Елена Щапова (интервью) // "Караван Историй", №3, март 2002 года
via Илья (г. Дзержинск):
ЕЛЕНА ЩАПОВА ДЕ КАРЛИ:
"САЛЬВАДОР ДАЛИ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ Я СТАЛА ЕГО МОДЕЛЬЮ"
окончание, начало здесь
-- И ваша богемная жизнь на этом закончилась?
-- Ну почему? Мы с Лимоновым жили припеваючи, периодически продавая мои драгоценности и французские наряды. Дружили с венесуэльским послом, часто бывали на посольских приемах. Лимонов познакомил меня с Эрнстом Неизвестным. Мы только поженились, когда Эд повел меня к нему в мастерскую. Через какое-то время озадаченный Лимонов приходит домой и с порога начинает допрос: "Ты звонила Неизвестному?" -- "Нет". -- "И не заходила?" -- "Да нет же!" -- "Странно. Встречаюсь с одной художницей, а она мне по секрету: "Не хочу тебя расстраивать, но история ужасная. Неизвестный рассказал, что твоя жена пыталась затащить его в постель!" Даже Лимонов при его ревнивом характере в эту байку не поверил. Я немедленно позвонила Эрнсту: "Вам надо рожу набить за такие небылицы!" Он стал оправдываться.
.
-- А что, Лимонов действительно был страшно ревнив?
-- Он не только без конца ревновал, но и очень болезненно относился к моей известности и не переносил, когда отмечали меня, а не его. Однажды на даче Лимонов, на которого в тот день мало обращали внимания, решил сломать веселье и на глазах у всех зарезаться.
Даже в мелочах он должен был быть впереди. Если ему говорили: "Посмотри, какие у Лены красивые руки!", он тут же вытягивал свои: "А мои?" Я никому не показывала Лимонова, настолько мне было стыдно. Как-то позвонил Боря Мессерер, который решил устроить смотрины моего нового мужа: "Куда пропала? Приходите к нам!" Лимонов с порога зажался. Перед ним сидели сестры Вертинские, которых он видел только в кино, Азарий Плисецкий, брат Майи, и многие другие знаменитые люди. Принесли самовар. Я протягиваю Лимонову чашку, а он от смущения льет мне на руку крутой кипяток. Не знаю, как я выдержала, даже не вскрикнув. Потом встала и спокойно сказала: "Извините. Эдуард себя плохо чувствует". В гробовой тишине мы вышли. На лестнице я сорвала с Лимонова очки и расцарапала всю его физиономию.
Перед венчанием мой будущий муж окрестился и получил имя Петр. В церкви в Гнездниковском переулке батюшка, услышав о моей бабке Анастасии Козловой, заявил: "Все сделаю по-царски!" Венчание шло два часа, пел хор Большого театра, над нашими головами держали настоящие золотые венцы. Во время церемонии я потеряла обручальное кольцо. Его долго все искали, включая батюшку, но так и не нашли. Зная, что это дурной знак, я очень расстроилась. Кстати, примета оказалась верной: с мужем я рассталась...
Мы все больше и больше отдалялись друг от друга. К тому же в Америке у Лимонова усугубился творческий кризис -- он плохо говорил по-английски, а из-за совковой провинциальности так и не смог вписаться в нью-йоркскую артистическую среду. К тому же он решил эпатировать публику -- прогуливался по Манхэттену на высоких каблуках и в рубашке с жабо, вызывая у меня жуткое раздражение. Когда я переехала от него, он просто обезумел -- врывался на литературные вечера и в присутствии знаменитостей бросался на меня с кулаками, вламывался с ножом в мою квартиру и грозился перерезать мне горло.
При расставании Лимонов пообещал, что напишет ужасную книгу, и потом страшно боялся, что я не дам разрешения на ее издание. Но, как ни странно, книга мне понравилась. В ответ я написала свой роман "Это я -- Елена, или интервью сама с собой".
Кстати, говорят, Щапов умер от второго инфаркта после того, как прочитал книгу "Это я -- Эдичка". Я казалась ему настолько чистой девочкой, что он, не ожидая таких откровений, умер, возможно, от потрясения...
-- В то время в Нью-Йорке собралась довольно большая компания артистической эмигрантской богемы. Вас приняли в нее?
-- Конечно. В Нью-Йорке жизнь кипела: без конца проходили выставки, литературные вечера, домашние посиделки. Шемякин издавал в Америке альманах "Аполлон", где печатались и я, и Лимонов. Работа модели приносила мне неплохие деньги, но я все же считала себя писательницей. Именно тогда Миша придумал провести съемку с огромными бараньими тушами у него в мастерской. Меня с головы до ног вымазали оливковым маслом. Потом эти фотографии Шемякин опубликовал, не спросив у меня разрешения. Причем ту, где я держу его голую дочь, как собачку, на цепи, он изъял.
Довольно часто в Штаты приезжали друзья и знакомые из Союза. Как-то в Нью-Йорк прилетел Евтушенко. В то время он был необычайно популярен, и его пригласили читать стихи в американских университетах. Однажды вечером мы с Шемякиным отправились на встречу со знаменитым соотечественником, прихватив с собой из бара... трансвестита. (Шемякин не пожалел для такого случая 150 долларов!) Евтух сразу же положил глаз на "девочку", которая по предварительной с нами договоренности усиленно строила ему глазки. Весь вечер Женя почему-то спрашивал у меня: "Интересно, а есть ли у нее дети?", а потом, распалившись, поволок отнюдь не сопротивлявшуюся "даму" в спальню. Шемякин, испугавшись за свою репутацию, поспешил открыть бедному Евтушенко горькую правду. Тот был в шоке. Для советского человека это было сродни грому среди ясного неба: принять переодетого мужика за обольстительную бабу! Позор!
-- Интересно, а откуда на лице у Шемякина такие странные шрамы?
-- Мне тоже было страшно любопытно это узнать. Этот вопрос я задавала Мише дважды, он отвечал на него по-разному. Вначале небрежно махнул рукой: "Как-то я работал на литейном заводе, и на меня вылилась смола", в другой раз, видимо забыв о первой версии, ответил так: "Да ты знаешь, в Сибири в тайге медведь задрал". Я бы не удивилась, если бы в третий раз услышала о бандитской пуле. Миша вообще слыл большим мазохистом и любил сам себе наносить раны. Скорее всего эти шрамы на лице -- дело его собственных рук. Однажды на наших глазах в одном из баров он неожиданно вонзил нож в свою лежащую на скатерти руку с такой силой, что лезвие пробило насквозь и руку, и столешницу.
О его буйствах в период запоев ходили легенды. При виде приближающейся Мишиной фигуры швейцары в ресторанах Нью-Йорка спешно закрывали двери, вывешивая таблички "Мест нет". А дело в том, что Шемякин часто носил с собой наган. Напившись, он доставал его из кармана своих черных штанов и палил по зеркалам, вопя песню Высоцкого: "Где мой черный пистолет? На Большом Каретном".
А еще во Франции я постоянно встречалась с давним приятелем Максимом Шостаковичем. Познакомились мы еще в Москве. К сыну прославленного композитора Дмитрия Шостаковича меня, шестнадцатилетнюю девчонку, привел учитель английского языка. Максим был пьян, слушал Малера и бил любимые пластинки о колено. Почему-то так совпадало, что когда я прилетала из США в Париж, там каждый раз давал концерты дирижер из СССР Максим Шостакович.
Как-то прилетаю вместе с Левой Збарским, художником, в которого была сильно влюблена, из Штатов в Париж. Приходим в гости к Максиму. Расположившись на кухне, начинаем разговор. "Максим, может, попробуешь?" -- лукаво предлагаю, достав из сумочки кокаин. Лева успокоил друга: "Ничего страшного, не бойся". Любопытный Максим решается на невероятный для советского гражданина поступок. И вот так под кокаин мы с Левой всю ночь рассказывали Максиму о преимуществах западной жизни. Через два месяца после ночных посиделок я случайно услышала по радио, что сын Шостаковича сбежал из СССР. Когда мы в очередной раз встретились, Максим долго смеялся: "Это все ты со своим кокаином! Если бы не порошок, жил бы себе до сих пор в Союзе". Так мы с Левой невольно стали причиной бегства Шостаковича на Запад. Максим женился на русской девушке, его сын Митя живет в Париже и пишет современную музыку. Я очень люблю его гостеприимную семью.
-- А что за легендарная личность Лев Збарский, которого вы так часто упоминаете?
-- Это московский художник, он уехал в Нью-Йорк раньше меня. Мы были знакомы через мужа. На самом деле его зовут Лев-Феликс. Его отец, академик Борис Збарский, участвовал в бальзамировании тела Ленина. Когда во время войны тело вождя эвакуировали в Сибирь, туда отправилась и вся семья Збарских. Маленький Лева сидел в купе, а на соседней полке лежал Ленин... Сколько я ни расспрашивала его о секретах бальзамирования, он так и не раскололся. Когда Леву провожали в Штаты, в аэропорту по иронии судьбы собрались его бывшие жены: Маша Вертинская и Люда Максакова. (История жизни еще одной его жены, Регины, очень красивой модели Вячеслава Зайцева, трагична: попытка самоубийства, преследование КГБ, сумасшедший дом, наконец, таинственная смерть с телефонной трубкой в руке.) Так вот, Маша и Люда рыдали в голос друг у друга на плече. Одна я почему-то смеялась. "Ты-то что хихикаешь?" -- враждебно спросил меня кто-то. Честно говоря, не помню, что меня тогда так развеселило. Поняла это я много позже: оказывается, мы с Левой не прощались.
Спустя годы в Нью-Йорке у нас начался бурный роман. Чувство к Леве было настолько сильным, что я даже просила мужа-итальянца, с которым мы незадолго до этого поженились, о разводе. Но все разрешилось само собой -- в один прекрасный день, не выдержав ревности Збарского, я сбежала.
Лева запирал меня на ключ, даже когда выходил за хлебом, и всюду следил за мной. Я оставила его в съемной квартире со всеми вещами и любимой кошкой, села в машину и уехала. Надо отдать ему должное: уходя, кошку он взял с собой. (Я оценила его заботу о животном, хорошо помня жалобы Максаковой, что Лева совершенно не принимает участия в воспитании ребенка.)
-- Вы сказали, что вышли замуж за итальянца. Говорят, он из очень знатной семьи?
-- Джанфранко де Карли был старше меня на 11 лет. По матери он маркиз Спинула, один из его предков был губернатором на Корсике при Наполеоне. Как-то на приеме в итальянском посольстве нас угощали изысканным вином, потом демонстрировали фильм "Падре Падроне". Очень хрупкий молодой человек не отходил от меня весь вечер, а потом попросил мой номер телефона. "Не буду встречаться!" -- решила я и каждый раз бросала трубку, как только звонил пылкий влюбленный. Когда Джанфранко позвонил в очередной раз, я трагически зашептала: "Вы знаете, я больна..." "Замечательно! Я приеду!" -- завопил он на другом конце. Но, придя ко мне, оробел: спальня была обтянута лиловым шелком, над широкой кроватью, где я томно возлежала, нависал белый балдахин. У ложа нес почетный караул Саша Бородулин. Сверяясь по часам, он давал команды поклонникам, скорбно сидящим в углах на стульчиках: "Так, молодой человек! Пора, ваше время истекло!" Когда наконец все ушли, Саша сурово повернулся к Джанфранко: "Вам пора!" Но мне стало его жалко, и я попросила сделать исключение. "Может, ты выйдешь за меня замуж?" -- быстро выдавил из себя итальянец на третий день знакомства. "Никогда!" -- даже подскочила я. Но он прибег к хитрости: "У тебя будет паспорт, и ты сможешь поехать в Россию к маме!" Этот аргумент на меня сразу подействовал. И потом он был такой милый: Джанфранко прожил 16 лет в Лондоне, и от итальянца в нем осталось мало. В день свадьбы в Риме я заехала за ним на упряжке лошадей и после церемонии отвезла в ресторан. Но венчаться второй раз я категорически отказалась, несмотря на его слезы и мольбы. Поселились мы у родителей мужа в огромном фамильном доме. Его маме очень нравилось, что все вокруг ахают при виде ее красивой невестки.
У нас с мужем был свободный брак, и поэтому я больше времени проводила в Париже и в Нью-Йорке -- Рим казался мне тогда очень провинциальным. Джанфранко настолько меня любил, что позволял делать все что угодно, терпя мои загулы и безумное расточительство.
-- Ну а как же работа?
-- В Париже в то время выходил очень необычный авангардистский журнал "Мулета". А издавал его бывший гражданин СССР, а ныне свободный художник Котляров, которого все звали просто Толстый. Он прославился тем, что создал общество "Вивризм" (от слова "жить") как звонкую пощечину пошлому и обветшалому искусству. Я входила с Лимоновым в редколлегию журнала и ездила в Париж на заседания. К тому времени с бывшим мужем страсти улеглись: у него появилась новая пассия, Наталья Медведева, которая тоже печаталась в "Мулете".
Познакомились мы с Толстым в Риме. Кто-то дал Котлярову мой адрес, и однажды в дверь старинной графской квартиры позвонили. "Я хочу сделать в Риме хеппенинг,-- с порога зачастил необычайно толстый бородатый человечек. -- Можешь помочь?" Потом, оглядев квартиру, занимающую весь этаж и набитую антиквариатом, тут же сориентировался: "Да-а, графинюшка! Богато живешь! Может, ты мне красок купишь и пригласишь местных журналистов? Я буду совершенно голый, расписанный в стиле боди-арт, средь бела дня купаться в Фонтане де Треви" (фонтан прославился на весь мир благодаря купанию в нем пышногрудой Аниты Экберг в фильме Феллини "Сладкая жизнь"). Я с сомнением покачала головой: "Это католическая страна, тебя тут же арестуют". -- "Ну и хорошо! Я концептуалист. Мне нужна провокация!" Ну что делать? Я купила земляку-провокатору красок и обзвонила все крупные газеты, рассказав о предстоящем хеппенинге. К 10 утра журналисты окружили фонтан. Наконец подъехала машина, из которой вышел Толстый в пальто в сопровождении какой-то удмуртки. Затем, лихо скинув пальто за античными скульптурами, он застыл среди них, приняв позу римского патриция. Заработали камеры. Туристы, и без того вечно толпящиеся на площади, стали скапливаться у фонтана. Вдруг голая фигура громко закричала: "Ого-го-го!", толпа радостно подхватила: "Ого-го-го!" Тут засвистела опомнившаяся полиция. Толстый, сверкнув намалеванными на пышных бедрах цветочками, сложил ручки и элегантно, как рыбка, нырнул в бассейн. На вынырнувшего концептуалиста карабинеры надели наручники и увезли в полицейский участок. Удмуртка причитала рядом со мной: "Что делать? Что делать?" Знакомый журналист, которому я позвонила вечером, объяснил: "Ему грозит трое суток ареста. До суда его продержат в тюрьме Реджина Челли". Искать судью или мэра накануне праздника 1 мая было бесполезно. Мы с удмурткой отправились в тюрьму -- отвезти вещи совершенно голому художнику. Карабинер, проверив передачу, взял все, кроме зубной пасты: оказывается, в ней могли передать заключенному наркотики. На суде я была свидетелем: "Это художественная акция!" Полицейский выступил с обвинением: "Господа! Этот человек разделся донага, шокируя публику!" Судья хотя и не понял, что такое "акция", но явно благосклонно смотрел на миловидную русскую девушку. Я демонстрирую газеты: "Вы видите -- тело закрашено цветами, значит, художник не был голым. При аресте он просто был вынужден повернуться к людям задом!" Толстого оправдали благодаря моей защите. В ресторане после процесса он на радостях проглотил пять огромных бифштексов по-флорентийски.
Спустя время мы с Толстым встретились на выставке Басмаджана, известного галерейщика, пропагандирующего русское искусство. Гарик был родом из Бейрута, жил бедно в комнатке на Пляс Пигаль и вдруг в одночасье стал богачом. Болтали, что он работал на несколько разведок. Меня он с удовольствием опекал: называл "анфан террибль" и часто водил пострелять в тир. Так вот, Гарик пригласил меня на открытие грандиозной выставки. Налил коньяку в кабинете и спросил: "Ты знаешь, Толстый оборвал мой телефон, умоляя сделать его выставку. Как ты думаешь, стоит ли?" Я засмеялась и предложила разыграть старого знакомого. Увидев меня в кабинете, Толстый бледнеет. "Лена против",-- трагично произносит Гарик и рвет уже отпечатанный пригласительный билет на выставку Толстого на глазах у несчастного. Тут я произношу знакомое нам с Толстым слово: "Провокация!" Все хохочут.
А еще я в Риме работала репортером в журнале "Allegro romano" -- "Веселые римляне": брала интервью у знаменитых итальянцев и приезжающих звезд. Судьба свела меня с примой нашего балета Майей Плисецкой, которую пригласили поработать в Римскую оперу. С Майей я была знакома через ее брата Азария, частого гостя у нас в Москве. Как-то раздается звонок. В трубке -- плачущий голос Майи: "Лена, катастрофа! Мне не платят, жить негде! Я живу в комнатке на рабочей окраине Рима". Ужас! Что делать? Звоню Тонино Гуэрре, с которым в то время дружила, и жалуюсь на итальянское негостеприимство. Он был так возмущен, что тотчас же набрал номер телефона дирекции театра и стал орать в трубку: "Вы имеете дело с мировой знаменитостью! Как вам не стыдно?!", но постепенно, слушая ответ, затих. Повесив трубку, гневно поворачивается ко мне: "Ты что меня позоришь? Она очень много получает, и ей оплачивают шикарный номер в гостинице. Майя просто экономит деньги!" В конце концов в ее судьбе приняла участие Наталья Андрейченко, жена Максимилиана Шелла, и сняла для Плисецкой достойный номер в гостинице.
Я же как могла старалась развлечь Майю, помочь забыть трудности и театральные склоки -- таскала с собой в рестораны и на приемы. Мой муж это всячески поощрял: Джанфранко ее боготворил. Однажды Майя обратилась к нему с просьбой (он служил в банке): "Дорогой, помогите мне открыть счет, я не хочу ввозить заработанные деньги в СССР". Сказано -- сделано! В одном из американских банков он нелегально открывает счет для Майи. Настал срок ее отъезда. Звонит Плисецкая: "Лена, у вас такой хороший вкус, не сходите ли со мной за компанию по магазинам? Мне надо кое-что купить". Я везу ее в район Рима, где продаются самые дорогие наряды. Майя устремляется к вешалке, небрежно шлепая мне на колени сумку: "Лена, следите за сумкой. Там 15 тысяч долларов. Мне непременно нужно все истратить. Не ввозить же их домой?" Надо сказать, деньги разошлись мгновенно. За усталой, но довольной Майей с огромными сумками шагала я -- балерине нужно было копить силы для вечернего выступления. "Майя, может, зайдем поесть?" -- предложила я, когда мы дошли до района вилла Боргезе. После того как я расплатилась в ресторане, Майя милостиво предложила: "Лена, можно я угощу вас кофе?" Когда вечером я пожаловалась мужу, он тут же нашел оправдание знаменитости: "Она же звезда, Лена, как ты не понимаешь?! Нельзя быть такой меркантильной".
Майя укатила домой, и очень долгое время от нее не было ни слуху ни духу. Вдруг раздается звонок из Испании. "Лена,-- взволнованно почти кричит в трубку Майя,-- меня, как всегда, обманули! Обещали дать премию "Via Condoti", и вот все срывается". (Эта почетная денежная премия вручается иностранным знаменитостям, которые проработали какое-то время в Риме. Церемония обставляется с большой помпой: улица престижных магазинов via Condoti перекрывается, расставляются столы, и на вручение приглашают звезд и местную знать.) "Лена,-- уже рыдает Майя. -- Я не успела послать письмо о своем участии. Не могли бы вы похлопотать обо мне? Я мечтаю получить эту премию!" Муж тут же идет на прием к хозяину бутиков и распорядителю этой премии Джанни Батистони, который, на счастье, был его другом детства. Джанни в виде исключения разрешил Майе прислать письмо с опозданием, пообещав товарищу, что премия будет непременно за ней: "Да, посылать вам с женой отдельные пригласительные не буду, придете на прием с Майей". Через какое-то время я об этом эпизоде совсем забыла -- у меня родилась Настенька, и я погрузилась в приятные хлопоты. Однажды, явно не в духе, звонит муж со службы: "Я сейчас приеду". По его взволнованному голосу я догадываюсь, что случилось нечто. В прихожей он бросает мне утреннюю газету. "Читай!" Крупный заголовок гласит: "Вчера советской балерине Майе Плисецкой вручили престижную премию на via Condoti. На приеме присутствовали..." Через час как ни в чем не бывало звонит Майя: "Я слышала, у вас родился ребенок? Лена, как вы могли испортить такую роскошную фигуру?!" "Майя, я могу вас поздравить с премией?" -- перебиваю я ее. -- "Ах да. Я вам вчера звонила, но ваша горничная сказала, что вас нет дома..." И тут же, чтобы уйти от темы, начинает жаловаться на брата Авария. Я ее остановила: "Вы сказали, что нас не было дома. Так вот, Майя, отныне для вас нас не будет дома никогда!" И повесила трубку. Эту историю я рассказала на страницах журнала "Веселые римляне", назвав ее "Блеск и нищета одной звезды".
-- Лена, вы чувствуете себя иностранкой или живете как русская за границей?
-- Я стала слишком итальянкой. 25 лет живу на Западе и уже изменилась. Когда приезжаю в Россию, то воспринимаю ее как чужую: той страны, которую знала я, уже нет. Как нет моего детства, юности. Нет людей, языка... Я люблю Италию, это моя вторая родина. Как графиня де Карли по статусу имею право присутствовать на приемах Папы Римского. А еще от итальянского правительства я получила крест и титул комендаторе. После Моники Витти я -- вторая женщина, удостоенная этого звания. За итальянские переводы своих стихов я получила литературную премию "Медитерранео" вместе с Жоржи Амаду.
Мой муж умер от инфаркта прямо в банке десять лет назад. Мы с Настенькой живем в одной из оставшихся квартир на пенсию мужа. Все квартиры, виллы и дворец прокутили... Только после внезапной смерти Джанфранко я поняла, кем он был для меня и как я его не ценила. От горя стала много пить. Меня спасла трехлетняя Настенька. Как-то, собираясь в детский садик и натягивая сразу несколько пар колготок -- как и я в детстве,-- она вдруг сказала: "Мама, а ты не могла бы пить в другой комнате?" Дочь -- мой ангел-хранитель, которого мне оставил Джанфранко...
Беседовала Ирина Зайчик
Рим--Москва
.