"Она не хотела жить на коленях..."
"История еще сотни лет будет разбираться: что это такое? Что это были за люди? Откуда? Вы представляете: беременная идет с миной... Ну, ждала же она ребенка... Любила, хотела жить. И, конечно, боялась. Но она шла... Не ради Сталина шла, а ради своих детей. Их будущей жизни. Она не хотела жить на коленях... Покориться врагу... Может быть, мы были слепые, и даже не буду отрицать, многого мы тогда не знали и не понимали, но мы были слепые и чистые одновременно. Мы были из двух частей, из двух жизней. Вы должны это понять..."
Вера Сергеевна Романовская, партизанская медсестра
"Я уже плачу... Слезы заливают... Зашли мы в хату, а там ничего нет, две голые обструганные скамейки и стол стоит. Даже кружки, кажется, не было воды напиться. Все у людей забрали. И только икона в углу, и рушник на ней висит.
Сидят дед с бабкой. Один наш партизан снял сапоги, портянки такие рваные, он их закрутить уже не может. А дождь, а грязь, а сапоги рваные. И вот эта бабка подходит к иконе, снимает рушник и отдает ему: "Детка, а как же ты пойдешь?" А больше ничего в этой хате нет..."
Вера Сафроновна Давыдова, партизанка
"Кто-то нас выдал... Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда.
Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный... Просит грудь... Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом... С собаками... Собаки услышат, все погибнем. Вся группа - человек тридцать... Вам понятно?
Принимаем решение...
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается.
Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит... Ребенок больше не кричит... Ни звука... А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга..."
"Вокруг все горело, жгли деревни вместе с людьми. В школы сгоняли, в церкви... Обливали керосином... У меня моя пятилетняя племянница, она слушала наши разговоры, спросила: "Тетя Маня, когда я сгорю, что от меня останется? Только ботики... " Вот о чем наши дети нас спрашивали...
Я сама огарки собирала... Собирала своей подруге семью... Косточки в золе находили, и где остался кусочек одежды, хоть окраечек какой, узнавали, кто это. Каждый своего искал. Подняла я один кусочек, подруга говорит: "Мамина кофта..." И упала. Кто в простынку, кто в наволочку косточки собирал. Что принесли. Мы с подругой - в сумочку, и полсумочки не набрали. В могилку общую все складывали. Все черное, только косточки белые. И костная зола... Я ее уже узнавала... Она - белая-белюсенькая..."
Мария Тимофеевна Савицкая-Радюкевич, партизанская связная.
"Мы подобрали на дороге женщину, она была без сознания. Она не могла идти, она ползла и думала, что уже мертвая. Чувствует: кровь по ней течет, но решила, что это она чувствует на том свете, а не на этом. И когда мы ее расшевелили, она пришла немного в сознание, мы услышали...
Она рассказала, как их расстреливали, вели на расстрел ее и пятерых детей с ней. Пока вели их к сараю, детей убивали. Стреляли и при этом веселились... Остался последний, грудной мальчик. Фашист показывает: подбрасывай, я буду стрелять. Мать бросила ребенка так, чтобы убить его самой... Своего ребенка... Чтобы немец не успел выстрелить...
Она говорила, что не хочет жить, не может после всего жить на этом свете, а только на том... Не хочет...
Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню... Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди... Кричали коровы... Кричали куры... Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит. Это не я говорю, это горе мое говорит..."
Валентина Михайловна Илькевич, партизанская связная
"Мне кажется, что сейчас я бы этого не вынесла... Но я их ненавидела... Мне помогала ненависть...
У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Слышали ли вы когда-нибудь этот крик? Ребенок летит и кричит, кричит, как откуда-то из-под земли, с того света. Это не детский крик и не человеческий...
А увидеть разрезанного пилой молодого парня... Наш партизан... И после этого, когда идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом. Когда я видела пленных фашистов, мне хотелось вцепиться в любого. Душить. Душить руками, грызть зубами. Я бы их не убивала, это слишком легкая смерть им. Я бы их не оружием, не винтовкой... "
Антонина Алексеевна Кондрашова, партизанка-разведчица Бытошской партизанской бригады
"Я знала, что мама у меня молодая и красивая, у других детей были мамы постарше, но в пять лет я поняла, что для нас это плохо, что мама молодая и красивая. Это опасно. В пять лет я это сообразила... Я даже поняла, что то, что я маленькая - это хорошо. Как такое ребенок способен понять? Мне же никто ничего не объяснял...
Через столько лет... Боюсь ... Трогать в своей памяти это место... Возле нашего дома остановилась немецкая машина, она не специально остановилась, она испортилась. Солдаты зашли в дом, меня и бабушку прогнали в другую комнату, а маму заставили им помогать. Грели воду, готовили ужин. Они так громко разговаривали, что мне казалось - они не разговаривают друг с другом и не смеются, а кричат на мою маму.
Стало темно, уже вечер. Уже ночь. Вдруг мама вбегает в комнату, хватает меня на руки и бежит на улицу. Сада у нас не было, и двор пустой, бегаем и не знаем, куда спрятаться. Залезли под машину. Они вышли во двор и ищут, светят фонариками. Мама лежит на мне, и я слышу, как у нее стучат зубы, она холодная сделалась. Вся холодная.
Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом... Бабушка наша лежала на кровати... привязанная к ней веревками... Голая! Бабушка... Моя бабушка! От ужаса... От страха я закричала. Мама вытолкнула меня на улицу... Я кричала и кричала... Не могла остановиться..."
"Двоюродную сестру повесили... Муж ее был командиром партизанского отряда, а она беременная. Кто-то немцам донес, они приехали. Выгнали всех на площадь. Скомандовали, чтобы никто не плакал. Возле сельсовета росло высокое дерево, они подогнали коня. Сестра стоит на санях... У нее - коса длинная... Накинули петлю, она вынула из нее косу. Сани с конем дернули, и она завертелась...
Бабы закричали... Кричали без слез, кричали одним голосом. Плакать не разрешали... Кричать - кричи, но не плачь - не жалей. Подходят и убивают того, кто плачет. Подростки шестнадцать-семнадцать лет, их постреляли... Они плакали."
"Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом Где-то девочка кричит: "Мама, война". Наша часть отступает. Идем по просторному широкому полю, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Уже Смоленщина... Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: "Пускай вас Господь домой воротит". И вы знаете, каждому она кланялась и так приговаривала. У всех на глазах выступали слезы... Я ее всю войну помнила...
И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок... Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны...
И я подумала: "Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе". Идут рядом наши машины, наши солдаты едут... Они пьют кофе...
А потом я ехала по нашей земле... И что я видела? Вместо деревни осталась одна печь Сидит старик, а сзади стоят трое внуков, видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, из леса пришли. И в этой печи ничего не варится..."
Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач
"Мы строили... Строили железные дороги, мосты понтонные, блиндажи. Фронт рядом. Копали землю ночью, чтобы нас не заметили. Лес валили.
В основном девчонки у меня в отделении, все молоденькие. Мужчин несколько, кто не строевые. Дерево как выносили? Беремся все за это дерево и несем. Одно дерево целым отделением. Кровавые мозоли на руках... На плечах..."
Зоя Лукьяновна Вержбицкая, командир отделения строительного батальона
"Окончила педучилище... Диплом получила, когда война уже шла. Раз война, направление нам не дали, а отправили домой. Приехала домой, через несколько дней вызвали в военкомат. Мама меня не пускала, конечно, молодая еще, только восемнадцать лет: "Отправлю тебя к брату, скажу, дома нет". Я говорю: "Я же комсомолка".
В военкомате собрали нас, так и так, мол,требуются женщины для фронтовых хлебопекарен. Труд этот очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять.День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесили, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем..."
Мария Семеновна Кулакова, рядовая, пекарь
"Тракторы стояли, занесенные снегом. Мы откапывали их, разбирали, обжигая руки о металл, оставляя на нем куски кожи. Проржавевшие, туго затянутые болты казались приваренными. Когда не удавалось стронуть их с места против часовой стрелки, пытались открутить по ее ходу. ..
Я до войны на велосипеде не научилась ездить, а тут - трактор. Подолгу разогревали моторы в нарушение всех правил - открытым огнем. Узнала я и что такое перетяжка. И как заводить трактор после такой процедуры - вкруговую не покрутишь, вполоборота не заведешь... Смазочные материалы и горючее - по нормам военного времени. За каждую каплю отвечаешь головой, так же как и за расплавленный подшипник. Эх, ты! Мать твою... За каждую каплю... "
Антонина Мироновна Ленкова, автослесарь полевой автобронетанковой мастерской
"Я работала на заводе... На цепном заводе в нашей деревне Михальчиково Кстовского района Горьковской области. Как только стали призывать мужчин и отправлять их на фронт, меня поставили на станок выполнять мужскую работу. Оттуда перевели в горячий цех молотобойцем, где ковали корабельные цепи.
Просилась на фронт, но заводское начальство под разными предлогами задерживало меня на заводе. Тогда я написала в райком комсомола и в марте сорок второго получила призывную повестку....
Меня направили в семьсот восемьдесят четвертый зенитный, артиллерийский полк среднего калибра. Скоро назначили первым номером-наводчиком. Но мне и этого мало, я хотела стать заряжающим. Правда, эта работа считалась чисто мужской: надо было поднимать шестнадцатикилограммовые снарядамы и вести интенсивный огонь с темпом пять секунд в залпе. Только не зря я работала молотобойцем.
Через год мне присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром второго орудия, в котором были две девушки и четверо мужчин. От сильного огня стволы орудий накалялись докрасна и становилось опасно стрелять, приходилось, вопреки всем правилам, охлаждать их смоченными водой одеялами. Орудия не выдерживали, а люди выдерживали. Я - выносливая, сильная девушка, но знаю, что на войне была способна на большее, чем в мирной жизни. Даже физически. Откуда-то поднимались неизвестные силы..."
Клавдия Васильевна Коновалова, младший сержант, командир зенитного орудия
"С этими же бабами мы поднимали после освобождения колхоз, меня поставили председателем. Было еще у нас четыре деда и пять подростков по тринадцать лет. Это мои пахари. Было двадцать лошадей, у них короста, их надо лечить. Вот и все наше хозяйство.
Не было ни колес, ни хомутов. Лопатами бабы землю поднимали, на коровах и быках бороновали, бычкам хвосты пооткручивали, они лягут, и их не поднять. Хлопчики день боронуют, а вечером узелки развяжут, у всех еда одинаковая - праснаки. Вы и не знаете, что это такое. Семена щавеля, оборотничек... Не знаете? Такая трава есть. Клевер щипали. И все это толкли в ступе. И пекли эти праснаки. Такой хлеб...
Осенью пришла разнарядка: пятьсот восемьдесят кубометров леса повалить. С кем? Взяла своего хлопчика двенадцати лет и девочку десяти лет. И другие бабы так. Сдали мы этот лес..."
Вера Митрофановна Толкачева, партизанская связная
"В Сталинградской области, куда нас эвакуировали, мама работала в колхозе. Мама, которая ничего не умела, не знала, как полоть грядки, не отличала овес от пшеницы, стала ударницей. "
"Мама с бабушкой пахали так: сначала мама надевала на шею хомут, а бабушка шла за плугом. Потом они менялись, другая становилась конем. Я мечтала скорее вырасти... Жалко было маму и бабушку... "
"Дороги Победы...
Вы представить себе не можете дорог Победы! Шли освобожденные узники -с тележками, с узлами, с национальными флагами. Русские, поляки, французы, чехи... Все перемешались, каждый шел в свою сторону. Все обнимали нас.
Целовали.
Встретили русских девушек. Я заговорила с ними, и они рассказали...
Одна из них была беременная. Самая красивая. Ее изнасиловал хозяин, у которого они работали. Заставил с ним жить. Она шла и плакала, била себя по животу: "Ну, фрица я домой не повезу! Не понесу!" Они ее уговаривали... Но она повесилась... Вместе со своим маленьким фрицем..."
Анастасия Васильевна Воропаева, ефрейтор, прожектористка
"Нам всем казалось, что после войны, после такого моря слез будет прекрасная жизнь. Красивая. После Победы... После этого дня... Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут только любить друг друга. Все станут братьями и сестрами. Как мы ждали этот день..."
Ольга Васильевна Корж, санинструктор в кавалерийском эскадроне
"Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по телефону: "Не могу... Не хочу вспоминать. Я была три года на войне... И тригода я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая...
Когда мой будущий муж сделал мне предложение... Это уже в Берлине, у рейхстага... Он сказал: "Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж". Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого - замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей... Ты посмотри на меня... Посмотри " какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила...
Хотела ударить... А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам... И сама не верю тому, что говорю: "Да, я выйду за тебя замуж".
Но рассказывать не могу. Нет сил... Это надо еще раз все это прожить...""
"Стала снайпером. А могла и связисткой быть, полезная профессия - и военная, и мирная. Женская. Но сказали, надо стрелять - стреляла. Хорошо стреляла. Два ордена Славы имею, четыре медали. За три года войны...
Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины... Они кричали нам: "Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б... Сучки военные..." Оскорбляли по-всякому... Словарь русский богатый.."
Клавдия С-ва, снайпер
"Мы называли их сестренками... Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. Она - умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны... После грязи, после вшей, после смертей... Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин... У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли..."
"Мы в восемнадцать-двадцать лет ушли на фронт, а вернулись в двадцать - двадцать четыре. Сначала радость, а потом страшно: а что мы будем делать на гражданке? Страх перед мирной жизнью...
Подружки институты успели окончить, а кто мы? Ни к чему не приспособленные, без специальности. Все, что знаем - война, все, что умеем, - война. Хотелось скорее отделаться от войны. Из шинели быстренько сшила себе пальто, пуговицы перешила. На базаре продала кирзовые сапоги и купила туфельки. Надела первый раз платье, слезами обливалась. Сама себя в зеркале не узнала, мы же четыре года - в брюках.
Кому я могла сказать, что я раненая, контуженая. Попробуй скажи, а кто тебя потом на работу примет, кто замуж возьмет? Мы молчали, как рыбы. Никому не признавались, что воевали на фронте. Так между собой связь держали, переписывались.
Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет... Приглашать на встречи... А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины - победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими... У нас, скажу я вам, забрали победу. Тихонько выменяли ее на обычное женское счастье. Победу с нами не разделили. И было обидно... Непонятно...
Потому что на фронте мужчины относились к нам изумительно, всегда оберегали, я не встречала в мирной жизни, чтобы они так относились к женщинам. Когда отступали, ляжем отдохнуть - земля голая, они сами останутся в гимнастерках, а нам отдадут свои шинели: "Девчонок... Девочек надо укрыть..." Найдут где-то кусочек ваты, бинта: "На, возьми, тебе пригодится..." Сухарик последний поделят. Кроме добра, кроме тепла мы ничего другого на войне не видели. Не знали.
А после войны? Я молчу... Молчу... Что мешает нам вспоминать? Непереносимость воспоминаний... "
Валентина Павловна Чудаева, сержант, командир зенитного орудия
"После войны в родильном отделении устроилась акушеркой - но мало там задержалась. Мало... Коротко... У меня аллергия к запаху крови, просто не принимал ее организм. Столько я этой крови на войне видела, что больше уже не выдерживала. Больше организм ее не принимал. Ушла из "родилки", ушла на "Скорую помощь". У меня крапивница была, я задыхалась.
А пошила из красной материи блузку, по рукам у меня через день расползлись какие-то пятна. Волдыри. Ни красного ситца, ни красных цветов - роз или гвоздик, мой организм не принимал. Ничего красного, ничего цвета крови... У меня и сейчас ничего красного в доме нет. Не найдешь.
Человеческая кровь очень яркая, ни в природе, ни у художников на картинах я не встречала такого яркого цвета. Сок граната немного похожий, и то не совсем. Спелого граната..."
Мария Яковлевна Ежова, гвардии лейтенант, командир санвзвода
"А не надо нас жалеть. Мы - гордые. Пусть десять раз историю перепишут. Со Сталиным или без Сталина. Но это останется - мы победили! И наши страдания. То, что мы пережили. Это - не рухлядь и не пепел. Это - наша жизнь. Мы еще живы..."
Первая часть
Вера Сергеевна Романовская, партизанская медсестра
"Я уже плачу... Слезы заливают... Зашли мы в хату, а там ничего нет, две голые обструганные скамейки и стол стоит. Даже кружки, кажется, не было воды напиться. Все у людей забрали. И только икона в углу, и рушник на ней висит.
Сидят дед с бабкой. Один наш партизан снял сапоги, портянки такие рваные, он их закрутить уже не может. А дождь, а грязь, а сапоги рваные. И вот эта бабка подходит к иконе, снимает рушник и отдает ему: "Детка, а как же ты пойдешь?" А больше ничего в этой хате нет..."
Вера Сафроновна Давыдова, партизанка
"Кто-то нас выдал... Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда.
Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный... Просит грудь... Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом... С собаками... Собаки услышат, все погибнем. Вся группа - человек тридцать... Вам понятно?
Принимаем решение...
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается.
Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит... Ребенок больше не кричит... Ни звука... А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга..."
"Вокруг все горело, жгли деревни вместе с людьми. В школы сгоняли, в церкви... Обливали керосином... У меня моя пятилетняя племянница, она слушала наши разговоры, спросила: "Тетя Маня, когда я сгорю, что от меня останется? Только ботики... " Вот о чем наши дети нас спрашивали...
Я сама огарки собирала... Собирала своей подруге семью... Косточки в золе находили, и где остался кусочек одежды, хоть окраечек какой, узнавали, кто это. Каждый своего искал. Подняла я один кусочек, подруга говорит: "Мамина кофта..." И упала. Кто в простынку, кто в наволочку косточки собирал. Что принесли. Мы с подругой - в сумочку, и полсумочки не набрали. В могилку общую все складывали. Все черное, только косточки белые. И костная зола... Я ее уже узнавала... Она - белая-белюсенькая..."
Мария Тимофеевна Савицкая-Радюкевич, партизанская связная.
"Мы подобрали на дороге женщину, она была без сознания. Она не могла идти, она ползла и думала, что уже мертвая. Чувствует: кровь по ней течет, но решила, что это она чувствует на том свете, а не на этом. И когда мы ее расшевелили, она пришла немного в сознание, мы услышали...
Она рассказала, как их расстреливали, вели на расстрел ее и пятерых детей с ней. Пока вели их к сараю, детей убивали. Стреляли и при этом веселились... Остался последний, грудной мальчик. Фашист показывает: подбрасывай, я буду стрелять. Мать бросила ребенка так, чтобы убить его самой... Своего ребенка... Чтобы немец не успел выстрелить...
Она говорила, что не хочет жить, не может после всего жить на этом свете, а только на том... Не хочет...
Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню... Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди... Кричали коровы... Кричали куры... Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит. Это не я говорю, это горе мое говорит..."
Валентина Михайловна Илькевич, партизанская связная
"Мне кажется, что сейчас я бы этого не вынесла... Но я их ненавидела... Мне помогала ненависть...
У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Слышали ли вы когда-нибудь этот крик? Ребенок летит и кричит, кричит, как откуда-то из-под земли, с того света. Это не детский крик и не человеческий...
А увидеть разрезанного пилой молодого парня... Наш партизан... И после этого, когда идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом. Когда я видела пленных фашистов, мне хотелось вцепиться в любого. Душить. Душить руками, грызть зубами. Я бы их не убивала, это слишком легкая смерть им. Я бы их не оружием, не винтовкой... "
Антонина Алексеевна Кондрашова, партизанка-разведчица Бытошской партизанской бригады
"Я знала, что мама у меня молодая и красивая, у других детей были мамы постарше, но в пять лет я поняла, что для нас это плохо, что мама молодая и красивая. Это опасно. В пять лет я это сообразила... Я даже поняла, что то, что я маленькая - это хорошо. Как такое ребенок способен понять? Мне же никто ничего не объяснял...
Через столько лет... Боюсь ... Трогать в своей памяти это место... Возле нашего дома остановилась немецкая машина, она не специально остановилась, она испортилась. Солдаты зашли в дом, меня и бабушку прогнали в другую комнату, а маму заставили им помогать. Грели воду, готовили ужин. Они так громко разговаривали, что мне казалось - они не разговаривают друг с другом и не смеются, а кричат на мою маму.
Стало темно, уже вечер. Уже ночь. Вдруг мама вбегает в комнату, хватает меня на руки и бежит на улицу. Сада у нас не было, и двор пустой, бегаем и не знаем, куда спрятаться. Залезли под машину. Они вышли во двор и ищут, светят фонариками. Мама лежит на мне, и я слышу, как у нее стучат зубы, она холодная сделалась. Вся холодная.
Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом... Бабушка наша лежала на кровати... привязанная к ней веревками... Голая! Бабушка... Моя бабушка! От ужаса... От страха я закричала. Мама вытолкнула меня на улицу... Я кричала и кричала... Не могла остановиться..."
"Двоюродную сестру повесили... Муж ее был командиром партизанского отряда, а она беременная. Кто-то немцам донес, они приехали. Выгнали всех на площадь. Скомандовали, чтобы никто не плакал. Возле сельсовета росло высокое дерево, они подогнали коня. Сестра стоит на санях... У нее - коса длинная... Накинули петлю, она вынула из нее косу. Сани с конем дернули, и она завертелась...
Бабы закричали... Кричали без слез, кричали одним голосом. Плакать не разрешали... Кричать - кричи, но не плачь - не жалей. Подходят и убивают того, кто плачет. Подростки шестнадцать-семнадцать лет, их постреляли... Они плакали."
"Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом Где-то девочка кричит: "Мама, война". Наша часть отступает. Идем по просторному широкому полю, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Уже Смоленщина... Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: "Пускай вас Господь домой воротит". И вы знаете, каждому она кланялась и так приговаривала. У всех на глазах выступали слезы... Я ее всю войну помнила...
И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок... Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны...
И я подумала: "Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе". Идут рядом наши машины, наши солдаты едут... Они пьют кофе...
А потом я ехала по нашей земле... И что я видела? Вместо деревни осталась одна печь Сидит старик, а сзади стоят трое внуков, видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, из леса пришли. И в этой печи ничего не варится..."
Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач
"Мы строили... Строили железные дороги, мосты понтонные, блиндажи. Фронт рядом. Копали землю ночью, чтобы нас не заметили. Лес валили.
В основном девчонки у меня в отделении, все молоденькие. Мужчин несколько, кто не строевые. Дерево как выносили? Беремся все за это дерево и несем. Одно дерево целым отделением. Кровавые мозоли на руках... На плечах..."
Зоя Лукьяновна Вержбицкая, командир отделения строительного батальона
"Окончила педучилище... Диплом получила, когда война уже шла. Раз война, направление нам не дали, а отправили домой. Приехала домой, через несколько дней вызвали в военкомат. Мама меня не пускала, конечно, молодая еще, только восемнадцать лет: "Отправлю тебя к брату, скажу, дома нет". Я говорю: "Я же комсомолка".
В военкомате собрали нас, так и так, мол,требуются женщины для фронтовых хлебопекарен. Труд этот очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять.День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесили, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем..."
Мария Семеновна Кулакова, рядовая, пекарь
"Тракторы стояли, занесенные снегом. Мы откапывали их, разбирали, обжигая руки о металл, оставляя на нем куски кожи. Проржавевшие, туго затянутые болты казались приваренными. Когда не удавалось стронуть их с места против часовой стрелки, пытались открутить по ее ходу. ..
Я до войны на велосипеде не научилась ездить, а тут - трактор. Подолгу разогревали моторы в нарушение всех правил - открытым огнем. Узнала я и что такое перетяжка. И как заводить трактор после такой процедуры - вкруговую не покрутишь, вполоборота не заведешь... Смазочные материалы и горючее - по нормам военного времени. За каждую каплю отвечаешь головой, так же как и за расплавленный подшипник. Эх, ты! Мать твою... За каждую каплю... "
Антонина Мироновна Ленкова, автослесарь полевой автобронетанковой мастерской
"Я работала на заводе... На цепном заводе в нашей деревне Михальчиково Кстовского района Горьковской области. Как только стали призывать мужчин и отправлять их на фронт, меня поставили на станок выполнять мужскую работу. Оттуда перевели в горячий цех молотобойцем, где ковали корабельные цепи.
Просилась на фронт, но заводское начальство под разными предлогами задерживало меня на заводе. Тогда я написала в райком комсомола и в марте сорок второго получила призывную повестку....
Меня направили в семьсот восемьдесят четвертый зенитный, артиллерийский полк среднего калибра. Скоро назначили первым номером-наводчиком. Но мне и этого мало, я хотела стать заряжающим. Правда, эта работа считалась чисто мужской: надо было поднимать шестнадцатикилограммовые снарядамы и вести интенсивный огонь с темпом пять секунд в залпе. Только не зря я работала молотобойцем.
Через год мне присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром второго орудия, в котором были две девушки и четверо мужчин. От сильного огня стволы орудий накалялись докрасна и становилось опасно стрелять, приходилось, вопреки всем правилам, охлаждать их смоченными водой одеялами. Орудия не выдерживали, а люди выдерживали. Я - выносливая, сильная девушка, но знаю, что на войне была способна на большее, чем в мирной жизни. Даже физически. Откуда-то поднимались неизвестные силы..."
Клавдия Васильевна Коновалова, младший сержант, командир зенитного орудия
"С этими же бабами мы поднимали после освобождения колхоз, меня поставили председателем. Было еще у нас четыре деда и пять подростков по тринадцать лет. Это мои пахари. Было двадцать лошадей, у них короста, их надо лечить. Вот и все наше хозяйство.
Не было ни колес, ни хомутов. Лопатами бабы землю поднимали, на коровах и быках бороновали, бычкам хвосты пооткручивали, они лягут, и их не поднять. Хлопчики день боронуют, а вечером узелки развяжут, у всех еда одинаковая - праснаки. Вы и не знаете, что это такое. Семена щавеля, оборотничек... Не знаете? Такая трава есть. Клевер щипали. И все это толкли в ступе. И пекли эти праснаки. Такой хлеб...
Осенью пришла разнарядка: пятьсот восемьдесят кубометров леса повалить. С кем? Взяла своего хлопчика двенадцати лет и девочку десяти лет. И другие бабы так. Сдали мы этот лес..."
Вера Митрофановна Толкачева, партизанская связная
"В Сталинградской области, куда нас эвакуировали, мама работала в колхозе. Мама, которая ничего не умела, не знала, как полоть грядки, не отличала овес от пшеницы, стала ударницей. "
"Мама с бабушкой пахали так: сначала мама надевала на шею хомут, а бабушка шла за плугом. Потом они менялись, другая становилась конем. Я мечтала скорее вырасти... Жалко было маму и бабушку... "
"Дороги Победы...
Вы представить себе не можете дорог Победы! Шли освобожденные узники -с тележками, с узлами, с национальными флагами. Русские, поляки, французы, чехи... Все перемешались, каждый шел в свою сторону. Все обнимали нас.
Целовали.
Встретили русских девушек. Я заговорила с ними, и они рассказали...
Одна из них была беременная. Самая красивая. Ее изнасиловал хозяин, у которого они работали. Заставил с ним жить. Она шла и плакала, била себя по животу: "Ну, фрица я домой не повезу! Не понесу!" Они ее уговаривали... Но она повесилась... Вместе со своим маленьким фрицем..."
Анастасия Васильевна Воропаева, ефрейтор, прожектористка
"Нам всем казалось, что после войны, после такого моря слез будет прекрасная жизнь. Красивая. После Победы... После этого дня... Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут только любить друг друга. Все станут братьями и сестрами. Как мы ждали этот день..."
Ольга Васильевна Корж, санинструктор в кавалерийском эскадроне
"Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по телефону: "Не могу... Не хочу вспоминать. Я была три года на войне... И тригода я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая...
Когда мой будущий муж сделал мне предложение... Это уже в Берлине, у рейхстага... Он сказал: "Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж". Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого - замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей... Ты посмотри на меня... Посмотри " какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила...
Хотела ударить... А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам... И сама не верю тому, что говорю: "Да, я выйду за тебя замуж".
Но рассказывать не могу. Нет сил... Это надо еще раз все это прожить...""
"Стала снайпером. А могла и связисткой быть, полезная профессия - и военная, и мирная. Женская. Но сказали, надо стрелять - стреляла. Хорошо стреляла. Два ордена Славы имею, четыре медали. За три года войны...
Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины... Они кричали нам: "Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б... Сучки военные..." Оскорбляли по-всякому... Словарь русский богатый.."
Клавдия С-ва, снайпер
"Мы называли их сестренками... Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. Она - умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны... После грязи, после вшей, после смертей... Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин... У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли..."
"Мы в восемнадцать-двадцать лет ушли на фронт, а вернулись в двадцать - двадцать четыре. Сначала радость, а потом страшно: а что мы будем делать на гражданке? Страх перед мирной жизнью...
Подружки институты успели окончить, а кто мы? Ни к чему не приспособленные, без специальности. Все, что знаем - война, все, что умеем, - война. Хотелось скорее отделаться от войны. Из шинели быстренько сшила себе пальто, пуговицы перешила. На базаре продала кирзовые сапоги и купила туфельки. Надела первый раз платье, слезами обливалась. Сама себя в зеркале не узнала, мы же четыре года - в брюках.
Кому я могла сказать, что я раненая, контуженая. Попробуй скажи, а кто тебя потом на работу примет, кто замуж возьмет? Мы молчали, как рыбы. Никому не признавались, что воевали на фронте. Так между собой связь держали, переписывались.
Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет... Приглашать на встречи... А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины - победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими... У нас, скажу я вам, забрали победу. Тихонько выменяли ее на обычное женское счастье. Победу с нами не разделили. И было обидно... Непонятно...
Потому что на фронте мужчины относились к нам изумительно, всегда оберегали, я не встречала в мирной жизни, чтобы они так относились к женщинам. Когда отступали, ляжем отдохнуть - земля голая, они сами останутся в гимнастерках, а нам отдадут свои шинели: "Девчонок... Девочек надо укрыть..." Найдут где-то кусочек ваты, бинта: "На, возьми, тебе пригодится..." Сухарик последний поделят. Кроме добра, кроме тепла мы ничего другого на войне не видели. Не знали.
А после войны? Я молчу... Молчу... Что мешает нам вспоминать? Непереносимость воспоминаний... "
Валентина Павловна Чудаева, сержант, командир зенитного орудия
"После войны в родильном отделении устроилась акушеркой - но мало там задержалась. Мало... Коротко... У меня аллергия к запаху крови, просто не принимал ее организм. Столько я этой крови на войне видела, что больше уже не выдерживала. Больше организм ее не принимал. Ушла из "родилки", ушла на "Скорую помощь". У меня крапивница была, я задыхалась.
А пошила из красной материи блузку, по рукам у меня через день расползлись какие-то пятна. Волдыри. Ни красного ситца, ни красных цветов - роз или гвоздик, мой организм не принимал. Ничего красного, ничего цвета крови... У меня и сейчас ничего красного в доме нет. Не найдешь.
Человеческая кровь очень яркая, ни в природе, ни у художников на картинах я не встречала такого яркого цвета. Сок граната немного похожий, и то не совсем. Спелого граната..."
Мария Яковлевна Ежова, гвардии лейтенант, командир санвзвода
"А не надо нас жалеть. Мы - гордые. Пусть десять раз историю перепишут. Со Сталиным или без Сталина. Но это останется - мы победили! И наши страдания. То, что мы пережили. Это - не рухлядь и не пепел. Это - наша жизнь. Мы еще живы..."
Первая часть