Кем был господин Пуришкевич? Окончание
Окончание. Начало см. записи от 22 и 24.06
После убийства Распутина князь Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович решили взять основную вину на себя, уверенные, что их, по крайней мере, не казнят.
Великий князь Дмитрий Павлович возле своего автомобиля. на котором было вывезено тело Распутина
Тесть Феликса Юсупова, великий князь Александр Михайлович вспоминал:
«Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым теперь присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба «национальные героя» признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, мне открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что они этим хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел».
Но сделать секрет из участия депутата Государственной Думы в убийстве царского фаворита не удалось. По Петрограду из уст в уста передавалось его имя. Тем не менее, сразу после убийства Пуришкевич выехал на фронт, никто не чинил ему препятствий, не делал попыток задержать и подвергнуть аресту.
Реакция на поступки Пуришкевича была различной. Правые круги в большинстве своем от него отвернулись за исключением членов Союза Михаила Архангела, во всем разделявших взгляды своего лидера. Однако, вчерашние противники Пуришкевича - либеральные общественные деятели - ему рукоплескали. Даже такой известный противник всяческого насилия, как основатель партии Мирного обновления, религиозный философ князь Евгений Трубецкой счел нужным пожать Пуришкевичу руку. На одном из митингов солдаты, узнавшие, что перед ними выступает убийца Распутина, устроили Пуришкевичу длительную овацию.
Владимир Митрофанович Пуришкевич
Убийство произвело в обществе фурор. На какое-то время Пуришкевич стал «национальным героем». Сам Владимир Митрофанович на такой эффект не рассчитывал. Кадет В.А. Маклаков, уже в эмиграции написавший предисловие к книге В.М. Пуришкевича «Убийство Распутина: Из дневника» подчеркнул, что лидер правых, ввязавшись в антираспутинский заговор, действовал абсолютно бескорыстно, и лично для себя не только не искал никаких выгод, но напротив, сильно рисковал при любом повороте событий.
«Но Пуришкевич ничего не выгадал бы для себя и в том случае, если бы добился цели, которую ставил: спасение монархии избавлением ее от Распутина. Если бы этим убийством ему удалось предотвратить революцию и укрепить режим, который шатался, то за такое спасение режим отомстил бы своему избавителю. То личное положение, которое сумел занять Пуришкевич, было бы все равно этим подорвано; ему не простили бы подобной услуги. И потому своим участием в убийстве Пуришкевич доказал свою искренность, свою способность жертвовать собой, своим благополучием и судьбой на пользу России. До войны в нем не замечали этого свойства, а между тем, может быть, именно в этом лежит разгадка того особенного отношения, которое среди своих политических единомышленников вызывал к себе Пуришкевич. Народные массы инстинктивно чуяли, что он был слеплен из другой глины, чем многие из тех защитников государя и церкви, которые сейчас уже в Советской России служат не народу, а новой власти, реформируют церковь или полицейский аппарат коммунистов. И дневник Пуришкевича с его лирическими излияниями, с брызжущей ненавистью к тем, кого он считал врагами России, с легкомысленными и пристрастными суждениями о лицах, с его политической наивностью, многоречивый и бессвязный, как его думские речи, дает не только опору для того, чтобы знать как совершилось убийство, но, кроме того, даже и ключ для понимания той смуты в умах и совести людей, сбитых с толку тем, что происходит в России, которая объясняет это убийство. Его дневник - страничка общественной патологии и с этой стороны представляет исторический интерес».
Одно из парижских изданий книги Пуришкевича
Сам Пуришкевич, человек православный, сознающий понятие греха, был собственным преступлением сломлен, и, как только спал азарт борьбы, стал чувствовать это все острее.
Граф Н. Энгельгардт, встретивший Пуришкевича в начале 1917 года, через несколько недель после трагедии в юсуповском дворце, заметил, что Владимир Митрофанович не похож на себя, выглядит смущенным, глаза его «бегают». «В них отразилась печаль, и ужас, и стыд. Видимо, он вспоминал то время, когда был чист совестью и не посягнул еще на кровь… Что-то лежало между нами. Это была та страшная печать отчуждения, которая ложится между убийцей и честными людьми. Та черта, которую почувствовал Раскольников, убив «вошь».
В октябре 1917 года В.М. Пуришкевич выступил против нарождающейся советской власти и открыто провозгласил монархические идеи.
Своей непримиримой позицией он вновь вернул себе симпатии консервативной части общества. «Россия не игрушка и нельзя ею шутить и браться управлять ею кому вздумалось. Надо послушать Пуришкевича», - писал в те дни будущий патриарх Алексий I (Симанский).
Сразу после Октябрьского переворота Пуришкевич создал подпольную организацию монархического толка, куда входили генералы и офицеры царской армии. 28 октября 1917 года некоторые члены этой организации участвовали в вооруженном выступлении в Петрограде («выступление юнкеров»).
Естественно, в качестве «оголтелого монархиста» и врага новой власти 18 ноября 1917 года Пуришкевич был арестован, и вместе с 13 соратниками-офицерами попал под суд. Положение усугубило то, что при аресте у него было обнаружено письмо к генералу Каледину с призывами захватить Петроград и навести в нем порядок «публичными расстрелами и виселицами».
Против Пуришкевича было выдвинуто обвинение в контрреволюционном заговоре.
Но приговор по отношению к бывшему члену Государственной Думы оказался по тем временам непривычно мягким: 4 года принудительных общественных работ, и из них только в первый год строгий тюремный режим. Уже в апреле 1918 года сам Феликс Дзержинский согласился освободить Пуришкевича в связи с болезнью его сына «под честное слово» о неучастии в политической деятельности.
В то время, когда людей, не являвшихся врагами советской власти, расстреливали сотнями и тысячами лишь за одну принадлежность к «эксплуататорским классам», царской армии, дворянскому сословию, за службу в МВД Российской империи, за монархические взгляды, за поместья с крупными земельными наделами, даже за приверженность к православной вере, а то и просто так, подобная мягкость большевиков многим показалась более чем странной.
1 мая 1918 года Пуришкевич был полностью амнистирован в связи с "праздником солидарности трудящихся".
Многие ждали сотрудничества бывшего монархиста с новой властью, выдавшей ему подобные авансы. Но Пуришкевич, публично высказываясь о сохранении собственных убеждений, не стал сотрудничать с большевиками. Он перебрался на Дон, к генералу Деникину, участвовал в Белом движении, издавал в Ростове-на-Дону православный журнал «Благовест», отступал вместе с белыми войсками на юг страны…
Д. Шмарин. "За Великую, Единую и Неделимую Россию" (Белые)
В 1920 году, в Новороссийске, переполненном беженцами, Владимир Митрофанович заболел сыпным тифом и скончался. Ему было всего 50 лет.
Дневник Пуришкевича, посвященный убийству Распутина - одной из самых загадочных и громких страниц биографии Пуришкевича, был издан в эмигрантском издательстве в Париже в 1923 году и позже неоднократно переиздавался в разных странах. И бывшие единомышленники, и бывшие друзья, и бывшие враги находили в нем для себя те страницы, что заставляли задуматься:
«Вынесем ли мы всю тяжесть бремени духовной непогоды или обессилим, и уставшие и измученные, веру в себя потерявшие, утратим и то место в мире, которое занимали мы в течение многих веков нашего исторического существования.
Кто скажет? Кто ответит? Кто сдернет завесу и рассеет туман, застилающий грядущие дали?
Великий ли мы народ, способный в русле национальной реки пробивать себе путь вперед, или? … Или для нас все кончено, и мы, изжившиеся, измельчавшие и растленные ходом времени, обречены стать лишь ареною борьбы между собою других племен, других народов, почитающих славянство низшею расою, способною лишь утучнять чужие поля стран, шествующих по костям его к свету, к знанию и к мировому господству, коего нам достичь судьбою не дано.
Кто скажет? Кто ответит? Кто предречет поток событий в густом молочном тумане просыпающегося дня?»
После убийства Распутина князь Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович решили взять основную вину на себя, уверенные, что их, по крайней мере, не казнят.
Великий князь Дмитрий Павлович возле своего автомобиля. на котором было вывезено тело Распутина
Тесть Феликса Юсупова, великий князь Александр Михайлович вспоминал:
«Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым теперь присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба «национальные героя» признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, мне открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что они этим хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел».
Но сделать секрет из участия депутата Государственной Думы в убийстве царского фаворита не удалось. По Петрограду из уст в уста передавалось его имя. Тем не менее, сразу после убийства Пуришкевич выехал на фронт, никто не чинил ему препятствий, не делал попыток задержать и подвергнуть аресту.
Реакция на поступки Пуришкевича была различной. Правые круги в большинстве своем от него отвернулись за исключением членов Союза Михаила Архангела, во всем разделявших взгляды своего лидера. Однако, вчерашние противники Пуришкевича - либеральные общественные деятели - ему рукоплескали. Даже такой известный противник всяческого насилия, как основатель партии Мирного обновления, религиозный философ князь Евгений Трубецкой счел нужным пожать Пуришкевичу руку. На одном из митингов солдаты, узнавшие, что перед ними выступает убийца Распутина, устроили Пуришкевичу длительную овацию.
Владимир Митрофанович Пуришкевич
Убийство произвело в обществе фурор. На какое-то время Пуришкевич стал «национальным героем». Сам Владимир Митрофанович на такой эффект не рассчитывал. Кадет В.А. Маклаков, уже в эмиграции написавший предисловие к книге В.М. Пуришкевича «Убийство Распутина: Из дневника» подчеркнул, что лидер правых, ввязавшись в антираспутинский заговор, действовал абсолютно бескорыстно, и лично для себя не только не искал никаких выгод, но напротив, сильно рисковал при любом повороте событий.
«Но Пуришкевич ничего не выгадал бы для себя и в том случае, если бы добился цели, которую ставил: спасение монархии избавлением ее от Распутина. Если бы этим убийством ему удалось предотвратить революцию и укрепить режим, который шатался, то за такое спасение режим отомстил бы своему избавителю. То личное положение, которое сумел занять Пуришкевич, было бы все равно этим подорвано; ему не простили бы подобной услуги. И потому своим участием в убийстве Пуришкевич доказал свою искренность, свою способность жертвовать собой, своим благополучием и судьбой на пользу России. До войны в нем не замечали этого свойства, а между тем, может быть, именно в этом лежит разгадка того особенного отношения, которое среди своих политических единомышленников вызывал к себе Пуришкевич. Народные массы инстинктивно чуяли, что он был слеплен из другой глины, чем многие из тех защитников государя и церкви, которые сейчас уже в Советской России служат не народу, а новой власти, реформируют церковь или полицейский аппарат коммунистов. И дневник Пуришкевича с его лирическими излияниями, с брызжущей ненавистью к тем, кого он считал врагами России, с легкомысленными и пристрастными суждениями о лицах, с его политической наивностью, многоречивый и бессвязный, как его думские речи, дает не только опору для того, чтобы знать как совершилось убийство, но, кроме того, даже и ключ для понимания той смуты в умах и совести людей, сбитых с толку тем, что происходит в России, которая объясняет это убийство. Его дневник - страничка общественной патологии и с этой стороны представляет исторический интерес».
Одно из парижских изданий книги Пуришкевича
Сам Пуришкевич, человек православный, сознающий понятие греха, был собственным преступлением сломлен, и, как только спал азарт борьбы, стал чувствовать это все острее.
Граф Н. Энгельгардт, встретивший Пуришкевича в начале 1917 года, через несколько недель после трагедии в юсуповском дворце, заметил, что Владимир Митрофанович не похож на себя, выглядит смущенным, глаза его «бегают». «В них отразилась печаль, и ужас, и стыд. Видимо, он вспоминал то время, когда был чист совестью и не посягнул еще на кровь… Что-то лежало между нами. Это была та страшная печать отчуждения, которая ложится между убийцей и честными людьми. Та черта, которую почувствовал Раскольников, убив «вошь».
В октябре 1917 года В.М. Пуришкевич выступил против нарождающейся советской власти и открыто провозгласил монархические идеи.
Своей непримиримой позицией он вновь вернул себе симпатии консервативной части общества. «Россия не игрушка и нельзя ею шутить и браться управлять ею кому вздумалось. Надо послушать Пуришкевича», - писал в те дни будущий патриарх Алексий I (Симанский).
Сразу после Октябрьского переворота Пуришкевич создал подпольную организацию монархического толка, куда входили генералы и офицеры царской армии. 28 октября 1917 года некоторые члены этой организации участвовали в вооруженном выступлении в Петрограде («выступление юнкеров»).
Естественно, в качестве «оголтелого монархиста» и врага новой власти 18 ноября 1917 года Пуришкевич был арестован, и вместе с 13 соратниками-офицерами попал под суд. Положение усугубило то, что при аресте у него было обнаружено письмо к генералу Каледину с призывами захватить Петроград и навести в нем порядок «публичными расстрелами и виселицами».
Против Пуришкевича было выдвинуто обвинение в контрреволюционном заговоре.
Но приговор по отношению к бывшему члену Государственной Думы оказался по тем временам непривычно мягким: 4 года принудительных общественных работ, и из них только в первый год строгий тюремный режим. Уже в апреле 1918 года сам Феликс Дзержинский согласился освободить Пуришкевича в связи с болезнью его сына «под честное слово» о неучастии в политической деятельности.
В то время, когда людей, не являвшихся врагами советской власти, расстреливали сотнями и тысячами лишь за одну принадлежность к «эксплуататорским классам», царской армии, дворянскому сословию, за службу в МВД Российской империи, за монархические взгляды, за поместья с крупными земельными наделами, даже за приверженность к православной вере, а то и просто так, подобная мягкость большевиков многим показалась более чем странной.
1 мая 1918 года Пуришкевич был полностью амнистирован в связи с "праздником солидарности трудящихся".
Многие ждали сотрудничества бывшего монархиста с новой властью, выдавшей ему подобные авансы. Но Пуришкевич, публично высказываясь о сохранении собственных убеждений, не стал сотрудничать с большевиками. Он перебрался на Дон, к генералу Деникину, участвовал в Белом движении, издавал в Ростове-на-Дону православный журнал «Благовест», отступал вместе с белыми войсками на юг страны…
Д. Шмарин. "За Великую, Единую и Неделимую Россию" (Белые)
В 1920 году, в Новороссийске, переполненном беженцами, Владимир Митрофанович заболел сыпным тифом и скончался. Ему было всего 50 лет.
Дневник Пуришкевича, посвященный убийству Распутина - одной из самых загадочных и громких страниц биографии Пуришкевича, был издан в эмигрантском издательстве в Париже в 1923 году и позже неоднократно переиздавался в разных странах. И бывшие единомышленники, и бывшие друзья, и бывшие враги находили в нем для себя те страницы, что заставляли задуматься:
«Вынесем ли мы всю тяжесть бремени духовной непогоды или обессилим, и уставшие и измученные, веру в себя потерявшие, утратим и то место в мире, которое занимали мы в течение многих веков нашего исторического существования.
Кто скажет? Кто ответит? Кто сдернет завесу и рассеет туман, застилающий грядущие дали?
Великий ли мы народ, способный в русле национальной реки пробивать себе путь вперед, или? … Или для нас все кончено, и мы, изжившиеся, измельчавшие и растленные ходом времени, обречены стать лишь ареною борьбы между собою других племен, других народов, почитающих славянство низшею расою, способною лишь утучнять чужие поля стран, шествующих по костям его к свету, к знанию и к мировому господству, коего нам достичь судьбою не дано.
Кто скажет? Кто ответит? Кто предречет поток событий в густом молочном тумане просыпающегося дня?»