ОТВЕТЫ НА ЗАПИСКИ
(В.С.БУШИН)
На моем творческом вечере 15 мая в Большом Зале Центрального дома литераторов я получил довольно много записок. Как и председатель вечера Александр Проханов, как и сидевшие рядом с нами на сцене Виктор Анпилов, Владимир Бондаренко, депутат Госдумы генерал армии В.И.Варенников и Юрий Мухин. На часть записок я ответил тогда же. На некоторые хочу ответить теперь, для более широкой аудитории.
13 мая мне позвонил мой старый друг Григорий Никифорович Соловьев, поистине ветеран советской литературы.
- Ты уверен, что в такое трудное смутное время да еще и в майские дни после только что прошедших праздников и демонстраций удастся собрать публику?
- Уверен, - ответил я. - Ведь объявление о вечере дали не только "Правда", "Завтра", "Дуэль", "Молния", "Патриот", "Подмосковье", то есть почти все патриотические газеты, кроме "Советской России", за что сердечное спасибо им. А еще сегодня утрецом позже всех, но, конечно же, всех эффективней в благородное дело рекламы моего вечера включилось само НТВ. А это - миллионы зрителей!
- Как это? Как это? Как это? - изумленно пролепетал мой ветеран.
- Как? Очень даже завлекательно! Какой-то Киселев-Компотов объявил в обзоре печати, что вот, мол, некий Бушин, у которого за душой ни одной книги, напечатал в "Завтра" аж три нехороших статьи о любимце телевидения Эдварде Адольфовиче Радзинском, написавшем горы распрекраснейших книг и о любви, и о Сократе, и о Николае Втором, и о женщине, и о пожарниках, и о Сенеке, и о Сталине, и кое о чем сверх того, что, конечно же, обогатило мировую культуру! И представьте себе, говорит, у этой жалкой букашки по фамилии Бушин, претендующей на роль сокрушителя мировых авторитетов, послезавтра состоится творческий вечер. И где - в ЦДЛ! В исконной вотчине, в древнем обиталище, в персональной берлоге таких общепризнанных и прославленных гиппопотамов изящной словесности, как Евтушенко, Окуджава, Вознесенский. И тут Компотов развернул номер "Завтра" - полюбуйтесь, мол, на эту пощечину общественному вкусу - и телезрители могли воочию видеть, где, когда и во сколько состоится вечер. Что еще надо?
- Этот Компотов, - уверенно сказал Григорий Никифорович, - конечно же, твой тайный почитатель. Это ж надо, какую ловкую форму рекламы придумал. Талант! Кто же не пойдет на вечер такого субчика, да еще в ЦДЛ! Это же все равно, что персональный вечер Герострата в Академии архитектуры. А поскольку Радзинский, как я слышал, сражен твоими статьями наповал, то возможна и такая аналогия: "Пресс-конференция Дантеса в Институте мировой литературы"... Ты меня извини, я по старческой нерезвости своей едва ли пойду на вечер, но уж зато буду спать в этот день спокойно: благодаря твоему телепочитателю публика повалит валом. Ведь ее интерес к разного рода сокрушителям, поджигателям и душегубам развили за эти годы беспредельно. Помню, Есенин мне говорил...
И вот я стою на сцене ЦДЛ, пропахшей потом Евтушенки и Окуджавы. В зале - яблоку негде упасть. По подсчетам моего друга испанца Хосе Нуньо в проходах сидело на полу и стояло сотни полторы людей. Нижайший поклон тебе за это, энтевушечка, радость моя ненаглядная. Гран мерси, любезный Киселев-Копмотов! Дай вам Бог прожить 100 лет и еще 50 на карачках проползать...
А за несколько дней до этого я соображал, кого надо обязательно пригласить на вечер. Конечно, одноклассников, с кем 21 июня 41-го года веселился и грустил на выпускном вечере нашей 437-й школы Сталинского района Москвы. Разыскал Нину Головину, первую красавицу и первую отличницу школы, Вадима Тарханова, загадочно-молчаливого добряка, вернувшегося с фронта инвалидом, а Шура Астахова - тоже фронтовичка, светлая душа - как потом оказалось, сама явилась. И милый друг Толя Лишаев - тоже. Пришли бы наверняка Игорь Зайцев, Володя Семенов, Фридрих Бук, Толя Федотов, Валя Андрусов, Гриша Моисеев, Леня Гиндин, Лева Давыдов... Пришли бы... Пришли бы, если на утро после выпускного вечера не началась бы война...
Кого еще пригласить? Само собой понятно, что хорошо бы однополчан, но их в Москве да теперь и по всей России раз, два и обчелся. Разыскал ротную телефонистку Шуру Алехину. Обещала, но позволит ли здоровье?..
А кого из однокашников по Литинституту? Весь курс позвал бы! Но вот недавно в храме Христа Спасителя сказал я последнее "прости" Володе Солоухину, а до него - Юля Друнина, Герман Валиков, Люда Шлейман, Лиля Обухова, Володя Тендряков, Женя Винокуров... Женя-то, мой лучший друг студенческих лет, конечно, пришел бы. И Герман, и Юля, а Люда и Лиля - прилетели бы, прискакали бы, уж это точно...
Моя душа - Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю непричастных...
Может, позвать Гришу Поженяна?.. Да ведь недавно звонил ему, поздравил со статьей в "Комсомолке", потом послал свою книгу "Колокола громкого боя" с дружеской надписью, - и не ворохнулся в ответ однокашничек. Он, вишь ты, теперь в другом Союзе писателей, в том самом, из коего исключают за общение с членами нашего Союза, как исключили недавно М.Кудимову, А.Гангнуса и еще кого-то. Чего ж звонить?.. А что если потревожить Жору? Ведь был парторгом курса, 22 ордена, 19 литературных премий. Живой классик. Живет на даче. Звоню.
- Старик, сколько лет, сколько зим! Приходи на мой вечер. В кои-то веки... Рад буду! Ведь я не забыл, как ты хотел дать мне премию Шолохова. Ну, правда, в последний момент дрогнул и взял ее себе, но какой благородный был порыв!..
- Гм... гм... гм... А кто пришлет за мной машину на дачу?..
Моя душа - Элизиум теней...
И тени эти, безмолвные, светлые и прекрасные, толпились вокруг все время, пока я стоял на сцене у микрофона. А иные из них, право, смотрели на меня из полутемного зала. И мне даже казалось порой, что некоторые записки - от них или от их имени...
Что ж, начнем...
Уважаемый Владимир Сергеевич!
Мой отец погиб под Сталинградом. Я хочу спеть одну из песен, которые сейчас не поют, - "Любите Россию". Ее часто пел отец, и я уверена, что она понравится Вам.
Людмила Павловна.
Дорогая Людмила Павловна, спасибо, но я был не вправе нарушать сценарий вечера, расписанный по минутам. Мы с Вами еще споем любимую песню Вашего отца-сталинградца.
Владимир!
Прочтите "Послание Ельцину от Гитлера". Это ведь Ваши стихи, хоть и безымянные. Уважьте народ.
Все слушатели!
Это не мои стихи. Мне их кто-то присылал; если память не изменяет, они довольно невысокого любительского уровня. И я не имею обыкновения печатать или пускать по рукам что-либо свое анонимно. Как известно, когда через 7 лет после ее написания знаменитая поэма "Гавриилиада" дошла до правительства, и Верховная комиссия потребовала от Пушкина объяснений, он отказался от авторства и даже попробовал свалить ответственность за "прекрасную шалость", как назвал поэму П.А.Вяземский, на бедного князя Д.П.Горчакова, уж недосягаемого для Комиссии по причине своего достопечального сошествия во ад. Однако позже в письме, переданном царю безо всяких посредников и недошедшем до нас, Александр Сергеевич, судя по всему, признал свое авторство. Ну, а мне в данном случае, ей Богу, не в чем было признаваться, если бы я даже точно знал, что мое письмо царь получит в собственные руки.
Надеюсь, читатель понимает, что вся эта аналогия с историей "Гавриилиады" имеет чисто внешний, только сюжетный характер. Лишь в надежде на это решаюсь продолжить аналогию и дальше: я тоже состою в переписке с царем. Она началась по его почину. Прислал уже два пышущих патриотизмом письма в конвертах, изготовленных в Финляндии, - ко Дню Победы в прошлом году и в этом. Я ответил пока на одно, и не в конверте, а на страницах "Завтра". Мое письмо кончалось примерно так: "Шел бы ты, батя, на Лобное место, стал бы там на колени, перекрестился трижды на Василия Блаженного, на кремлевскую звезду да на красный флаг, вновь занявший бы свое законное место там, где ныне трепыхается власовский триколор, повешенный твоей трехпалой дланью, да попросил бы прощения у всего народа СССР, преданного тобой. Может, народ, принимая во внимание твою умственную скорбность, еще и простил бы..." В его новом письме - ни слова об этом. Опять языком Лифшица да Немцова дудит о патриотизме.
А вообще-то скажу, возвращаясь к названному в записке стихотворению, хорошо бы написать "Послание" не Ельцину от Гитлера, а Гитлеру от Ельцина - отчет о проделанной за первую пятилетку работе по выполнению всех замыслов бесноватого в отношении СССР и советского народа. После такого отчета фюрер, глядишь, для своего адепта, продолжателя и друга забронировал бы в преисподней местечко не на углях, а лишь на гвоздях.
Дорогой т. Бушин!
Пожалуйста, назовите Ваших любимых писателей.
Т.В.Воробьева.
Мне это трудно. Список был бы длинный. Что касается русской классики... Года два назад, в дни предыдущего съезда КПРФ в буфете Колонного Зала Дома союзов у одной из стоек возникло непроизвольное и мимолетное дружеское застолье. Прервав оживленный говор, Расул Гамзатов вдруг сказал:
- Выпьем за русскую литературу!
- Это - как античность, - вставил я.
- Нет, - возразил Расул, - это выше!
Я не стал спорить...
Меня поражает, с какой легкостью иные собратья обходятся с крупнейшими и сложнейшими фигурами нашей литературы. Мне понятно, например, почему "Литгазета" и ее тогдашний редактор Ф.Бурлацкий, в первый же год смуты смахнули с первой полосы своей "свободной трибуны" профиль Максима Горького, стоявший там десятки лет, - это лакеи режима, его рабы, и великий писатель ненавистен им уж за один-единственный свой афоризм - "Ложь - религия рабов и хозяев. Правда - Бог свободного человека". Они тут продолжают линию Троцкого и Зиновьева, ненавистников Горького. Но ведь примеру "литгазетчиков" тотчас последовали и "Наш современник", где сплошные коммунисты, фронтовики, пятизвездочные патриоты, есть даже лауреаты премии имени Горького. И это в дни такого разгула русофобии, когда надо бы беречь, как зеницу ока, каждый русский талант. А Горький ярче, мощнее, чем кто бы то ни было, свидетельствует о глубинной, исконной талантливости нашего народа. Если он не писал бы больше ничего, кроме пьесы "На дне", вот уже 100 лет не сходящей со сцен мира, то и тогда, подобно Грибоедову с его "Горем от ума", навеки остался бы в русской культуре.
Кстати сказать, эта великая пьеса идет сейчас в одном московском театре под названием "Ночлежка", а в другом - "Без солнца".*) Непонятно, чем не понравилось название, данное самим автором. Неужто он думал над ним меньше, чем нынешние постановщики. В пьесе нарисована философски глубокая картина жизни на дне общества. А название "Ночлежка" низводит ее до уровня плоского быта и лишает всякой философской выразительности. Но еще неудачнее второе название, ибо в пьесе, несмотря ни на что, все-таки есть солнце - это монологи Сатина с его верой в человека, в правду, в свободу.
Владимир Сергеевич
Расскажите кратко о своей жизни и литературном пути.
Ю.Миличевич.
Если кратко, то можно словами Маяковского, написанными по пути в Америку:
Родился, рос, кормили соскою.
Жил, работал, стал староват.
Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова...
Или словами Есенина:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне...
А если поподробней... Скажу о поре, определяющей жизнь - о детстве. Оно было у меня счастливым, хотя не всегда сытым. В 12 лет я потерял отца, и нас осталось у матери трое, а она работала всего лишь сестрой милосердия на фабричном здравпункте в Измайлове. Ничего, все трое вышли в люди.
Мое детство прошло среди фабричных и деревенских мальчишек с их ясным духовным миром, с твердыми нравственными принципами, с четким пониманием добра и зла, с неукоснительным следованием таким, например, рыцарским догматам, как "Лежачего не бьют!"
По непонятным для меня причинам отца часто переводили главным врачом из одной больницы в другую, и мы жили попеременно во многих подмосковных селах и текстильных городках: Глухово (близ Богородска-Ногинска), Минино, Раменское, Кунцево, Измайлово. В сущности, тогда это была настоящая русская провинция с ее немалыми духовными преимуществами.
В то же время каждый год с сестрами, а позже я один, на все лето (однажды зимой) уезжали к дедушке и бабушке в деревню. Это в Тульской области, на былинной красавице Непрядве, в 20 верстах от Куликова Поля. Поистине "здесь русский дух, здесь Русью пахнет"... К тому же бабушку звали Арина, пусть и не Родионовна, а деревня наша Рыльское была как бы прекрасной частью прекрасного села Михайловского, пусть и не Псковской губернии. Как же было на такой земле и при столь многозначительных совпадениях ни приобщиться к поэзии...
Покойный краевед Александр Владимирович Казанский, автор обстоятельного исследования "300-летие села Михайловского", опубликованного в куркинской районной газете "Коммунар", составил мне по ревизским сказкам, хранящимся в тульском областном архиве, мое родословное дерево. Первым моим предком, которого он смог назвать, был Степан Феопентович Бушин, родившийся в 1703 г., за 6 лет до Полтавской битвы.
А появились Бушины на Непрядве в середине XVII в., во времена царя Алексея Михайловича. Тогда в Курско-Орловских краях, в районе городов Рыльск и Кромы был переизбыток населения, и царь какую-то часть своих подданных, среди которых, как видно, оказалось немало и моих однофамильцев, в частности и прямых предков, переселил на соседнюю тульскую землю. Отсюда и название нашей деревни - Рыльское, а соседней - Кромское. На моей памяти, пожалуй, половина жителей Рыльского были Бушины, другая половина - Детковы и Ерошкины.
Когда мое имя замельтешило в печати, я порой получал письма от однофамильцев, интересовавшихся, откуда я. Ведь фамилия-то довольно редкая, тем более, вроде бы, иностранного корня: "буш" есть и в немецком, и в английском, и во французском языках, и везде означает разное. Одни письма были из Курской области - это понятно, другие - из Тульской, тоже ясно. Но такие письма приходили еще и с Урала, из Нижнего Тагила. Это озадачивало. Александр Васильевич объяснил мне загадку. Оказывается, известный тульский богач Александр Григорьевич Бобринский (1762-1813), побочный сын Екатерины Второй и графа Григория Орлова, родоначальник обширного графского рода Бобринских, однажды проиграл в карты изрядную сумму Павлу Григорьевичу Демидову (1738-1821), одному из представителей знаменитого рода уральских горнозаводчиков, ведшего начало от тороватого тульского кузнеца Никиты Демидовича Антуфьева (1656-1725), с 1720 г. - дворянина Демидова. Неизвестно, по какой причине Бобринский рассчитался за картежный долг своими крестьянами, среди которых опять же оказались мои однофамильцы, а, может быть, и предки. Так образовались в России три "куста" Бушиных...
Однажды в Коктебеле в каком-то разговоре писатель Л.А.Жуховицкий сказал мне:
- Какая разница, кто какой национальности! Я полуеврей-полуполяк, ты полурусский-полунемец.
Я оторопело ахнул, а потом весело расхохотался. Позже как-то по случаю сказал соседу Жуховицкого писателю О.И.Курганову, что Леонид Аронович называет себя полуполяком. Оскар Иеремеевич ахнул еще удивленней и расхохотался еще веселей, чем я.
Первую попытку приобщиться к поэзии я предпринял именно в Рыльском - однажды в амбаре, под шум дождя по железной крыше. Странно, это были строки о зиме: "Вот вьюга первая завыла..."
Тогда же, в 1936 г. впервые послал свои корявые строки в газету. Это была, конечно, "Пионерская правда". А послал я отклик на смерть Максима Горького. Литературный консультант Иоффе ответил мне: "Дорогой Вова! Это пока не стихи. Тебе надо много читать" и т.д.
А напечатался впервые на фронте, в армейской газете "Разгромим врага", когда наша 50-я армия уже была в Востояной Пруссии. Это лирические стихи, которые я включил в свой недавно изданный единственный поэтический сборник. Но началось дело конфузно. В редакции засомневались, и капитан Швецов Сергей Александрович, после войны несколько лет возглавлявший журнал "Крокодил", а тогда занимавший в газете штатную должность "армейского поэта", прислал мне письмо: "Тов. Бушин! Стихотворение Ваше получил. Оно настолько хорошо, что у некоторых товарищей из нашей редакции возникло сомнение: действительно ли Вами написана эта вещь? Не списана ли она из какого-либо журнала. Прошу прислать другие Ваши стихи и указать Ваше воинское звание. Не обижайтесь. Дело в том, что мы нередко получаем стихи, под которыми стоят подписи, никакого отношения к ним не имеющие".
Вот сколь соблазнительна в России литературная слава - даже на фронте под огнем противника, в трех шагах от смерти в обилии водились плагиаторы! И каково ж было мне при первой попытке напечататься попасть в их число... Но, с другой стороны, и лестно: как Шолохов с "Тихим Доном"...
Вообще-то, за исключением той краткой военной поры, всю жизнь до самых последних лет печатался я всегда очень трудно. Уж куда дальше: моя книга "Эоловы арфы" пролежала в издательстве "Современник" ровно 10 лет. Пережила 3 директоров, 4 главных редакторов. И не было в стране журнала от "Севера" (Петрозаводск) до "Литературной Грузии" (Тбилиси), и от "Немана" (Минск) до "Байкала" (Улан-Уде), который не отвергал бы мои рукописи. Уж о московских журналах и не говорю. Я мог бы написать увлекательнейшую книгу "Истории моих публикаций". Из-за трудности печатания приходилось много заниматься внутренним рецензированием.
В 12 лет я первый раз побывал на Куликовом поле. И позже стихи Блока из цикла этому Полю освященного, в том числе строки о ночи перед битвой, не были для меня только литературой.
"Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат..."
И дальше - потрясавшее меня полное самоотречение, беззаветная готовность лечь костьмя за святую Русь:
"На пути - горючий белый камень,
За рекой - поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: "Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!"
Я - не первый воин, не последний,
Долго будет Родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!"
Милая Родина и большая литература сливались в моей душе воедино...
(Продолжение следует)
*) Я не любитель театра, но не в силах отказать товарищу и недавно вместе с ним посмотрел "Без солнца" в театре "Сопричастность" (ул. Радио, 2). Смотрел на одном дыхании пьесу, которая, казалось бы, еще со школы обязана была надоесть до смерти. Причина: абсолютно классическое воспроизведение замысла А.М.Горького. Это, кстати, подтвердили и смотревшие с нами спектакль итальянские искусствоведы, специально приехавшие на первые показы этой пьесы. Классическое - это значит: крылатые фразы Луки, а особенно Сатина, жизнью которого жил на сцене Б.Панин, в постановке Игоря Михайловича Сиренко имеют совершенно не те оттенки, что навязли в зубах от их банальных повторов. Они, уверен, имеют только те оттенки, что им дал сам Горький.
Конечно, я не удержался, чтобы не упрекнуть И.М.Сиренко - зачем ему было менять название? Что он - "демократическая" лахудра, от профессионального бессилия курвящая всю нашу классику? Но оказалось, что "Без солнца" - это подлинное название рукописи пьесы, данное ей Горьким, а "На дне" - название поставившего пьесу театра. И, подумав, я понял, что оба названия имеют право на жизнь. Дело в том, что когда смотрим пьесу в театре с большим залом или по телевизору, то условности отстраняют тебя от сцены, на которой действительно показывается дно жизни. Но "Сопричастность" интересный театр. Он всего на 90 зрителей, сцена на уровне зала и входить в зал нужно через сцену с частью уже установленных декораций. Невольно получается, что ты в ночлежке и до ее обитателей рукой подать. Ты смотришь на эту жизнь так, как на нее смотрел сам Горький, и ты не в состоянии надежно отделить себя от нее. И я понял, что это пьеса не о "проклятом царизме", а о том, что нет безвыходных положений, если в жизни есть цель. Эта цель - символическое солнце. Это солнце пытается зажечь Лука, его обдумывает Сатин. Нет людей, чье солнце закатилось навсегда.
Думаю, что если В.С.Бушин сходит на эту пьесу в "Сопричастность", то убедится, что настоящее название пьесы все же "Без солнца" и не будет по поводу этого названия негодовать. (Прим. ред.)
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199711/?11_7_2
На моем творческом вечере 15 мая в Большом Зале Центрального дома литераторов я получил довольно много записок. Как и председатель вечера Александр Проханов, как и сидевшие рядом с нами на сцене Виктор Анпилов, Владимир Бондаренко, депутат Госдумы генерал армии В.И.Варенников и Юрий Мухин. На часть записок я ответил тогда же. На некоторые хочу ответить теперь, для более широкой аудитории.
13 мая мне позвонил мой старый друг Григорий Никифорович Соловьев, поистине ветеран советской литературы.
- Ты уверен, что в такое трудное смутное время да еще и в майские дни после только что прошедших праздников и демонстраций удастся собрать публику?
- Уверен, - ответил я. - Ведь объявление о вечере дали не только "Правда", "Завтра", "Дуэль", "Молния", "Патриот", "Подмосковье", то есть почти все патриотические газеты, кроме "Советской России", за что сердечное спасибо им. А еще сегодня утрецом позже всех, но, конечно же, всех эффективней в благородное дело рекламы моего вечера включилось само НТВ. А это - миллионы зрителей!
- Как это? Как это? Как это? - изумленно пролепетал мой ветеран.
- Как? Очень даже завлекательно! Какой-то Киселев-Компотов объявил в обзоре печати, что вот, мол, некий Бушин, у которого за душой ни одной книги, напечатал в "Завтра" аж три нехороших статьи о любимце телевидения Эдварде Адольфовиче Радзинском, написавшем горы распрекраснейших книг и о любви, и о Сократе, и о Николае Втором, и о женщине, и о пожарниках, и о Сенеке, и о Сталине, и кое о чем сверх того, что, конечно же, обогатило мировую культуру! И представьте себе, говорит, у этой жалкой букашки по фамилии Бушин, претендующей на роль сокрушителя мировых авторитетов, послезавтра состоится творческий вечер. И где - в ЦДЛ! В исконной вотчине, в древнем обиталище, в персональной берлоге таких общепризнанных и прославленных гиппопотамов изящной словесности, как Евтушенко, Окуджава, Вознесенский. И тут Компотов развернул номер "Завтра" - полюбуйтесь, мол, на эту пощечину общественному вкусу - и телезрители могли воочию видеть, где, когда и во сколько состоится вечер. Что еще надо?
- Этот Компотов, - уверенно сказал Григорий Никифорович, - конечно же, твой тайный почитатель. Это ж надо, какую ловкую форму рекламы придумал. Талант! Кто же не пойдет на вечер такого субчика, да еще в ЦДЛ! Это же все равно, что персональный вечер Герострата в Академии архитектуры. А поскольку Радзинский, как я слышал, сражен твоими статьями наповал, то возможна и такая аналогия: "Пресс-конференция Дантеса в Институте мировой литературы"... Ты меня извини, я по старческой нерезвости своей едва ли пойду на вечер, но уж зато буду спать в этот день спокойно: благодаря твоему телепочитателю публика повалит валом. Ведь ее интерес к разного рода сокрушителям, поджигателям и душегубам развили за эти годы беспредельно. Помню, Есенин мне говорил...
И вот я стою на сцене ЦДЛ, пропахшей потом Евтушенки и Окуджавы. В зале - яблоку негде упасть. По подсчетам моего друга испанца Хосе Нуньо в проходах сидело на полу и стояло сотни полторы людей. Нижайший поклон тебе за это, энтевушечка, радость моя ненаглядная. Гран мерси, любезный Киселев-Копмотов! Дай вам Бог прожить 100 лет и еще 50 на карачках проползать...
А за несколько дней до этого я соображал, кого надо обязательно пригласить на вечер. Конечно, одноклассников, с кем 21 июня 41-го года веселился и грустил на выпускном вечере нашей 437-й школы Сталинского района Москвы. Разыскал Нину Головину, первую красавицу и первую отличницу школы, Вадима Тарханова, загадочно-молчаливого добряка, вернувшегося с фронта инвалидом, а Шура Астахова - тоже фронтовичка, светлая душа - как потом оказалось, сама явилась. И милый друг Толя Лишаев - тоже. Пришли бы наверняка Игорь Зайцев, Володя Семенов, Фридрих Бук, Толя Федотов, Валя Андрусов, Гриша Моисеев, Леня Гиндин, Лева Давыдов... Пришли бы... Пришли бы, если на утро после выпускного вечера не началась бы война...
Кого еще пригласить? Само собой понятно, что хорошо бы однополчан, но их в Москве да теперь и по всей России раз, два и обчелся. Разыскал ротную телефонистку Шуру Алехину. Обещала, но позволит ли здоровье?..
А кого из однокашников по Литинституту? Весь курс позвал бы! Но вот недавно в храме Христа Спасителя сказал я последнее "прости" Володе Солоухину, а до него - Юля Друнина, Герман Валиков, Люда Шлейман, Лиля Обухова, Володя Тендряков, Женя Винокуров... Женя-то, мой лучший друг студенческих лет, конечно, пришел бы. И Герман, и Юля, а Люда и Лиля - прилетели бы, прискакали бы, уж это точно...
Моя душа - Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю непричастных...
Может, позвать Гришу Поженяна?.. Да ведь недавно звонил ему, поздравил со статьей в "Комсомолке", потом послал свою книгу "Колокола громкого боя" с дружеской надписью, - и не ворохнулся в ответ однокашничек. Он, вишь ты, теперь в другом Союзе писателей, в том самом, из коего исключают за общение с членами нашего Союза, как исключили недавно М.Кудимову, А.Гангнуса и еще кого-то. Чего ж звонить?.. А что если потревожить Жору? Ведь был парторгом курса, 22 ордена, 19 литературных премий. Живой классик. Живет на даче. Звоню.
- Старик, сколько лет, сколько зим! Приходи на мой вечер. В кои-то веки... Рад буду! Ведь я не забыл, как ты хотел дать мне премию Шолохова. Ну, правда, в последний момент дрогнул и взял ее себе, но какой благородный был порыв!..
- Гм... гм... гм... А кто пришлет за мной машину на дачу?..
Моя душа - Элизиум теней...
И тени эти, безмолвные, светлые и прекрасные, толпились вокруг все время, пока я стоял на сцене у микрофона. А иные из них, право, смотрели на меня из полутемного зала. И мне даже казалось порой, что некоторые записки - от них или от их имени...
Что ж, начнем...
Уважаемый Владимир Сергеевич!
Мой отец погиб под Сталинградом. Я хочу спеть одну из песен, которые сейчас не поют, - "Любите Россию". Ее часто пел отец, и я уверена, что она понравится Вам.
Людмила Павловна.
Дорогая Людмила Павловна, спасибо, но я был не вправе нарушать сценарий вечера, расписанный по минутам. Мы с Вами еще споем любимую песню Вашего отца-сталинградца.
Владимир!
Прочтите "Послание Ельцину от Гитлера". Это ведь Ваши стихи, хоть и безымянные. Уважьте народ.
Все слушатели!
Это не мои стихи. Мне их кто-то присылал; если память не изменяет, они довольно невысокого любительского уровня. И я не имею обыкновения печатать или пускать по рукам что-либо свое анонимно. Как известно, когда через 7 лет после ее написания знаменитая поэма "Гавриилиада" дошла до правительства, и Верховная комиссия потребовала от Пушкина объяснений, он отказался от авторства и даже попробовал свалить ответственность за "прекрасную шалость", как назвал поэму П.А.Вяземский, на бедного князя Д.П.Горчакова, уж недосягаемого для Комиссии по причине своего достопечального сошествия во ад. Однако позже в письме, переданном царю безо всяких посредников и недошедшем до нас, Александр Сергеевич, судя по всему, признал свое авторство. Ну, а мне в данном случае, ей Богу, не в чем было признаваться, если бы я даже точно знал, что мое письмо царь получит в собственные руки.
Надеюсь, читатель понимает, что вся эта аналогия с историей "Гавриилиады" имеет чисто внешний, только сюжетный характер. Лишь в надежде на это решаюсь продолжить аналогию и дальше: я тоже состою в переписке с царем. Она началась по его почину. Прислал уже два пышущих патриотизмом письма в конвертах, изготовленных в Финляндии, - ко Дню Победы в прошлом году и в этом. Я ответил пока на одно, и не в конверте, а на страницах "Завтра". Мое письмо кончалось примерно так: "Шел бы ты, батя, на Лобное место, стал бы там на колени, перекрестился трижды на Василия Блаженного, на кремлевскую звезду да на красный флаг, вновь занявший бы свое законное место там, где ныне трепыхается власовский триколор, повешенный твоей трехпалой дланью, да попросил бы прощения у всего народа СССР, преданного тобой. Может, народ, принимая во внимание твою умственную скорбность, еще и простил бы..." В его новом письме - ни слова об этом. Опять языком Лифшица да Немцова дудит о патриотизме.
А вообще-то скажу, возвращаясь к названному в записке стихотворению, хорошо бы написать "Послание" не Ельцину от Гитлера, а Гитлеру от Ельцина - отчет о проделанной за первую пятилетку работе по выполнению всех замыслов бесноватого в отношении СССР и советского народа. После такого отчета фюрер, глядишь, для своего адепта, продолжателя и друга забронировал бы в преисподней местечко не на углях, а лишь на гвоздях.
Дорогой т. Бушин!
Пожалуйста, назовите Ваших любимых писателей.
Т.В.Воробьева.
Мне это трудно. Список был бы длинный. Что касается русской классики... Года два назад, в дни предыдущего съезда КПРФ в буфете Колонного Зала Дома союзов у одной из стоек возникло непроизвольное и мимолетное дружеское застолье. Прервав оживленный говор, Расул Гамзатов вдруг сказал:
- Выпьем за русскую литературу!
- Это - как античность, - вставил я.
- Нет, - возразил Расул, - это выше!
Я не стал спорить...
Меня поражает, с какой легкостью иные собратья обходятся с крупнейшими и сложнейшими фигурами нашей литературы. Мне понятно, например, почему "Литгазета" и ее тогдашний редактор Ф.Бурлацкий, в первый же год смуты смахнули с первой полосы своей "свободной трибуны" профиль Максима Горького, стоявший там десятки лет, - это лакеи режима, его рабы, и великий писатель ненавистен им уж за один-единственный свой афоризм - "Ложь - религия рабов и хозяев. Правда - Бог свободного человека". Они тут продолжают линию Троцкого и Зиновьева, ненавистников Горького. Но ведь примеру "литгазетчиков" тотчас последовали и "Наш современник", где сплошные коммунисты, фронтовики, пятизвездочные патриоты, есть даже лауреаты премии имени Горького. И это в дни такого разгула русофобии, когда надо бы беречь, как зеницу ока, каждый русский талант. А Горький ярче, мощнее, чем кто бы то ни было, свидетельствует о глубинной, исконной талантливости нашего народа. Если он не писал бы больше ничего, кроме пьесы "На дне", вот уже 100 лет не сходящей со сцен мира, то и тогда, подобно Грибоедову с его "Горем от ума", навеки остался бы в русской культуре.
Кстати сказать, эта великая пьеса идет сейчас в одном московском театре под названием "Ночлежка", а в другом - "Без солнца".*) Непонятно, чем не понравилось название, данное самим автором. Неужто он думал над ним меньше, чем нынешние постановщики. В пьесе нарисована философски глубокая картина жизни на дне общества. А название "Ночлежка" низводит ее до уровня плоского быта и лишает всякой философской выразительности. Но еще неудачнее второе название, ибо в пьесе, несмотря ни на что, все-таки есть солнце - это монологи Сатина с его верой в человека, в правду, в свободу.
Владимир Сергеевич
Расскажите кратко о своей жизни и литературном пути.
Ю.Миличевич.
Если кратко, то можно словами Маяковского, написанными по пути в Америку:
Родился, рос, кормили соскою.
Жил, работал, стал староват.
Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова...
Или словами Есенина:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне...
А если поподробней... Скажу о поре, определяющей жизнь - о детстве. Оно было у меня счастливым, хотя не всегда сытым. В 12 лет я потерял отца, и нас осталось у матери трое, а она работала всего лишь сестрой милосердия на фабричном здравпункте в Измайлове. Ничего, все трое вышли в люди.
Мое детство прошло среди фабричных и деревенских мальчишек с их ясным духовным миром, с твердыми нравственными принципами, с четким пониманием добра и зла, с неукоснительным следованием таким, например, рыцарским догматам, как "Лежачего не бьют!"
По непонятным для меня причинам отца часто переводили главным врачом из одной больницы в другую, и мы жили попеременно во многих подмосковных селах и текстильных городках: Глухово (близ Богородска-Ногинска), Минино, Раменское, Кунцево, Измайлово. В сущности, тогда это была настоящая русская провинция с ее немалыми духовными преимуществами.
В то же время каждый год с сестрами, а позже я один, на все лето (однажды зимой) уезжали к дедушке и бабушке в деревню. Это в Тульской области, на былинной красавице Непрядве, в 20 верстах от Куликова Поля. Поистине "здесь русский дух, здесь Русью пахнет"... К тому же бабушку звали Арина, пусть и не Родионовна, а деревня наша Рыльское была как бы прекрасной частью прекрасного села Михайловского, пусть и не Псковской губернии. Как же было на такой земле и при столь многозначительных совпадениях ни приобщиться к поэзии...
Покойный краевед Александр Владимирович Казанский, автор обстоятельного исследования "300-летие села Михайловского", опубликованного в куркинской районной газете "Коммунар", составил мне по ревизским сказкам, хранящимся в тульском областном архиве, мое родословное дерево. Первым моим предком, которого он смог назвать, был Степан Феопентович Бушин, родившийся в 1703 г., за 6 лет до Полтавской битвы.
А появились Бушины на Непрядве в середине XVII в., во времена царя Алексея Михайловича. Тогда в Курско-Орловских краях, в районе городов Рыльск и Кромы был переизбыток населения, и царь какую-то часть своих подданных, среди которых, как видно, оказалось немало и моих однофамильцев, в частности и прямых предков, переселил на соседнюю тульскую землю. Отсюда и название нашей деревни - Рыльское, а соседней - Кромское. На моей памяти, пожалуй, половина жителей Рыльского были Бушины, другая половина - Детковы и Ерошкины.
Когда мое имя замельтешило в печати, я порой получал письма от однофамильцев, интересовавшихся, откуда я. Ведь фамилия-то довольно редкая, тем более, вроде бы, иностранного корня: "буш" есть и в немецком, и в английском, и во французском языках, и везде означает разное. Одни письма были из Курской области - это понятно, другие - из Тульской, тоже ясно. Но такие письма приходили еще и с Урала, из Нижнего Тагила. Это озадачивало. Александр Васильевич объяснил мне загадку. Оказывается, известный тульский богач Александр Григорьевич Бобринский (1762-1813), побочный сын Екатерины Второй и графа Григория Орлова, родоначальник обширного графского рода Бобринских, однажды проиграл в карты изрядную сумму Павлу Григорьевичу Демидову (1738-1821), одному из представителей знаменитого рода уральских горнозаводчиков, ведшего начало от тороватого тульского кузнеца Никиты Демидовича Антуфьева (1656-1725), с 1720 г. - дворянина Демидова. Неизвестно, по какой причине Бобринский рассчитался за картежный долг своими крестьянами, среди которых опять же оказались мои однофамильцы, а, может быть, и предки. Так образовались в России три "куста" Бушиных...
Однажды в Коктебеле в каком-то разговоре писатель Л.А.Жуховицкий сказал мне:
- Какая разница, кто какой национальности! Я полуеврей-полуполяк, ты полурусский-полунемец.
Я оторопело ахнул, а потом весело расхохотался. Позже как-то по случаю сказал соседу Жуховицкого писателю О.И.Курганову, что Леонид Аронович называет себя полуполяком. Оскар Иеремеевич ахнул еще удивленней и расхохотался еще веселей, чем я.
Первую попытку приобщиться к поэзии я предпринял именно в Рыльском - однажды в амбаре, под шум дождя по железной крыше. Странно, это были строки о зиме: "Вот вьюга первая завыла..."
Тогда же, в 1936 г. впервые послал свои корявые строки в газету. Это была, конечно, "Пионерская правда". А послал я отклик на смерть Максима Горького. Литературный консультант Иоффе ответил мне: "Дорогой Вова! Это пока не стихи. Тебе надо много читать" и т.д.
А напечатался впервые на фронте, в армейской газете "Разгромим врага", когда наша 50-я армия уже была в Востояной Пруссии. Это лирические стихи, которые я включил в свой недавно изданный единственный поэтический сборник. Но началось дело конфузно. В редакции засомневались, и капитан Швецов Сергей Александрович, после войны несколько лет возглавлявший журнал "Крокодил", а тогда занимавший в газете штатную должность "армейского поэта", прислал мне письмо: "Тов. Бушин! Стихотворение Ваше получил. Оно настолько хорошо, что у некоторых товарищей из нашей редакции возникло сомнение: действительно ли Вами написана эта вещь? Не списана ли она из какого-либо журнала. Прошу прислать другие Ваши стихи и указать Ваше воинское звание. Не обижайтесь. Дело в том, что мы нередко получаем стихи, под которыми стоят подписи, никакого отношения к ним не имеющие".
Вот сколь соблазнительна в России литературная слава - даже на фронте под огнем противника, в трех шагах от смерти в обилии водились плагиаторы! И каково ж было мне при первой попытке напечататься попасть в их число... Но, с другой стороны, и лестно: как Шолохов с "Тихим Доном"...
Вообще-то, за исключением той краткой военной поры, всю жизнь до самых последних лет печатался я всегда очень трудно. Уж куда дальше: моя книга "Эоловы арфы" пролежала в издательстве "Современник" ровно 10 лет. Пережила 3 директоров, 4 главных редакторов. И не было в стране журнала от "Севера" (Петрозаводск) до "Литературной Грузии" (Тбилиси), и от "Немана" (Минск) до "Байкала" (Улан-Уде), который не отвергал бы мои рукописи. Уж о московских журналах и не говорю. Я мог бы написать увлекательнейшую книгу "Истории моих публикаций". Из-за трудности печатания приходилось много заниматься внутренним рецензированием.
В 12 лет я первый раз побывал на Куликовом поле. И позже стихи Блока из цикла этому Полю освященного, в том числе строки о ночи перед битвой, не были для меня только литературой.
"Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат..."
И дальше - потрясавшее меня полное самоотречение, беззаветная готовность лечь костьмя за святую Русь:
"На пути - горючий белый камень,
За рекой - поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: "Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!"
Я - не первый воин, не последний,
Долго будет Родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!"
Милая Родина и большая литература сливались в моей душе воедино...
(Продолжение следует)
*) Я не любитель театра, но не в силах отказать товарищу и недавно вместе с ним посмотрел "Без солнца" в театре "Сопричастность" (ул. Радио, 2). Смотрел на одном дыхании пьесу, которая, казалось бы, еще со школы обязана была надоесть до смерти. Причина: абсолютно классическое воспроизведение замысла А.М.Горького. Это, кстати, подтвердили и смотревшие с нами спектакль итальянские искусствоведы, специально приехавшие на первые показы этой пьесы. Классическое - это значит: крылатые фразы Луки, а особенно Сатина, жизнью которого жил на сцене Б.Панин, в постановке Игоря Михайловича Сиренко имеют совершенно не те оттенки, что навязли в зубах от их банальных повторов. Они, уверен, имеют только те оттенки, что им дал сам Горький.
Конечно, я не удержался, чтобы не упрекнуть И.М.Сиренко - зачем ему было менять название? Что он - "демократическая" лахудра, от профессионального бессилия курвящая всю нашу классику? Но оказалось, что "Без солнца" - это подлинное название рукописи пьесы, данное ей Горьким, а "На дне" - название поставившего пьесу театра. И, подумав, я понял, что оба названия имеют право на жизнь. Дело в том, что когда смотрим пьесу в театре с большим залом или по телевизору, то условности отстраняют тебя от сцены, на которой действительно показывается дно жизни. Но "Сопричастность" интересный театр. Он всего на 90 зрителей, сцена на уровне зала и входить в зал нужно через сцену с частью уже установленных декораций. Невольно получается, что ты в ночлежке и до ее обитателей рукой подать. Ты смотришь на эту жизнь так, как на нее смотрел сам Горький, и ты не в состоянии надежно отделить себя от нее. И я понял, что это пьеса не о "проклятом царизме", а о том, что нет безвыходных положений, если в жизни есть цель. Эта цель - символическое солнце. Это солнце пытается зажечь Лука, его обдумывает Сатин. Нет людей, чье солнце закатилось навсегда.
Думаю, что если В.С.Бушин сходит на эту пьесу в "Сопричастность", то убедится, что настоящее название пьесы все же "Без солнца" и не будет по поводу этого названия негодовать. (Прим. ред.)
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199711/?11_7_2