Хорошее интервью М. Крутикова
http://www.lechaim.ru/898
"Как ни странно, презрение к местечковости более характерно для Москвы, чем для Ленинграда.....
А в Ленинграде не было такой модели расселения. Там заселяли огромные коммунальные квартиры и так и оставались в них жить. Жили в основном в центре, но рассеянно. У них местечковость ушла раньше, они очень быстро освоили петербургский высокий культурный стиль. И вот на эту высокую культуру был полностью ориентирован Бейзер в своих изысканиях про еврейский Петербург. Для него это в первую очередь следы прежней имперской еврейской интеллигенции, уцелевшие потомки со своими архивами и воспоминаниями, и его задача была в том, чтобы до них добраться и воссоздать картину этого замечательного имперского еврейского центра. А потом появился Дворкин, который, видимо, через это тоже прошел, но они с Бейзером быстро разошлись, потому что Дворкина петербургская русско-еврейская интеллигенция интересовала гораздо меньше - его интересовали хасидские местечки, а там - всякая реальная работа: расчистка кладбищ, реконструкция, поиск следов, запись нигунов. Мы все читали Бубера, знали, что был такой Баал-Шем-Тов, но никому не приходило в голову искать следы реального Баал-Шем-Това. А Дворкину это пришло в голову, он взял и поехал в Меджибож. И оказалось, что там есть могила Баал-Шем-Това, она, конечно, поросла кустами, но с этим можно работать. И могилы других цадиков. В общем, весь этот хасидизм у нас тут - лежит буквально под ногами. Дворкин дневник вел - у него в архиве сохранились эти походные тетради - о том, как он открывал для себя Баал-Шем-Това: первый год, второй, потом привлекал все больше и больше народу. Наверное, несколько сот человек в Ленинграде сквозь это дело прошли. И, пожалуй, осознание вот этой еврейской культуры как материальной реальности ко мне пришло через знакомство с дворкинской ленинградской группой в 1988 году.
Но Дворкина интересовал прежде всего ранний хасидизм. Никакая советская власть, никакой еврейский колхоз, никакой фольклор - все это его совершенно не волновало. И для того чтобы осознать, что при советской власти тоже было много интересного, потребовалось еще лет десять, и за это время те, кто мог что-то рассказать, либо уезжали, либо умирали. Но так всегда в антропологии: осознание важности материала приходит слишком поздно. "
"Сейчас вообще в литературе многое меняется. Все сообщество, которое читает книжки, разбивается по интересам. Я не хочу сказать, что, например, Дер Нистер должен стать частью школьной программы, но есть достаточно много людей, которые, читая «Семью Машбер», смогут что-то для себя понять. Я с этим романом провел много времени и вижу, что из него можно получить. Это роман во всех смыслах уникальный. Что бы мы без него знали о брацлавских хасидах Бердичева и вообще о Бердичеве как мистической столице еврейского галута? Он нам картину мира расширяет.
Идишские писатели писали многослойно. У них, начиная с Менделе, было другое понятие литературы. Они, конечно, учились на образцах русских или европейских. Менделе знал их буквально наизусть и очень тонко все это использовал, но литературу они мыслили как такую традиционную еврейскую экзегезу, состоящую из разных слоев, где реалистический должен сопрягаться с символическим и еще мистический должен просвечивать. Эта литература на каких-то других принципах основана, я думаю.
Этот принцип многоуровневости замечательно сформулирован у Менделе в предисловии к роману «Кляча» - как этот роман надо читать: там такой уровень, тут такой. И все это, конечно, с иронией. Вообще, совершенно замечательный роман! Откуда он все это взял, сидя в Житомире? Этот странный постмодернистский персонаж - стремящийся к просвещению местечковый еврейский интеллигент, у которого от избытка русской культуры помутняется сознание, и его начинают преследовать кошмары, мешающиеся с реальностью: какой-то Азазел, который вокруг земного шара облетает и показывает всякие грядущие ужасы. И все это уже в 1873 году было написано. Еще никакого Пелевина, никакого Павича, никакого Кортасара, даже Булгакова не было. Единственным, кто оценил значение этого романа, был царский цензор, запретивший публикацию русского перевода в «Восходе»."
Там и много другого интересного, и про Дымшица и Европейский ун-т, и про 57 школу, и про причины востребованности еврейской культуры в Восточний Европе в сравнении в Россией, и про музеи как (сомнительный) центр, и про забытых идишских писателей, и про неизданную антологию Цветаевой еврейских поэтов Галиции, и про разногласия историков и антропологов, ориентированных на экзотику ("лахлуховедов") и на идиш в 1980-е в подпольном движении, и про Америку, и про различие мужской "модернистской" и женской "модерновой" еврейской литературы.
"Как ни странно, презрение к местечковости более характерно для Москвы, чем для Ленинграда.....
А в Ленинграде не было такой модели расселения. Там заселяли огромные коммунальные квартиры и так и оставались в них жить. Жили в основном в центре, но рассеянно. У них местечковость ушла раньше, они очень быстро освоили петербургский высокий культурный стиль. И вот на эту высокую культуру был полностью ориентирован Бейзер в своих изысканиях про еврейский Петербург. Для него это в первую очередь следы прежней имперской еврейской интеллигенции, уцелевшие потомки со своими архивами и воспоминаниями, и его задача была в том, чтобы до них добраться и воссоздать картину этого замечательного имперского еврейского центра. А потом появился Дворкин, который, видимо, через это тоже прошел, но они с Бейзером быстро разошлись, потому что Дворкина петербургская русско-еврейская интеллигенция интересовала гораздо меньше - его интересовали хасидские местечки, а там - всякая реальная работа: расчистка кладбищ, реконструкция, поиск следов, запись нигунов. Мы все читали Бубера, знали, что был такой Баал-Шем-Тов, но никому не приходило в голову искать следы реального Баал-Шем-Това. А Дворкину это пришло в голову, он взял и поехал в Меджибож. И оказалось, что там есть могила Баал-Шем-Това, она, конечно, поросла кустами, но с этим можно работать. И могилы других цадиков. В общем, весь этот хасидизм у нас тут - лежит буквально под ногами. Дворкин дневник вел - у него в архиве сохранились эти походные тетради - о том, как он открывал для себя Баал-Шем-Това: первый год, второй, потом привлекал все больше и больше народу. Наверное, несколько сот человек в Ленинграде сквозь это дело прошли. И, пожалуй, осознание вот этой еврейской культуры как материальной реальности ко мне пришло через знакомство с дворкинской ленинградской группой в 1988 году.
Но Дворкина интересовал прежде всего ранний хасидизм. Никакая советская власть, никакой еврейский колхоз, никакой фольклор - все это его совершенно не волновало. И для того чтобы осознать, что при советской власти тоже было много интересного, потребовалось еще лет десять, и за это время те, кто мог что-то рассказать, либо уезжали, либо умирали. Но так всегда в антропологии: осознание важности материала приходит слишком поздно. "
"Сейчас вообще в литературе многое меняется. Все сообщество, которое читает книжки, разбивается по интересам. Я не хочу сказать, что, например, Дер Нистер должен стать частью школьной программы, но есть достаточно много людей, которые, читая «Семью Машбер», смогут что-то для себя понять. Я с этим романом провел много времени и вижу, что из него можно получить. Это роман во всех смыслах уникальный. Что бы мы без него знали о брацлавских хасидах Бердичева и вообще о Бердичеве как мистической столице еврейского галута? Он нам картину мира расширяет.
Идишские писатели писали многослойно. У них, начиная с Менделе, было другое понятие литературы. Они, конечно, учились на образцах русских или европейских. Менделе знал их буквально наизусть и очень тонко все это использовал, но литературу они мыслили как такую традиционную еврейскую экзегезу, состоящую из разных слоев, где реалистический должен сопрягаться с символическим и еще мистический должен просвечивать. Эта литература на каких-то других принципах основана, я думаю.
Этот принцип многоуровневости замечательно сформулирован у Менделе в предисловии к роману «Кляча» - как этот роман надо читать: там такой уровень, тут такой. И все это, конечно, с иронией. Вообще, совершенно замечательный роман! Откуда он все это взял, сидя в Житомире? Этот странный постмодернистский персонаж - стремящийся к просвещению местечковый еврейский интеллигент, у которого от избытка русской культуры помутняется сознание, и его начинают преследовать кошмары, мешающиеся с реальностью: какой-то Азазел, который вокруг земного шара облетает и показывает всякие грядущие ужасы. И все это уже в 1873 году было написано. Еще никакого Пелевина, никакого Павича, никакого Кортасара, даже Булгакова не было. Единственным, кто оценил значение этого романа, был царский цензор, запретивший публикацию русского перевода в «Восходе»."
Там и много другого интересного, и про Дымшица и Европейский ун-т, и про 57 школу, и про причины востребованности еврейской культуры в Восточний Европе в сравнении в Россией, и про музеи как (сомнительный) центр, и про забытых идишских писателей, и про неизданную антологию Цветаевой еврейских поэтов Галиции, и про разногласия историков и антропологов, ориентированных на экзотику ("лахлуховедов") и на идиш в 1980-е в подпольном движении, и про Америку, и про различие мужской "модернистской" и женской "модерновой" еврейской литературы.