НЕ ПОСЫЛАЙТЕ ПОХОРОНКУ!
НЕ ПОСЫЛАЙТЕ ПОХОРОНКУ!
Воспоминания врача 48-го стрелкового полка капитана медицинской службы
Безродной Людмилы Ивановны, январь 1944 года, Киевская область
Где мы были третьего дня? Так я и не знаю, но убеждена, что эта ночь никогда не сотрётся в моей памяти...
Наша передовая медицинская группа следовала за авангардным батальоном. Путь был тяжёлым, так как весь день шёл снег, и заметенную сугробами дорогу плохо преодолевали лошади в упряжках саней с нашим нехитрым хозяйством медико-санитарной роты. Уже были сумерки, когда началась метель. Вскоре на нашем пути появились первые раненые. Им нужна была срочная помощь, но негде было развернуть полковой перевязочный медпункт - кругом лес и сугробы. И какова же была моя радость, когда раненые сообщили, что видели справа хату. Что это было? То ли оставшийся домик от уничтоженного села, руины которого так по-хозяйски были спрятаны сугробами снега? То ли какая-то сторожка или строение полевого стана? То ли просто фронтовая удача подарила нам это пристанище без оконных рам и дверей. Пока выносили снег и мусор, закладывали проёмы окон кусками самана и навешивали брезент на дверную раму я оборудовала перевязочную.
Через короткий промежуток времени мы уже могли отогреть раненых чаем, приготовленный заботливым поваром Пискуном, обработать раны и уложить их на солому в натопленном помещении. К тому же у нас были «знаменитые» марлевые ватные стёганые одеяла.
К этому времени поток раненых стал увеличиваться, быстро заполняя не только обе смежные комнаты, но и примыкающую к ним кухню. Тут санитар доложил, что на плащ-палатке доставлен раненый в «горячке». И действительно, молодой паренёк с широко раскрытыми глазами был в шоковом состоянии и беспрерывно что-то говорил и говорил. Когда положили его на стол, то я увидела, что у него под ремнём была окровавленная тетрадь в коленкоровом переплёте, которую он просил сохранить.
Осмотрев его, я пришла в ужас, насколько тяжёлым было его ранение в живот. И несмотря на то, что я отчётливо понимала всю безнадёжность его положения, старалась делать всё возможное. А говорил он лихорадочно быстро, словно хотел поведать нам всю боль своей души. Словно говоря кому-то, он убеждал, что будет жить, потому что отец его и два брата убиты на фронте, а сестрёнка, которую увезли в Германию, погибла при бомбёжке, и смерть её он скрыл от матери. Голос его был то звонким и чистым, то угасал до шёпота, но он всё убеждал кого-то, что остался один у матери и обязательно должен вернуться к ней. А потом так жалобно прошептал: «А если что - не посылайте ей похоронки...». Я успокаивала его, а у самой на душе было тяжело и тоскливо. Поток раненых прекратился. За окнами неистовствовала вьюга. Она ревела и гудела в трубе нашей печурки, пытаясь своими порывами в прах разнести наше жалкое пристанище. Потом грохот сменился воем, словно рыдали сотни обездоленных, оплакивая всех изуродованных и искалеченных и этого умирающего юношу, почти мальчишку, лежащего на перевязочном столе. Доносившиеся завывания вьюги и мольба раненого приводили в ужас, было тоскливо и хотелось плакать от безысходности. И вдруг наш умирающий боец запел: «Весною астры, астры ранние... Моему сердцу тяжко-тяжко, чужою стала я тебе...» (Эти слова, как клещи, впивались в мозг). Его голос осёкся, но несколько других голосов раненых подхватили эту песню, и мелодичные грустные слова наполнили комнату в эту глухую, безотрадную ночь. Не в состоянии сдержать слёз, мы с медсестрой Клавой плакали. Даже у пожилого повара Пискуна по щекам одна за другой катились слёзы и прятались в усах.
Кончилась эта кошмарная ночь. К утру умер молодой солдатик и взошло ясное солнце на безоблачном небе, а белоснежные сугробы сверкали тысячами огоньков. Только гулкие разрывы снарядов и мин на передовой напоминали о войны...
Когда я открыла окровавленную тетрадь, предмет заботы умершего юноши, то увидала в ней неотправленное письмо к матери. Отсылая это письмо адресату, я написала от себя несколько строк, в которых сообщала, что её сын попал в плен. И когда его уводили румыны, он закричал: «Я всё равно вернусь». Просила её, чтобы она надеялась и ждала, а если получит «похоронку», пусть не верит ей. Её сын жив, ведь я была свидетельницей его пленения. Мне так хотелось выполнить просьбу ставшего близким за эту ночь умершего молодого воина и облегчить участь женщины, у которой война отняла всё, что было у неё. Я была уверена, что мать будет ждать сына и жить надеждой на его возвращение. Это должно было придать ей сил и служить утешением.
* * *
Окровавленную тетрадь в коленкоровом переплёте Людмила Ивановна хранила с январских дней 1944 года до 40-й годовщины Победы. В майские дни 1985 года более чем ста ветеранам нашего соединения довелось проехать и пройти со своими Боевыми Знамёнами по всем местам боёв и сражений от Курской дуги до Государственной границы с Румынией по шести областям Украины и Молдовы на протяжении 1340 километров, вспоминая фронтовую молодость. А тетрадь была передана в один из тех 50-ти школьных музеев, посвящённых нашей 38-й дважды Краснознамённой Днестровской дивизии и родному 48-му стрелковому Краснознамённому Трансильванскому полку, и эти воспоминания тогда были опубликованы на украинском языке в Киевской области.
Людмила Ивановна на протяжении более чем 20-ти лет ежегодно прилетала на ветеранские встречи в Краснодар.
Скончалась ветеранка в Кривом Роге в 1990 году.
За год до своей кончины она доверительно исповедовалась и в своих прегрешениях, сообщив председателю дивизионного совета и близкому земляку несколько подробностей о своих однополчанках и не только об этом. С началом наступления с боевых порядков начинали поступать ходячие раненые. Большинство с сильными болями. Но болеутоляющего в полковом звене не водилось, кроме йода, бинтов и иногда спирта или самогона.
Обычно, при прорыве оборонительных рубежей, на перевязочный пункт прибывал представитель СМЕРШа - один из троих оперуполномоченных в полку, который должен был первым осматривать раны (особенно кистей рук) с выявлением членовредительства или, как все именовали их тогда, «эсэсовцев» («СамоСтрелов»). Такие ранения нетрудно было определить по нагару от сгоревшего пороха вокруг раны. «Эсэсовцы» судились и после излечения пополняли ряды штрафных батальонов (Из огня, да в полымя). Зная о контроле, они обычно отсиживались в кустах, выжидая, когда особист уйдет на прием пищи в штабную кухню. Иногда это затягивалось до наступления темноты, вот тогда они бросались на перевязку, где медсестры стыдили таких «ловкачей», те оправдывались тем, что у них дома «куча детей». Сердобольные уступали и «квачом» йода обеззараживали рану, пороховые ожоги на которой теперь нельзя было распознать, и «эсэсовцы» убывали в медсанбат.
(После я читал, что и у немцев такое членовредительство имело место в пехотных подразделениях. И также преследовалось по законам военного времени. Но они обычно делали это накануне наступления, простреливая ступню ноги через булку хлеба, чтобы избежать нагара на ране.)
Людмила Ивановна была для всех ветеранов не только в полку, но и в дивизии образцом исполненного долга. Она награждена двумя орденами Отечественной войны, Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги», а в послевоенное время удостоена ордена «Знак Почёта», как шутники именовали его - ордена «Краковяк» - по фигурам рабочего и работницы в рабочей одежде.
А. ЛЕБЕДИНЦЕВ,
председатель Совета ветеранов дивизии,
полковник в отставке
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/200510/?10_6_3