Своими глазами. Писатель Л.А. Кассиль
Продолжение. Начало см.: http://eho-2013.livejournal.com/981495.html
Широко известная автобиографическая книга Льва Абрамовича Кассиля "Кондуит и Швамбрания" основана на личных воспоминаниях автора и рассказывает о жизни интеллигентной еврейской семьи в городке на Волге в годы Первой мировой войны и революции. Продолжаем вспоминать и реконструировать мир гимназиста Левы Кассиля по страницам его книги...
Итак, маленький волжский городок Покровск, только в 1914 году и ставший городом, а до того именовавшийся Покровской слободой. Каковы были бытовые условия у семьи провинциального врача и учительницы музыки с двумя детьми?
Квартира была достаточно просторной - приемная, кабинет отца, гостиная, столовая, спальни, детская, гимнастическая комната со спортивным оборудованием для мальчиков, гостевая, в которой жил юный родственник, изгнанный из саратовской гимназии и приехавший в Покровск доучиваться, комната для прислуги, кухня, терраса, выходившая во двор... Имелись и все современные удобства - электричество, телефон (по которому отца, как доктора, вызывали на срочные случаи), ванна, ватерклозет (младший сын Оська как-то решил, что деревянное сиденье от унитаза будет прекрасной рамой для портрета государя и к общему смущению воплотил свою идею).
Дом-музей Льва Кассиля в Энгельсе (Покровске). Ковры на полах, упоминавшиеся писателем, не сохранились...
Отопление, видимо, паровое, так как указано - топка и печь только "в трюме", и за них отвечает "кочегар", кухарка Аннушка. Кроме кухарки в книге фигурирует еще и горничная Марфуша, которую, шутки ради, в роскошном карнавальном костюме однажды отправили на бал-маскарад в Коммерческое собрание, где собиралось лучшее общество городка. Акция имела целью разыграть женолюбивого земского начальника. Но Марфуша, выдававшая себя за иностранку, имела большой успех на балу и получила первый приз - золотые часы.
Бал был красивым и многолюдным. Родственник Кассилей Витя помог покровской Золушке своевременно сбежать:
"Земский кидается за ним. Маски, домино, арлекины, гусары, цветочные корзины, пиковые дамы, бабочки, испанки, бояре - весь пестрый маскарадный сброд устремляется к лестнице. Устрашающие нос и усы Вити сдерживают любопытство гостей.
Гимназисты как бы нечаянно оттесняют публику. Марфуша запахивается в шубу, сани трогаются.
Витя вскочил на ходу. Они несутся по сонным улицам. У Марфуши смыкаются веки. Фонари, как медузы, шевелят золотые нити... "
Дом-музей Льва Кассиля
В обычные дни по вечерам у Кассилей собирались "обычные гости" - податной инспектор Терпаньян и зубной врач Пуфлер. Ставили самовар, музицировали, играли в шахматы...
Никаких особых лишений, дефицита, голода ни семья Кассилей, ни другие горожане не испытывают. А ведь основное действие книги разворачивается в годы Первой мировой войны! Кассиль в красках описывает, как уже накануне революции отправился на встречу с девочкой, которая ему очень нравилась... И нес собой пару кремовых пирожных, чтобы ее угостить. Но соперник-кадет в красивой военной форме высмеял шпака-гимназиста, за что гордый Лева запустил пирожным в него... (Провинция живет спокойно и сыто, голодные или хотя бы недоедающие дети пирожными как правило не кидаются...) Проблемы с едой начались только после революции...
Здание бывшей Покровской мужской гимназии, в которой учился Лев Кассиль
Никаких страшный предчувствий при наступлении 1917 года у людей не было:
"Кончался 1916 год, шли каникулы. Настало 31 декабря. К ночи родители наши ушли встречать Новый год к знакомым. Мама перед уходом долго объясняла нам, что «Новый год - это совершенно не детский праздник и надо лечь спать в десять часов, как всегда…»
Оська, прогудев отходный, отбыл в ночную Швамбранию. А ко мне пришел в гости мой товарищ - одноклассник Гришка Федоров. Мы с ним долго щелкали орехи, играли в лото, потом от нечего делать удили рыб в папином аквариуме. В конце концов все это нам наскучило. Мы потушили свет в комнате, сели у окна и, продышав на замерзшем стекле круглые глазки, стали смотреть на улицу.
Светила луна, глухие синеватые тени лежали на снегу. Воздух был полон пересыпчатого блеска, и улица наша показалась нам необыкновенно прекрасной.
- Идем погуляем, - предложил Гришка.
Но, как известно, выходить на улицу после семи часов в декабре гимназистам строго-настрого запрещалось. И наш надзиратель Цезарь Карпович, грубый и придирчивый немец, тот самый, что был прозван нами Цап-Царапычем, выходил вечерами специально на охоту, рыскал по улицам и ловил зазевавшихся гимназистов..."
Февральская революция тем более стала для всех полной неожиданностью:
"Папа и мама ушли в гости. Ахнуло парадное, и от сквозняка по всему дому двери передали друг другу эстафету. Аннушка тушит в гостиной свет - слышно, как щелкнул выключатель, - и уходит на кухню. Немного жуткая пустота влезает в дом. Тикают часы в столовой. В стекла окон рвется ветер. Я сажусь за стол и делаю вид, что готовлю уроки. Братишка Ося рисует пароходы. Много пароходов, и у всех из труб дым. Я беру у него красно-синий карандаш и начинаю раскрашивать в учебнике латинские местоимения. Все гласные буквы - красными, согласные - синими. Очень красиво получается. (...)
Но… в кабинете отца громко звонит телефон. Мчимся наперегонки в кабинет. Там пусто, темно и страшно. Но я поворачиваю выключатель, и комната сразу меняется, как проявленный негатив фотографии. Окна были светлыми - стали черными. Рамы были черными - стали светлыми. А главное - не страшно. Я беру трубку и говорю важным папиным голосом:
- Я вас слушаю! Что?
Оказывается, звонят из Саратова, и звонит наш любимый дядя Леша. Он очень давно не приезжал к нам. Мама говорила нам, что он уехал далеко. Но мы с Оськой подслушали раз, что он вовсе сидит в тюрьме за то, что он против царя и войны. А теперь, значит, его выпустили. Вот хорошо! И мы оба кричим в трубку:
- Дядечка! Приезжай!
- Ладно, ладно, - смеется в телефон дядя. - А ты, Леля, не забудь передать маме, папе, когда придут, что звонил я и сказал, что в России революция… Временное правительство… Царь отрекся… Повтори! - И голос у дяди какой-то необычайно веселый.
- Дядечка! - кричу я. - Как же это так вышло?
- Ты еще маленький, не поймешь.
- Нет, пойму, - обиделся я, - нет, пойму! Я уже в третьем.
И дядя из Саратова, из-за Волги, торопясь, рассказывает по телефону о войне, о революции, равенстве, братстве…"
Новость распирала Леву, он сбегал на кухню и поделился с Аннушкой и пришедшим к ней в гости раненым солдатом, с соседями...
"- Слушаю!
- Здравствуйте! (Вообще мы на «ты», но по «телефону» надо говорить «вы».) Здравствуйте, Нюра. Большие новости! Революция, и у нас солдат сидит.
- А у меня чего есть! - говорит Нюра. - Отгадайте.
- Еще где-нибудь революция?
- Нет! Крестная сервиз подарила, и даже с молочником.
...Разве они могут понять? И я, одевшись, бегу к товарищу-соседу, чтобы порадовать его. А латынь так и остается невыученной".
Покровск. Магазин иностранных товаров
Настоящие проблемы у семьи Кассилей начались после Октябрьских событий, хотя пролетарская общественность признавала, что доктор "стоит на нашей позиции"... Их выселили из дома, пришлось перебраться в чужую, брошенную квартиру, встретившую новых жильцов холодно и неприветливо... Потом конфисковали пианино, и матери пришлось немало поволноваться и похлопотать, доказывая, что для нее, как для учительницы музыки, пианино - "орудие производства"... Вернуть его удалось лишь благодаря заступничеству комиссара, которого отец вылечил от тифа... Но Кассилей тут же уплотнили, "мобилизовав" одну за другой три комнаты вместе с обстановкой и вселив туда посторонних людей. Учитывая, что к Кассилям из-за тягот Гражданской войны перебрались три тетки, а потом еще и племянница, и семья разрослась, стало тесно... Мамин сверточек с самой главной ценностью - четырьмя кусками мыла, едва не пропавший вместе с пианино, в котором был спрятан, теперь оказался в комнате подселенца вместе с письменным столиком, куда мыло перепрятали...
Но приключения продолжались: "Нас опять переселили. Нам дали квартиру на далекой Аткарской улице. Центробежные силы действовали. Мы удалялись от центра.
Переезд прошел незаметно. Мы уже привыкли ко всяким перемещениям. Величие Дома (с большой буквы) было давно развенчано. Вещи пристыженно перебрались в тесные углы нового жилища. За неимением места шкаф и один стол по дороге приблудились к знакомым".
И быт становился все сложнее:
"После урока мы с Оськой шли собирать солому, чтоб протопить немного голландку. Пользуясь ее быстротечным теплом, ставили тесто для хлеба. Мы по очереди месили опухшими сизыми руками тягучую мякоть квашни. Для этого дела необходимо было ожесточение, и мы представляли себе, что мнем кулаками ненавистный живот врагов революционного человечества...
Вечерами все скоплялись у стола. Электричества не было. Лампочку-ночник зажигали только по воскресеньям, и это бывал действительно светлый праздник. Будни освещались коптилкой. Фитилек, скрученный из ваты, опускался в чашку с постным или деревянным маслом. На его конце жил шаткий огонек. Комната заполнялась черными ужимками теней.
Тетки подвигали лампочку к себе. Тетки сидели в ряд, строгие и слегка потусторонние. Лампочка немножко светила на их лики... Тетки читали вслух. После они разговаривали о красивом прошлом и разрушенной жизни.
- Боже мой! Какая красивая была жизнь! - вздыхали тетки. - Концерты Собинова, альманахи «Шиповник», пятнадцать копеек фунт сахару… А теперь?!"
Потом стало совсем тяжело:
...Дни тянулись, как недели, - долго и голодно. Распорядок суток стал совсем иным. Прежде центральным пунктом дня, укоренившимся часом сбора всей семьи был обед - торжественная еда, таинство, церемониал принятия пищи, трапеза, и весь день отмеривался «до обеда» и «после обеда». Теперь обеда как такового часто не было. Ели, когда было что есть. «Давайте подзакусим», - говорила тогда мама.
И ели на ходу, как на вокзале, стоя, так как было страшно вступить в общение с ледяным стулом. В комнате было студено, и каждый инстинктивно скупился уделить собственный нагрев бездушному предмету…
Мы двигались, сторонясь холодных вещей. Вещи хватали наше тепло. Установили дежурство истопников. Утром дежурный, кляцая зубами, выползал из-под горы одеял и портьер. Реомюр стыл на четырех. Дежурный прыгал в неуютные валенки и растапливал печку-«буржуйку». Печурка кратковременно распалялась. Вместе с Реомюром поднимались все обитатели нашей квартирки. Буфет стоял - душа нараспашку. Он был гол и пуст, хоть в кегли играй, то есть хоть шаром покати. Мы ели пресную кашу из тыквы и пили арбузный чай с сахарином".
Но самое страшное было в другом - семья теряла друзей, близких и едва не потеряла отца... Мобилизованный в Красную Армию, доктор Кассиль заболел там тифом и едва не умер. Телеграмма о его болезни шла к родным девять дней, и они еще долго не знали - говорить о нем как о живом или о мертвом? Но отец вернулся!
"Глубокой ночью нас будит резкий стук. Оська продолжает спать. Я вскакиваю. Я слышу слабый голос отца. Жив!!! Его вводят по лестнице. Шаги неуверенны, редки. Он желт и страшен, папа. Борода, огромная, как манишка, лежит на груди. Он снимает шапку. Мама бросается к нему. Но он кричит:
- Не смейте никто подходить!.. Вши… Я вшивый… Умыться сначала… И поесть… Картошки бы…
(...) Вода для мытья согрелась. Мы уходим в другую комнату. Мы слушаем, как стучит мыло о папины кости. Через четверть часа нас зовут обратно. Папа, в чистой рубахе, умытый и не такой уже страшный, рассказывает о фронте. Пока он рассказывает о себе, он говорит спокойно. Кажется лишь, что непривычная борода тяжелит речь. Но вдруг он начинает задыхаться от волнения. Он плачет:
- У меня больные… умирающие… в коридорах валялись на замерзшей моче… в три вершка… Я же врач… и я не могу…"
Прошли годы, прежде, чем жизнь вошла в свою колею после всех потрясений... Лев Кассиль переехал в Москву. Его отец остался в Покровске, был там одним из самых уважаемых врачей и очень гордился новой больницей, построенной в советское время. А младшего брата Льва Оську арестовали в 1937 году и расстреляли...
Широко известная автобиографическая книга Льва Абрамовича Кассиля "Кондуит и Швамбрания" основана на личных воспоминаниях автора и рассказывает о жизни интеллигентной еврейской семьи в городке на Волге в годы Первой мировой войны и революции. Продолжаем вспоминать и реконструировать мир гимназиста Левы Кассиля по страницам его книги...
Итак, маленький волжский городок Покровск, только в 1914 году и ставший городом, а до того именовавшийся Покровской слободой. Каковы были бытовые условия у семьи провинциального врача и учительницы музыки с двумя детьми?
Квартира была достаточно просторной - приемная, кабинет отца, гостиная, столовая, спальни, детская, гимнастическая комната со спортивным оборудованием для мальчиков, гостевая, в которой жил юный родственник, изгнанный из саратовской гимназии и приехавший в Покровск доучиваться, комната для прислуги, кухня, терраса, выходившая во двор... Имелись и все современные удобства - электричество, телефон (по которому отца, как доктора, вызывали на срочные случаи), ванна, ватерклозет (младший сын Оська как-то решил, что деревянное сиденье от унитаза будет прекрасной рамой для портрета государя и к общему смущению воплотил свою идею).
Дом-музей Льва Кассиля в Энгельсе (Покровске). Ковры на полах, упоминавшиеся писателем, не сохранились...
Отопление, видимо, паровое, так как указано - топка и печь только "в трюме", и за них отвечает "кочегар", кухарка Аннушка. Кроме кухарки в книге фигурирует еще и горничная Марфуша, которую, шутки ради, в роскошном карнавальном костюме однажды отправили на бал-маскарад в Коммерческое собрание, где собиралось лучшее общество городка. Акция имела целью разыграть женолюбивого земского начальника. Но Марфуша, выдававшая себя за иностранку, имела большой успех на балу и получила первый приз - золотые часы.
Бал был красивым и многолюдным. Родственник Кассилей Витя помог покровской Золушке своевременно сбежать:
"Земский кидается за ним. Маски, домино, арлекины, гусары, цветочные корзины, пиковые дамы, бабочки, испанки, бояре - весь пестрый маскарадный сброд устремляется к лестнице. Устрашающие нос и усы Вити сдерживают любопытство гостей.
Гимназисты как бы нечаянно оттесняют публику. Марфуша запахивается в шубу, сани трогаются.
Витя вскочил на ходу. Они несутся по сонным улицам. У Марфуши смыкаются веки. Фонари, как медузы, шевелят золотые нити... "
Дом-музей Льва Кассиля
В обычные дни по вечерам у Кассилей собирались "обычные гости" - податной инспектор Терпаньян и зубной врач Пуфлер. Ставили самовар, музицировали, играли в шахматы...
Никаких особых лишений, дефицита, голода ни семья Кассилей, ни другие горожане не испытывают. А ведь основное действие книги разворачивается в годы Первой мировой войны! Кассиль в красках описывает, как уже накануне революции отправился на встречу с девочкой, которая ему очень нравилась... И нес собой пару кремовых пирожных, чтобы ее угостить. Но соперник-кадет в красивой военной форме высмеял шпака-гимназиста, за что гордый Лева запустил пирожным в него... (Провинция живет спокойно и сыто, голодные или хотя бы недоедающие дети пирожными как правило не кидаются...) Проблемы с едой начались только после революции...
Здание бывшей Покровской мужской гимназии, в которой учился Лев Кассиль
Никаких страшный предчувствий при наступлении 1917 года у людей не было:
"Кончался 1916 год, шли каникулы. Настало 31 декабря. К ночи родители наши ушли встречать Новый год к знакомым. Мама перед уходом долго объясняла нам, что «Новый год - это совершенно не детский праздник и надо лечь спать в десять часов, как всегда…»
Оська, прогудев отходный, отбыл в ночную Швамбранию. А ко мне пришел в гости мой товарищ - одноклассник Гришка Федоров. Мы с ним долго щелкали орехи, играли в лото, потом от нечего делать удили рыб в папином аквариуме. В конце концов все это нам наскучило. Мы потушили свет в комнате, сели у окна и, продышав на замерзшем стекле круглые глазки, стали смотреть на улицу.
Светила луна, глухие синеватые тени лежали на снегу. Воздух был полон пересыпчатого блеска, и улица наша показалась нам необыкновенно прекрасной.
- Идем погуляем, - предложил Гришка.
Но, как известно, выходить на улицу после семи часов в декабре гимназистам строго-настрого запрещалось. И наш надзиратель Цезарь Карпович, грубый и придирчивый немец, тот самый, что был прозван нами Цап-Царапычем, выходил вечерами специально на охоту, рыскал по улицам и ловил зазевавшихся гимназистов..."
Февральская революция тем более стала для всех полной неожиданностью:
"Папа и мама ушли в гости. Ахнуло парадное, и от сквозняка по всему дому двери передали друг другу эстафету. Аннушка тушит в гостиной свет - слышно, как щелкнул выключатель, - и уходит на кухню. Немного жуткая пустота влезает в дом. Тикают часы в столовой. В стекла окон рвется ветер. Я сажусь за стол и делаю вид, что готовлю уроки. Братишка Ося рисует пароходы. Много пароходов, и у всех из труб дым. Я беру у него красно-синий карандаш и начинаю раскрашивать в учебнике латинские местоимения. Все гласные буквы - красными, согласные - синими. Очень красиво получается. (...)
Но… в кабинете отца громко звонит телефон. Мчимся наперегонки в кабинет. Там пусто, темно и страшно. Но я поворачиваю выключатель, и комната сразу меняется, как проявленный негатив фотографии. Окна были светлыми - стали черными. Рамы были черными - стали светлыми. А главное - не страшно. Я беру трубку и говорю важным папиным голосом:
- Я вас слушаю! Что?
Оказывается, звонят из Саратова, и звонит наш любимый дядя Леша. Он очень давно не приезжал к нам. Мама говорила нам, что он уехал далеко. Но мы с Оськой подслушали раз, что он вовсе сидит в тюрьме за то, что он против царя и войны. А теперь, значит, его выпустили. Вот хорошо! И мы оба кричим в трубку:
- Дядечка! Приезжай!
- Ладно, ладно, - смеется в телефон дядя. - А ты, Леля, не забудь передать маме, папе, когда придут, что звонил я и сказал, что в России революция… Временное правительство… Царь отрекся… Повтори! - И голос у дяди какой-то необычайно веселый.
- Дядечка! - кричу я. - Как же это так вышло?
- Ты еще маленький, не поймешь.
- Нет, пойму, - обиделся я, - нет, пойму! Я уже в третьем.
И дядя из Саратова, из-за Волги, торопясь, рассказывает по телефону о войне, о революции, равенстве, братстве…"
Новость распирала Леву, он сбегал на кухню и поделился с Аннушкой и пришедшим к ней в гости раненым солдатом, с соседями...
"- Слушаю!
- Здравствуйте! (Вообще мы на «ты», но по «телефону» надо говорить «вы».) Здравствуйте, Нюра. Большие новости! Революция, и у нас солдат сидит.
- А у меня чего есть! - говорит Нюра. - Отгадайте.
- Еще где-нибудь революция?
- Нет! Крестная сервиз подарила, и даже с молочником.
...Разве они могут понять? И я, одевшись, бегу к товарищу-соседу, чтобы порадовать его. А латынь так и остается невыученной".
Покровск. Магазин иностранных товаров
Настоящие проблемы у семьи Кассилей начались после Октябрьских событий, хотя пролетарская общественность признавала, что доктор "стоит на нашей позиции"... Их выселили из дома, пришлось перебраться в чужую, брошенную квартиру, встретившую новых жильцов холодно и неприветливо... Потом конфисковали пианино, и матери пришлось немало поволноваться и похлопотать, доказывая, что для нее, как для учительницы музыки, пианино - "орудие производства"... Вернуть его удалось лишь благодаря заступничеству комиссара, которого отец вылечил от тифа... Но Кассилей тут же уплотнили, "мобилизовав" одну за другой три комнаты вместе с обстановкой и вселив туда посторонних людей. Учитывая, что к Кассилям из-за тягот Гражданской войны перебрались три тетки, а потом еще и племянница, и семья разрослась, стало тесно... Мамин сверточек с самой главной ценностью - четырьмя кусками мыла, едва не пропавший вместе с пианино, в котором был спрятан, теперь оказался в комнате подселенца вместе с письменным столиком, куда мыло перепрятали...
Но приключения продолжались: "Нас опять переселили. Нам дали квартиру на далекой Аткарской улице. Центробежные силы действовали. Мы удалялись от центра.
Переезд прошел незаметно. Мы уже привыкли ко всяким перемещениям. Величие Дома (с большой буквы) было давно развенчано. Вещи пристыженно перебрались в тесные углы нового жилища. За неимением места шкаф и один стол по дороге приблудились к знакомым".
И быт становился все сложнее:
"После урока мы с Оськой шли собирать солому, чтоб протопить немного голландку. Пользуясь ее быстротечным теплом, ставили тесто для хлеба. Мы по очереди месили опухшими сизыми руками тягучую мякоть квашни. Для этого дела необходимо было ожесточение, и мы представляли себе, что мнем кулаками ненавистный живот врагов революционного человечества...
Вечерами все скоплялись у стола. Электричества не было. Лампочку-ночник зажигали только по воскресеньям, и это бывал действительно светлый праздник. Будни освещались коптилкой. Фитилек, скрученный из ваты, опускался в чашку с постным или деревянным маслом. На его конце жил шаткий огонек. Комната заполнялась черными ужимками теней.
Тетки подвигали лампочку к себе. Тетки сидели в ряд, строгие и слегка потусторонние. Лампочка немножко светила на их лики... Тетки читали вслух. После они разговаривали о красивом прошлом и разрушенной жизни.
- Боже мой! Какая красивая была жизнь! - вздыхали тетки. - Концерты Собинова, альманахи «Шиповник», пятнадцать копеек фунт сахару… А теперь?!"
Потом стало совсем тяжело:
...Дни тянулись, как недели, - долго и голодно. Распорядок суток стал совсем иным. Прежде центральным пунктом дня, укоренившимся часом сбора всей семьи был обед - торжественная еда, таинство, церемониал принятия пищи, трапеза, и весь день отмеривался «до обеда» и «после обеда». Теперь обеда как такового часто не было. Ели, когда было что есть. «Давайте подзакусим», - говорила тогда мама.
И ели на ходу, как на вокзале, стоя, так как было страшно вступить в общение с ледяным стулом. В комнате было студено, и каждый инстинктивно скупился уделить собственный нагрев бездушному предмету…
Мы двигались, сторонясь холодных вещей. Вещи хватали наше тепло. Установили дежурство истопников. Утром дежурный, кляцая зубами, выползал из-под горы одеял и портьер. Реомюр стыл на четырех. Дежурный прыгал в неуютные валенки и растапливал печку-«буржуйку». Печурка кратковременно распалялась. Вместе с Реомюром поднимались все обитатели нашей квартирки. Буфет стоял - душа нараспашку. Он был гол и пуст, хоть в кегли играй, то есть хоть шаром покати. Мы ели пресную кашу из тыквы и пили арбузный чай с сахарином".
Но самое страшное было в другом - семья теряла друзей, близких и едва не потеряла отца... Мобилизованный в Красную Армию, доктор Кассиль заболел там тифом и едва не умер. Телеграмма о его болезни шла к родным девять дней, и они еще долго не знали - говорить о нем как о живом или о мертвом? Но отец вернулся!
"Глубокой ночью нас будит резкий стук. Оська продолжает спать. Я вскакиваю. Я слышу слабый голос отца. Жив!!! Его вводят по лестнице. Шаги неуверенны, редки. Он желт и страшен, папа. Борода, огромная, как манишка, лежит на груди. Он снимает шапку. Мама бросается к нему. Но он кричит:
- Не смейте никто подходить!.. Вши… Я вшивый… Умыться сначала… И поесть… Картошки бы…
(...) Вода для мытья согрелась. Мы уходим в другую комнату. Мы слушаем, как стучит мыло о папины кости. Через четверть часа нас зовут обратно. Папа, в чистой рубахе, умытый и не такой уже страшный, рассказывает о фронте. Пока он рассказывает о себе, он говорит спокойно. Кажется лишь, что непривычная борода тяжелит речь. Но вдруг он начинает задыхаться от волнения. Он плачет:
- У меня больные… умирающие… в коридорах валялись на замерзшей моче… в три вершка… Я же врач… и я не могу…"
Прошли годы, прежде, чем жизнь вошла в свою колею после всех потрясений... Лев Кассиль переехал в Москву. Его отец остался в Покровске, был там одним из самых уважаемых врачей и очень гордился новой больницей, построенной в советское время. А младшего брата Льва Оську арестовали в 1937 году и расстреляли...