СКОРБЬ б/у (или о чистоте рук Андрея Вознесенского)
(В.С.БУШИН)
Восьмого апреля хоронили Владимира Солоухина. Отпевали его в одном из приделов еще не отстроенного храма Христа Спасителя. На панихиде дали слово и Андрею Вознесенскому. Он без стихов не может. Стал читать и на этот раз.
СОСЕД
Сквозь вечные наши споры
предсмертная скорбь сосет.
Сквозь доски гнилого забора
заутренний свет плывет...
Он - тезка Владимирского собора
и Золотых Ворот.
Плывут над тоской великой,
не уместясь в гробу, верблюды его верлибров -
с могилою на горбу.
Присутствующие на панихиде встретили чтение поэта, а, может быть, и само появление его неодобрительно, раздались даже приглушенные восклицания "Иуда!". Это в таком-то месте, в такой-то час!
На другой же день, девятого апреля, "Сосед" со своими верблюдами украсил страницы "Литературной газеты". Отменная оперативность! Но почему негодовал и кое-кто из тех, что присутствовали на панихиде? Думаю, что некоторые основания для этого у них были. А дело вот в чем...
А.Вознесенский много пишет и говорит о своей давней, самозабвенной, жертвенной, даже на грани большого риска, героической любви к Борису Пастернаку. Уверяет, например: "В тягостной атмосфере антипастернаковских гонений похоронного лета мне все же удалось напечатать в газете "Литература и жизнь" стихи под названием "Кроны и корни" с подзаголовком "Памяти Толстого". Натяжка была невелика - путь и дух Толстого были ему (Пастернаку) близки".
Вот какая ужасающая обстановка царила в стране, вот как приходилось ловчить да изощряться честным и благородным людям, чтобы выразить свои благородные чувства, в том числе, любовь к Пастернаку!
Однако А.Вознесенский, к сожалению, не совсем точен. Во-первых, стихи "Крона и корни" появились в газете не в "похоронное лето" (Б.Л.Пастернака хоронили 2 июня 1960 года), а 20 ноября, то есть в самом конце осени. Во-вторых, тогда, спустя полгода после смерти поэта, "тягостной атмосферы антипастернаковских гонений" А.Вознесенский ощутить на себе не мог, ибо обстановка изменилась, о чем свидетельствуют такие, например, факты: в издательстве "Художественная литература" именно в это время готовилась большая книга Пастернака "Стихотворения и поэмы", которая через несколько месяцев, в 1961 году, и вышла; а сам Вознесенский еще раньше, именно в то "похоронное лето", вступил в Союз писателей. Поэтому, в-третьих, несколько странно звучат его слова "мне все же удалось напечатать", - можно подумать, что при этом гонимый автор одолел невероятные преграды, чем-то жертвовал, рисковал или выдержал титаническую борьбу.
Номер от 20 ноября 1960 года газеты "Литературная жизнь" (на ее основе создан еженедельник "Литературная Россия") был целиком посвящен Льву Толстому, 50-й годовщине со дня его смерти. Там напечатаны материалы, принадлежащие перу А.И.Куприна, тогда еще здравствовавших А.Б.Гольденвейзера, Ольги Форш, Алисы Коонен, Ефима Пермитина, Льва Никулина, Виктора Шкловского, Дмитрия Благого... Всего около тридцати авторов, ныне, увы, в большинстве своем уже ушедших из жизни. И почему бы в таком номере газеты не напечатать скорбные стихи молодого, только что принятого в Союз писателей поэта, именно годовщине смерти Толстого, как все считали, и посвященные? Легко допустить, что Вознесенского даже попросили написать стихи специально для этого номера. И они ни у кого не вызвали сомнения.
Действительно, с первых же строк все в них воспринималось как благоговейная скорбная дань памяти именно Толстого:
Несли - не хоронить,
Несли - короновать...
При последнем слове, естественно, нельзя было не вспомнить, что при жизни великого писателя говаривали: "В России два царя: один - в Зимнем дворце, другой - в Ясной Поляне". А советского поэта Пастернака царем, помнится, никто не называл, и коронация кого бы то ни было (кроме, разве, чемпиона мира по шахматам) в 1960 году выглядела бы более чем странно.
Дымясь локомотивом,
Художник жил - лохмат...
Тут, конечно, всплывали в сознании читателя и знаменитая борода Толстого, о которой можно сказать, что она "дымилась", и его лохматые брови, да и слово "локомотив" свидетельствовало скорее о начале века, чем о наших днях.
Ему лопаты были
Божественней лампад!
Здесь слышались и мотив широко известной любви Льва Николаевича к физической работе, и даже мотив его столь же широко известных антицерковных взглядов. А о какой лампаде могла идти речь в применении к Пастернаку?
Далее в стихах дважды упоминалось об "уходе" да еще о "побеге", - уж одного этого было бы уже достаточно, чтобы вызвать в памяти образ именно Толстого, его уход. А Пастернак, как известно, никуда не уходил и не убегал, если не считать уход от одной жены к другой. Знатоки биографии классика могли отметить и такую деталь:
Художники уходят -
Без шапок...
В ночь ухода Толстого действительно потерял шапку в усадебных кустах, и долго искал ее. Да еще в стихотворении упоминалось о "полянах", - кто же при этом не вспомнил бы Поляну Ясную! Наконец, в последнем четверостишии говорилось:
Листву роняют кроны...
Но ведь это происходит именно осенью, когда хоронили Толстого, а не в начале лета, когда хоронили Пастернака.
Нет ничего удивительного, коли при таких-то обстоятельствах за долгие годы и десятилетия, минувшие со времени публикации стихотворения, ни одна живая душа не догадалась, что автор, оказывается, скорбел здесь не о Толстом, а о Пастернаке, причем сей акт столь тщательно замаскированного мужества грозил ему, надо понимать, великой опасностью. Не догадались даже те, кому Вознесенский так щедро посвящал свои стихи, а из них, что особенно изумляло, - даже свой брат стихотворец! Ни Евтушенко и Боков, ни Солоухин и Ахмадулина, ни Дементьев и Вегин...
Вероятно, такой всеобщей несообразительностью поэт был сильно раздосадован и огорчен: ведь этак может случиться, что вообще никто никогда не поймет и не оценит его бесстрашного поступка! И вот, безрезультатно прождав почти четверть века, Вознесенский решил, наконец, подсказать тугодумам. В 1984 году, включая это стихотворение в собрание своих сочинений, строку "Зияет дом его" он переделал так: "На даче никого"... Уж теперь-то, надеялся, поди, враз все поймут: кто же не знает, что у Толстого было родовое поместье и дом в Хамовниках, а у Пастернака именно дача в Переделкино. Но прошел год, другой, третий, - опять никто ничего не понимает! Между тем, минуло уже 27 лет, начался 28-й... И тут Вознесенский не выдержал, возгласил со страниц "Недели": - Да вот же я о ком скорбел, братцы! Больно мне нужен Толстой, он для меня только ширма...
Все были поражены. Распространялось глобальное недоумение, перешедшее в чувства более сильные. Из сотоварищей Вознесенского по тому номеру газеты "Литературная жизнь", как уже сказано, почти никого не осталось в живых. В противном случае трудно было бы предвидеть последствия. Пожалуй, даже корректно-сдержанный и молчаливый А.Б.Гольденвейзер мог бы сказать по этому примерно так: "Мы думали, что вы, как все, с искренним чувством, от души... Да известно ли вам, как такие проделки называются? Это же все равно, что принести на могилу, обливаясь слезами, венок с лентой "Дорогому и незабвенному НН", а потом под покровом ночи перетащить венок на другую могилу и нацепить новую ленту: "Незабвенному и дорогому ММ". И как после этого верить другим вашим бесчисленным посвящениям? Кто поручится, что через 28 лет, а то и гораздо раньше, вы не объявите, что ваши неоднократно изданные стихи посвящены, например, не Гуттузо, а Карузо, не Гамзатову, а Арбатову, не Виктору Шкловскому, а Голембиовскому? Или уж и впрямь, как вы пишете,
Нам, как аппендицит,
поудалили стыд..."
Думаю, что в этой истории и кроется причина того, что при чтении Вознесенским стихов, посвященных Владимиру Солоухину, стены недостроенного храма огласили гневные восклицания. Вероятно, кое-кто подумал: "Сегодня он изображает себя скорбящим о Солоухине, а придет время и скажет, что в стихах этих имел в виду вовсе не Солоухина, а Иосифа Бродского, допустим. Единожды солгавши, кто тебе поверит".
А недавно Вознесенский каким-то образом приобщился к делу воссоединения Руси и Белоруссии, вошел в какую-то комиссию, что ли. Выступая по телевидению, сказал, что он всей своей чувствительной душой за воссоединение, но - "святое дело надо делать чистыми руками". Это он-то учит других чистоте рук!..
И уж тут нельзя не умолчать еще вот о чем.
Заметив однажды, что на похоронах Пастернака "так печально мало было писателей", А.Вознесенский сокрушался: "Увы, это был пример бытовавшего тогда двоедушия, "двойного счета", когда иные восторженно шептались о поэте дома (шептались! - В.Б.), но клеймили его с трибуны и не решились даже проститься". В самом деле, факты такого двоедушия, к сожалению, имели место не только в проклинаемые застойные годы, но и в либеральную эпоху Хрущева. Об одном из таких фактов вспоминала когда-то дочь Марины Цветаевой - Ариадна Сергеевна: "Было это в пятьдесят седьмом году в Переделкино. Помню так. В столовой - огромная елка. За огромным столом - Борис, его жена Зинаида Николаевна, Ахматова, артист Ливанов, Федин, Нейгаузы, какой-то начинающий поэт Андрюша... Пили, ели, развеселились все. Потом Пастернак читал свои стихи. Анна Андреевна хвалила его... Начинающий Андрюша глядел всем по очереди в рот. К слову сказать, этот Андрюша писал под Пастернака. Борис наставлял Андрюшу, а когда умер, улыбчивый Андрюша не отважился даже пойти провожать своего наставника и учителя - оторопь взяла" (С.Грибанов. Тайна одной инверсии. М., Воениздат, 1985, с. 62).
Можно только гадать, кто этот Андрюша, и что конкретно имела в виду Ариадна Сергеевна, когда говорила о проводах - следование в толпе за гробом, панихиду или участие в поминках на пастернаковской даче. Впрочем, это не так уж существенно. Что же касается А.Вознесенского, то он пишет, что на похоронах был, но прямо признается: хотя, мол, в течение 14 лет виделся с Пастернаком "порой еженедельно", однако от поминок отказался. У него и довод очень веский, даже возвышенный: "На дачу я не пошел. Его там не было". Да, покойники, к сожалению, как правило, на своих поминках не присутствуют. Похоже, молодой поэт узнал тогда об этом впервые...
В двадцать пятую годовщину со дня смерти Пастернака на его могилу положили венок с надписью на красной ленте: "Б.Л.Пастернаку от Союза писателей СССР". А Вознесенский возжег у могилы свечу, назвав ее "героической". Что ж, прекрасно, если бы не одно-единственное сомненьице: откуда свеча-то? Не была ли она, героическая, уже в употреблении?
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199710/?10_7_4
Восьмого апреля хоронили Владимира Солоухина. Отпевали его в одном из приделов еще не отстроенного храма Христа Спасителя. На панихиде дали слово и Андрею Вознесенскому. Он без стихов не может. Стал читать и на этот раз.
СОСЕД
Сквозь вечные наши споры
предсмертная скорбь сосет.
Сквозь доски гнилого забора
заутренний свет плывет...
Он - тезка Владимирского собора
и Золотых Ворот.
Плывут над тоской великой,
не уместясь в гробу, верблюды его верлибров -
с могилою на горбу.
Присутствующие на панихиде встретили чтение поэта, а, может быть, и само появление его неодобрительно, раздались даже приглушенные восклицания "Иуда!". Это в таком-то месте, в такой-то час!
На другой же день, девятого апреля, "Сосед" со своими верблюдами украсил страницы "Литературной газеты". Отменная оперативность! Но почему негодовал и кое-кто из тех, что присутствовали на панихиде? Думаю, что некоторые основания для этого у них были. А дело вот в чем...
А.Вознесенский много пишет и говорит о своей давней, самозабвенной, жертвенной, даже на грани большого риска, героической любви к Борису Пастернаку. Уверяет, например: "В тягостной атмосфере антипастернаковских гонений похоронного лета мне все же удалось напечатать в газете "Литература и жизнь" стихи под названием "Кроны и корни" с подзаголовком "Памяти Толстого". Натяжка была невелика - путь и дух Толстого были ему (Пастернаку) близки".
Вот какая ужасающая обстановка царила в стране, вот как приходилось ловчить да изощряться честным и благородным людям, чтобы выразить свои благородные чувства, в том числе, любовь к Пастернаку!
Однако А.Вознесенский, к сожалению, не совсем точен. Во-первых, стихи "Крона и корни" появились в газете не в "похоронное лето" (Б.Л.Пастернака хоронили 2 июня 1960 года), а 20 ноября, то есть в самом конце осени. Во-вторых, тогда, спустя полгода после смерти поэта, "тягостной атмосферы антипастернаковских гонений" А.Вознесенский ощутить на себе не мог, ибо обстановка изменилась, о чем свидетельствуют такие, например, факты: в издательстве "Художественная литература" именно в это время готовилась большая книга Пастернака "Стихотворения и поэмы", которая через несколько месяцев, в 1961 году, и вышла; а сам Вознесенский еще раньше, именно в то "похоронное лето", вступил в Союз писателей. Поэтому, в-третьих, несколько странно звучат его слова "мне все же удалось напечатать", - можно подумать, что при этом гонимый автор одолел невероятные преграды, чем-то жертвовал, рисковал или выдержал титаническую борьбу.
Номер от 20 ноября 1960 года газеты "Литературная жизнь" (на ее основе создан еженедельник "Литературная Россия") был целиком посвящен Льву Толстому, 50-й годовщине со дня его смерти. Там напечатаны материалы, принадлежащие перу А.И.Куприна, тогда еще здравствовавших А.Б.Гольденвейзера, Ольги Форш, Алисы Коонен, Ефима Пермитина, Льва Никулина, Виктора Шкловского, Дмитрия Благого... Всего около тридцати авторов, ныне, увы, в большинстве своем уже ушедших из жизни. И почему бы в таком номере газеты не напечатать скорбные стихи молодого, только что принятого в Союз писателей поэта, именно годовщине смерти Толстого, как все считали, и посвященные? Легко допустить, что Вознесенского даже попросили написать стихи специально для этого номера. И они ни у кого не вызвали сомнения.
Действительно, с первых же строк все в них воспринималось как благоговейная скорбная дань памяти именно Толстого:
Несли - не хоронить,
Несли - короновать...
При последнем слове, естественно, нельзя было не вспомнить, что при жизни великого писателя говаривали: "В России два царя: один - в Зимнем дворце, другой - в Ясной Поляне". А советского поэта Пастернака царем, помнится, никто не называл, и коронация кого бы то ни было (кроме, разве, чемпиона мира по шахматам) в 1960 году выглядела бы более чем странно.
Дымясь локомотивом,
Художник жил - лохмат...
Тут, конечно, всплывали в сознании читателя и знаменитая борода Толстого, о которой можно сказать, что она "дымилась", и его лохматые брови, да и слово "локомотив" свидетельствовало скорее о начале века, чем о наших днях.
Ему лопаты были
Божественней лампад!
Здесь слышались и мотив широко известной любви Льва Николаевича к физической работе, и даже мотив его столь же широко известных антицерковных взглядов. А о какой лампаде могла идти речь в применении к Пастернаку?
Далее в стихах дважды упоминалось об "уходе" да еще о "побеге", - уж одного этого было бы уже достаточно, чтобы вызвать в памяти образ именно Толстого, его уход. А Пастернак, как известно, никуда не уходил и не убегал, если не считать уход от одной жены к другой. Знатоки биографии классика могли отметить и такую деталь:
Художники уходят -
Без шапок...
В ночь ухода Толстого действительно потерял шапку в усадебных кустах, и долго искал ее. Да еще в стихотворении упоминалось о "полянах", - кто же при этом не вспомнил бы Поляну Ясную! Наконец, в последнем четверостишии говорилось:
Листву роняют кроны...
Но ведь это происходит именно осенью, когда хоронили Толстого, а не в начале лета, когда хоронили Пастернака.
Нет ничего удивительного, коли при таких-то обстоятельствах за долгие годы и десятилетия, минувшие со времени публикации стихотворения, ни одна живая душа не догадалась, что автор, оказывается, скорбел здесь не о Толстом, а о Пастернаке, причем сей акт столь тщательно замаскированного мужества грозил ему, надо понимать, великой опасностью. Не догадались даже те, кому Вознесенский так щедро посвящал свои стихи, а из них, что особенно изумляло, - даже свой брат стихотворец! Ни Евтушенко и Боков, ни Солоухин и Ахмадулина, ни Дементьев и Вегин...
Вероятно, такой всеобщей несообразительностью поэт был сильно раздосадован и огорчен: ведь этак может случиться, что вообще никто никогда не поймет и не оценит его бесстрашного поступка! И вот, безрезультатно прождав почти четверть века, Вознесенский решил, наконец, подсказать тугодумам. В 1984 году, включая это стихотворение в собрание своих сочинений, строку "Зияет дом его" он переделал так: "На даче никого"... Уж теперь-то, надеялся, поди, враз все поймут: кто же не знает, что у Толстого было родовое поместье и дом в Хамовниках, а у Пастернака именно дача в Переделкино. Но прошел год, другой, третий, - опять никто ничего не понимает! Между тем, минуло уже 27 лет, начался 28-й... И тут Вознесенский не выдержал, возгласил со страниц "Недели": - Да вот же я о ком скорбел, братцы! Больно мне нужен Толстой, он для меня только ширма...
Все были поражены. Распространялось глобальное недоумение, перешедшее в чувства более сильные. Из сотоварищей Вознесенского по тому номеру газеты "Литературная жизнь", как уже сказано, почти никого не осталось в живых. В противном случае трудно было бы предвидеть последствия. Пожалуй, даже корректно-сдержанный и молчаливый А.Б.Гольденвейзер мог бы сказать по этому примерно так: "Мы думали, что вы, как все, с искренним чувством, от души... Да известно ли вам, как такие проделки называются? Это же все равно, что принести на могилу, обливаясь слезами, венок с лентой "Дорогому и незабвенному НН", а потом под покровом ночи перетащить венок на другую могилу и нацепить новую ленту: "Незабвенному и дорогому ММ". И как после этого верить другим вашим бесчисленным посвящениям? Кто поручится, что через 28 лет, а то и гораздо раньше, вы не объявите, что ваши неоднократно изданные стихи посвящены, например, не Гуттузо, а Карузо, не Гамзатову, а Арбатову, не Виктору Шкловскому, а Голембиовскому? Или уж и впрямь, как вы пишете,
Нам, как аппендицит,
поудалили стыд..."
Думаю, что в этой истории и кроется причина того, что при чтении Вознесенским стихов, посвященных Владимиру Солоухину, стены недостроенного храма огласили гневные восклицания. Вероятно, кое-кто подумал: "Сегодня он изображает себя скорбящим о Солоухине, а придет время и скажет, что в стихах этих имел в виду вовсе не Солоухина, а Иосифа Бродского, допустим. Единожды солгавши, кто тебе поверит".
А недавно Вознесенский каким-то образом приобщился к делу воссоединения Руси и Белоруссии, вошел в какую-то комиссию, что ли. Выступая по телевидению, сказал, что он всей своей чувствительной душой за воссоединение, но - "святое дело надо делать чистыми руками". Это он-то учит других чистоте рук!..
И уж тут нельзя не умолчать еще вот о чем.
Заметив однажды, что на похоронах Пастернака "так печально мало было писателей", А.Вознесенский сокрушался: "Увы, это был пример бытовавшего тогда двоедушия, "двойного счета", когда иные восторженно шептались о поэте дома (шептались! - В.Б.), но клеймили его с трибуны и не решились даже проститься". В самом деле, факты такого двоедушия, к сожалению, имели место не только в проклинаемые застойные годы, но и в либеральную эпоху Хрущева. Об одном из таких фактов вспоминала когда-то дочь Марины Цветаевой - Ариадна Сергеевна: "Было это в пятьдесят седьмом году в Переделкино. Помню так. В столовой - огромная елка. За огромным столом - Борис, его жена Зинаида Николаевна, Ахматова, артист Ливанов, Федин, Нейгаузы, какой-то начинающий поэт Андрюша... Пили, ели, развеселились все. Потом Пастернак читал свои стихи. Анна Андреевна хвалила его... Начинающий Андрюша глядел всем по очереди в рот. К слову сказать, этот Андрюша писал под Пастернака. Борис наставлял Андрюшу, а когда умер, улыбчивый Андрюша не отважился даже пойти провожать своего наставника и учителя - оторопь взяла" (С.Грибанов. Тайна одной инверсии. М., Воениздат, 1985, с. 62).
Можно только гадать, кто этот Андрюша, и что конкретно имела в виду Ариадна Сергеевна, когда говорила о проводах - следование в толпе за гробом, панихиду или участие в поминках на пастернаковской даче. Впрочем, это не так уж существенно. Что же касается А.Вознесенского, то он пишет, что на похоронах был, но прямо признается: хотя, мол, в течение 14 лет виделся с Пастернаком "порой еженедельно", однако от поминок отказался. У него и довод очень веский, даже возвышенный: "На дачу я не пошел. Его там не было". Да, покойники, к сожалению, как правило, на своих поминках не присутствуют. Похоже, молодой поэт узнал тогда об этом впервые...
В двадцать пятую годовщину со дня смерти Пастернака на его могилу положили венок с надписью на красной ленте: "Б.Л.Пастернаку от Союза писателей СССР". А Вознесенский возжег у могилы свечу, назвав ее "героической". Что ж, прекрасно, если бы не одно-единственное сомненьице: откуда свеча-то? Не была ли она, героическая, уже в употреблении?
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199710/?10_7_4