
- Ничто, бабуля, в частные руки не отдается! Рентабельное госпредприятие остается государственным. Хочешь организовать частное предприятие - начинай с нуля. Будешь успешно конкурировать с госсектором - флаг тебе в руки. Предприятия, не выдержавшие конкуренции с частным сектором, не приватизируются, а передаются рабочим коллективам, которые отныне организуют производство, следят за трудовой дисциплиной, делят между собой прибыль. Добыча сырья и тяжелая промышленность - короче, все, что относится к военной области, - прерогатива государства!
«Когда мы были молодыми…»
- Скажите, а вы не хотите баллотироваться в депутаты?
- Нет, каждый должен заниматься своим делом. Я учитель. Мое место у доски.
- Ну, у каждого своя профессия - кто же пойдет в депутаты? Безработных у нас нет... Будьте уверены, вы пройдете: вам помогут.
- Нет-нет, вам, конечно, спасибо, но это на Западе достаточно быть добропорядочным бюргером: структуры власти традиционны и стабильны, государство в экономику почти не вмешивается - ничего изобретать не нужно, все обкатано веками, а нашим депутатам предстоит решать беспрецедентные задачи, а значит, каждый должен знать политэкономию, историю, основы философии, иметь какой-то опыт хозяйствования…
«…и чушь прекрасную несли…»
Приходя домой, я обнаруживал, что и в коридоре у меня, как на Невском, бурлит незнакомая толпа. Митингующие шумно обсуждали, на каком углу и что лучше взять и что прикупить на закусь. Пройдя между ними, я открывал дверь в свою комнату и бросался на тахту.
Соседи несколько раз пытались изменить свое существование: отмывали комнату и ставили на стол букет гвоздик, потом обедали, не сводя глаз с букета, а затем шли в кино. Возвращались, снова жарили мясо - и опять шли в кино. И так по три раза в день.
Однако ни хрупкая красота стеклянной вазы с цветами, ни самое важное из искусств не могли противостоять чудовищной жажде, выжигающей изнутри двоих несчастных…
Они в отчаянии затеяли ремонт: утром белили потолок и клеили обои, а вечерами напивались, срывали все со стен и окунали друг друга в белила. Однажды сатанинский грохот за стеной подбросил меня на тахте так, будто рядом рванул фугас. Рывком натянув штаны, я влетел к соседям и увидел рухнувшую со стены толстенную золоченую раму и прижатого к ней худого бородача в очках. Курчавый лиходей с цыганской внешностью держал его за горло. Развернув нападавшего за плечи, я дал ему пинка и вышиб из комнаты. На мгновение дверь снова открылась, волосатая лапа схватила шапку из кучи и окончательно исчезла. На полу остался брошенный нож, свалка одежды у двери и гигантская репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом бору», на которую бесстрастно взирали, сидя на газете в углу, трое незнакомых пьяных. О том, как образец высокого искусства попал к соседям, можно было только догадываться. Видимо, перекочевал на взаимовыгодных условиях из мастерских, расположенных в мансарде.
Милицию мне довелось вызвать лишь один раз: потребовали сами собутыльники. Криками они вызвали меня из комнаты, где я готовился к урокам, и моему взору явилась диковинная картина: трое мужиков, причудливо сцепившись, держали друг друга за руки и боялись ослабить хватку, потому что между ними лежал кухонный тесак. Нож я забрал, а потом вызвал наряд.
Соседи вышли навстречу милиции с густо набеленными лицами, только глаза - шпок-шпок… Они появлялись из-за двери, будто актеры японского театра кабуки из-за кулисы: медленно и бесшумно, с поклоном и монологом. Милиционеры пятились, чтобы не перепачкаться в крови и белилах, а на лицах соседей было написано радостное изумление и, как мне казалось, настоящий творческий восторг.
Что меня спасало от безумия? Вера. Некогда безбожник и скептик, я принял в сердце Нагорную проповедь, с интересом прочел Бхагавад-гиту и с почтением - Дхаммападу, а кроме того, окончил курсы хатха-йоги, постигнув искусство стоять на голове и отвечать царственной медитацией на потоки черной энергии из-за стены...
…Соседи, между тем, продали всю мебель, оставив в качестве золотого запаса диван. Его закладывали, выносили из квартиры, потом вновь выкупали, затем снова пропивали… В конце концов диван пошел по рукам, а жилище облагородила картина Шишкина... Несмотря на это в квартире начались сходки откровенно уголовного характера. Во время побоищ от окон отрывались рамы, из дверей выламывались замки - и вдребезги разлетались стекла. Когда внезапно иссяк запас обычных лампочек, я повесил в коридоре красный фонарь, оставшийся со времен моего увлечения фотографией. Суровые, усатые жлобы в его свете смотрелись особенно эффектно.
Вскоре входную дверь вообще перестали закрывать. Соседи начали торговать по ночам водкой. Приходили мелкими шажками бомжи с тряпичными мешочками, тут же и пили. Один из них поселился у нас на кухне. Он покорил меня тем, что сидел всю ночь и читал. Книжки были обтрепанные, пятидесятых годов, с елями, поездами и суровыми лицами на обложках. Но он читал!
Однажды, стоя у классной доски, я почувствовал укус в шею. Едва дождался перемены, заперся в туалете и снял рубашку… Так и есть! Мама родная, дожил…
Страстную пятницу я провел в спецприемнике, где меня намазали с ног до головы какой-то гадостью, одели в беленький халат с косынкой и усадили на высокую скамью. По обеим сторонам от меня угрюмо восседали два бомжа.
…Дома царила странная тишина. К вечеру позвонил сосед. Он лежал в больнице с перерубленным плечом. Карающий топор жены чудом прошел мимо его буйной головы.… Как уж они там между собой договорились, не знаю, но спустя месяц семейный дуэт с новой силой грянул за стеной «Вот кто-то с горочки спустился»...
В тридцать восемь лет я вновь женился и решил положить конец беспределу. После того как соседи привыкли к угрозам и шантажу, мне пришлось обучиться искусству блатной истерики. Это когда в глазах сначала темнеет, затем, наоборот, вспыхивает ослепительный свет, и ты слышишь, будто со стороны, свое собственное рычание, которое нарастает, как вой сирены, - и наконец вслед за сокрушительным ударом кулака в дощатую дверь на соседей изливается поток сдавленных, хриплых проклятий, произносимых с каким-то ростовским выговором. Все действо носит шаманский характер и сопровождается чувством радостного исступления, оттого что наконец-то можно убить - и стать свободным, свободным, свободным...
Соседей не стало слышно. Я поверил было в избавление, но жена, обычно допоздна хлопотавшая на кухне, призналась мне, что, когда я засыпаю, они гуськом на цыпочках тянутся в туалет.
Я решил, что настало время последней битвы.
Прямо в проеме входной двери мы с соседом вцепились друг другу в горло. Мой противник был на голову выше и начал было меня одолевать. Сначала у него было привычное жалобно-униженное выражение лица, а потом оно сменилось торжествующе-злобным, и он прохрипел: «За что ты меня угнетаешь?!!»
Я выставил колено вперед, как таран, и начал медленно вдавливать соседа в дверной косяк и, когда тот ослабил хватку, ответил ему по-буддийски: «Слушай меня внимательно, Витька! Я буду бить тебя не потому, что ты плохой, а я хороший, и не потому, что я плохой, а ты хороший, а потому, что мы разные и нам с тобой не разойтись. Убью - воздам почести!»
Обещания я не выполнил. Спустя некоторое время всех обитателей квартиры начали таскать в милицию: Витька, редко просыхавший к тому времени, сам подозревался в убийстве. Справедливо или нет - уже не узнать: не дожидаясь конца следствия, сосед умер. Отравился паленой водкой, а у него и без того был панкреатит. Его жена, работавшая уборщицей в больнице, где он лежал, закрыла ему глаза. Всем его было жалко: девять лет под одной крышей... Мы к тому времени ожидали первенца. Приехала баба Катя, Витькина мама. Она всю себя посвятила заботе о своем младшеньком и теперь не знала, что делать. Они с моей женой привязались друг к другу, и Светка рассказала бабе Кате, что ей приснились горы, покрытые серебристым снегом, и Витька, который летал меж них, будто птица. Бабе Кате сон понравился. Потом я купил букет гвоздик, и мы пошли в морг прощаться с соседом. Нашли его не сразу: Витьке сбрили распутинскую бороду и лохмы. В гробу лежал статный красавец с тонкими, по-детски обиженно поджатыми губами. Казалось, будто своим диким существованием он был наказан за что-то - и смерть освободила его.
Овдовев, соседка почти перестала пить. Да и сын, недавно вернувшийся из армии, привел себе невесту - смешливую блондинку с четырехлетней дочкой. Совавшихся по старой памяти алкашей прием ожидал незавидный… В дом пришел покой... И дождаться его мне помогла, конечно же, любовь. Бог ты мой, мне уже сорок пять, а я влюблен как мальчишка и готов весь день стоять посреди прокопченной кухни, задыхаясь от табачного дыма, и целовать, целовать ее в лоб, в глаза, в губы - и внезапно ощущать, как с двух сторон наши колени обнимают крохотные ручки сыновей...
Надеюсь, когда-нибудь и я искуплю свои грехи, отработаю карму и все прочее, что не дает мне жить по-человечески. Может быть, я наконец встречу Учителя, он откроет мои слепые глаза, и мне станет очевидно, что все свои беды я непрестанно творю сам. В крайнем случае модный психоаналитик скорректирует мой жизненный сценарий, даст установку на успех - и я стану менеджером по продаже сантехники.
А пока…
«Средь шумного ба-ала…» - поток воды журча уносит прочь остатки борща.
«Случа-айно…» - вторит мне откуда-то из коридора блеющий голосок двоюродной бабушки новой соседки.
Коммуналка страшна непредсказуемостью…
У бабули старческое слабоумие. Ей-богу, диагноз какой-то хилый. Мы ходим за ней по квартире, как друзья того античного философа, который заявлял, что весь мир пребывает лишь в его сознании. Друзья боялись, что философ свалится в канаву, - мы пытаемся предотвратить поджог квартиры. Старуха забыла, как пользоваться спичками, поэтому зажигает газ от горящих соседних конфорок с помощью факела из газеты. Факел она бросает на деревянный пол.
Единственной опорой моей во дни... как там дальше - вспомнишь тут, пожалуй! - в общем, стала еще одна соседка, купившая комнату справа: кокетливая, эмансипированная особа, в первый же момент пребывания в квартире заявившая о своей приверженности к любви а trois.
Но любовь - ни втроем, ни как-нибудь еще - здесь ни при чем. Просто я, к своему собственному изумлению, стал вымещать на этом меланхоличном, безропотном существе всю накопившуюся за долгие годы злость. Едва заслышав воркованье соседки по телефону, я срывался на крик: какого рожна я каждый вечер должен слушать эту мутоту! «Я могла бы инициировать что-нибудь, но у меня нет мотивации...» И дальше в том же духе.
И вот, когда из души компании, стойкого демократа и благостного непротивленца я стал неумолимо превращаться в заурядного тирана, хама и склочника, мне окончательно стало ясно, что изобретение коммунальной квартиры есть одно из величайших преступлений против человечества.
Иногда мы чувствуем себя одной семьей, вместе решаем кроссворды и пьем чай, делимся хлебом и деньгами, наши дети ходят друг к другу на дни рождения - и, может быть, где-то внутри нас уже теплится взаимная любовь. Но чаще, толкаясь у плиты, мы чувствуем напряжение, подобное тому, что царит на передовой во время затишья, и в глубине наших глаз прячутся лютые искры…
Когда жена принимается укладывать детей, я выхожу из комнаты искать себе пристанище. На кухне соседка слева раскладывает пасьянс. В коридоре эмансипе рассуждает по телефону о Пелевине. Из-за дверей ванной доносятся звуки магнитофона. Я ухожу с собакой на набережную. Огонек на куполе Исаакия манит к себе сквозь моросящий дождь, вызывая смешанное чувство тоски и умиротворения. Тщетно пытаюсь найти определение этому чувству... Милка вопросительно смотрит в глаза и машет хвостом. Пора домой..."
Полный текст повести здесь