Городницкий и XX съезд
В предыдущей статье я поделился своими размышлениями о первых главах книги Александра Моисеевича Городницкого "И вблизи и вдали". Я намеренно пропускаю участок, где описывается поступление в Горный институт и первая экспедиция, чтобы не отрываться от жизни в Ленинграде.
Фото самого Городницкого в форме Горного института можно посмотреть в предыдущей статье.
Первой практике, знаменовавшей начало экспедиционной жизни, предшествовало еще одно немаловажное событие -- осенью 1953 года, при активном содействии Володи Британишского и Саши Гдалина, учившихся со мной на одном курсе, в Горном институте было организовано литературное объединение. В качестве его руководителя, конечно же, приглашен был Глеб Сергеевич Семенов.
В Горном выходила в то время многотиражка "Горняцкая правда", вокруг редакции которой группировались люди, интересующиеся литературой или уже пишущие. Главный редактор этой газеты Павел Иванович Мустель, ставший позднее ректором Горного института, оказал нам немалую поддержку, и, наконец, профком и комитет комсомола приняли соответствующее решение. Первые занятия "объединения", на которые собиралось вначале не более десяти человек, проходили в тесной комнатке редакции, но популярность ЛИТО стала быстро расти, и уже через месяц для каждого занятия нужна была аудитория. Мы с Володей в ту пору были уже третьекурсниками, и я, как один из организаторов, стал первым старостой ЛИТО.
Костяк его составили начинающие поэты. В их число вошли геологи Геннадий Трофимов и Игорь Тупорылов, старше нас на курс, студенты-геологи пятьдесят третьего года поступления Леонид Агеев и Олег Тарутин, наша сокурсница Лина Гольдман, студентка с нефтяной геофизики Лидия Гладкая. Несколько позднее в ЛИТО вошли первокурсники с геологоразведочного факультета Елена Кумпан и Яков Виньковецкий, студент-буровик Андрей Битов, писавший вначале, очень недолго, стихи, а затем переключившийся на прозу, геолог Эдуард Кутырев и другие. Проза была поначалу представлена Анатолием Кравчинским, в отличие от известного классика именовавшимся "Кравчинский--не Степняк", Всеволодом Белоцерковским, быстро переметнувшимся в режиссеры, а также уже упомянутыми Битовым и Виньковецким.
Занятия велись примерно по той же схеме, что когда-то во Дворце пионеров. Контингент, однако, был иной, да и эпоха была уже совсем другая -- умер Сталин, приближался Двадцатый съезд. Для нас, студентов Горного, выбравших себе, как мы были уверены, самую "земную" специальность, литературные увлечения были не абстрактными, а дополняющими суровую и горькую нашу действительность, перемещением в отвлеченный от нее мир "изящной словесности", но формой осмысления этой действительности и, прежде всего, попыткой мучительного прозрения от детски-просталинских иллюзий. Может быть, именно поэтому основным направлением в ЛИТО стало сугубо реалистическое, из-за чего мы довольно скоро получили полунасмешливое название "почвенники". В названии этом, однако, как я думаю сейчас, не было, по существу, ничего обидного, ибо оно довольно точно соответствовало реальности.
Наиболее яркими представителями этого направления были, конечно, Леонид Агеев, Олег Тарутин и Володя Британишский. Несколько позднее к нам в ЛИТО пришли поэты из других объединений -- Нина Королева, Глеб Горбовский, и еще позднее -- Александр Кушнер.
С самого начала "горняцкого объединения" или, как мы называли его в ту пору "глеб гвардии семеновского полка", в нем установился нетипичный в то время дух демократии, который, как я теперь понимаю, был определен в первую очередь Глебом Сергеевичем Семеновым. На обсуждениях стихов, встречах с поэтами из ЛИТО и просто в разговорах, он никогда не выглядел ментором, скорее -- старшим товарищем. Чем далее, тем больше он незаметно становился как бы нашим ровесником и, возможно, сам чему-то учился. Ничего удивительного в этом не было -- все как-то незаметно стали друг другу друзьями-соперниками и учителями, тем более, что круг доступного нам чтения был достаточно узок и о многом мы узнавали друг от друга.
В это время в Ленинграде существовало несколько групп молодых поэтов. Наиболее "официальным" было университетское объединение, которое состояло в основном из филологов. Сюда входили Борисова, Илья Фоняков, Владимир Торопыгин, Валентин Горшков и некоторые другие. Большой популярностью пользовалось ЛИТО при Доме культуры трудовых резервов, которым руководил Давид Яковлевич Дар. Именно оттуда пришел Глеб Горбовский, там занимались в те годы Виктор Соснора, Алексей Ельянов и другие поэты и прозаики.
Наиболее близкая к рафинированному литературному слою группа создала (правда, несколько позднее) круг, который концентрировался вокруг Анны Андреевны Ахматовой. В него входили Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев и, наконец, нынешний Нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Они-то и назвали нас "почвенниками". Особняком держались авангардисты -- Уфлянд, Еремин и Виноградов.
Существовало также литобъединение в Политехническом институте, видную роль в котором играл поэт Виктор Берлин, и на занятия которого ходили Александр Штейнберг, Борис Голлер, Владимир Марамзин и другие.
В 1954 году в актовом зале Политехнического института начались общегородские вечера студенческой поэзии, проходившие при огромном стечении народа. У меня много лет хранится "самиздатовский" сборник по материалам одного из таких вечеров, с памятной надписью "талантливым горнякам от литобъединения Политехнического института". Там напечатаны стихи Валентина Горшкова, Виктора Берлина, Бориса Голлера и многих других. При всей похожести отдельных авторов их объединяет энергия и некая устремленность в завтра, которой, при всей несравнимости уровня нынешней гласности и дозволенности, сегодня нет.
Возвращаясь к нашему горняцкому ЛИТО, надо сказать, что его "идейными лидерами" в ту пору, в действительности, были Британишский, Агеев и Тарутин, а поэтическим -- Глеб Горбовский.
Я вспоминаю вечера поэзии, на которых выходил Володя Британишский, худой, казавшийся всегда почему-то небритым, в заношенной горняцкой тужурке, и читал свои героические, по тем временам, стихи о вечере встречи в родной школе "Обстановка совсем семейная, -- семьи тоже бывают лживые", или стихи о курсантах "Не любитель я военщины, только хочется и мне, чтобы девушки и женщины уважали их вдвойне". До сих пор помню короткое его стихотворение, которое неизменно пугало тогдашних ревнителей "идейной выдержанности":
Меня едва не сбили с ног --
Гудок.
А за стеклом, с шофером рядом,
Вкушая необъятным задом
Подушек кожаный покой,
Сидит с чужим недобрым взглядом
Другой.
Другой -- не из другой страны,
Попутным ветром занесен.
Другой -- не из других времен
Не пережиток старины,
Из наших мест, из наших дней,
Такой другой куда страшней.
Вот он глядит, и взгляд сердит,
Шофер -- его шофер -- гудит.
И этот взгляд, и этот тон,
Мне говорят, что я -- не он.
Что я, мол, от природы -- пеш,
А он в машине родился.
Что разница большая меж,
И мне, мол, непонятна вся.
Когда я всю ее пойму,
Ох, будет весело ему!
Стихи эти, написанные в пятьдесят шестом году, напечатаны были только в девяностом. Но уже тогда они ходили в списках, смело обличая всемогущий класс "аппаратчиков".
Леонид Агеев писал тогда же жесткие и горькие стихи о поэтах, погибших в тридцать седьмом:
Еще их тело сытое, хмельное,
Блаженствует.
Не этому ли телу
С распоротою пулею спиною
Упасть, хрипя, под каменную стену?
Что же касается поэтических открытий, то ими буквально молодой Глеб Горбовский, в стихах которого казалось бы обыденный мир вокруг нас преображался в таинственную страну:
Просеменила муха вдоль клеенки,
И в блюдечко уткнулась хоботком.
Отравленная, умирать в сторонку
Отправилась на животе ползком.
Жаль мне муху -- безрассудна муха,
Доконала муху Смерть-старуха.
Но прекрасен в блюдце мухомор --
Красный в белых крапинках убор.
Нет, конец у мухи не простой --
Отравилась муха красотой.
Только поэтический глаз Горбовского мог заметить очевидную вещь: "крокодилы ходят лежа". Холодом северного пространства шали строки его стихов, привезенных из первых экспедиций, он работал рабочим-взрывником:
Пустыня кончится обрывом
В необозримый океан.
Твой воротник стоит, как грива,
Твое шоссе -- меридиан.
Тема отдельного разговора -- песни Глеба Горбовского, ставшие целой эпохой в Ленинграде конца пятидесятых. Песни эти, написанные по большей части на расхожие мотивы, тут же распространись и распевались не только нами, его друзьями, но и широким кругом людей, о нем никогда не слыхавших. Пожалуй, наиболее известной стала песня Горбовского, придуманная им на оригинальный мотив -- "Когда качаются фонарики ночные". Мне неоднократно приходилось в самых разных местах до хрипоты спорить, доказывая авторство Глеба, с яростными сторонниками "древнего народного" происхождения этой песни. Широкой популярностью пользовалась в шестидесятые годы в Ленинграде его песня о художниках "На дива- на диване, на диване, мы лежим -- художники. У меня, у меня да и у Вани протянулись ноженьки". А мы в те годы с удовольствием дома и на улице распевали его песни о незадачливом постовом:
У помещенья "пиво-воды"
Стоял не пьяный постовой,
Слуга народа из народа, ;
Как говорится, парень свой.
Надо сказать, что сам Горбовский на гитаре не играл, песни пел только вместе со всеми "а капелла" и со сцены их не пел, кажется, никогда.
Важным событием в нашей тогдашней жизни, как и в жизни нашего поколения, был Двадцатый съезд партии и доклад Хрущева, впервые открыто разоблачившего культ Сталина. Рухнул идол, завалив своими обломками все жизненное пространство. Надо было заново учиться жить. Это не могло не отразиться в стихах, которые мы писали.
Совсем недавно, весной девяностого года, в Ленинграде, благодаря инициативе Майи Борисовой, вышел стихотворный сборник "То время -- эти голоса. (Ленинград, поэты оттепели)". В него вошли стихи Владимира Британишского, Глеба Горбовского, Леонида Агеева, Олега Тарутина, Александра Кушнера и других поэтов, связанных в те годы с ЛИТО Горного института. Посвящен этот сборник памяти безвременно ушедшей из жизни поэтессы Татьяны Галушко, тоже имевшей отношение к Глебу Семенову. Неслучайно, вспоминая о той поре в предисловии к своим стихам, неожиданно и трагически ушедший из жизни Леонид Агеев написал в этой книге: "Были "лишние люди"... Было "потерянное поколение" Ремарка. Был заданный однажды себе вопрос: "А из какого поколения ты? Как его нарекут, если такому суждено случиться, потомки?" Находился и ответ: "Я из поколения "детей войны", тех самых, родившихся незадолго перед началом Великой Отечественной". На пятом десятке всплыло и утвердилось новое -- не то чтобы более точное, а просто иного плана понятие: обманутое поколение. Я из поколения обманутых...
Опознанию первого обмана помог XX съезд. О культе и репрессиях говорили и раньше, до съезда; настойчивее -- после 1953 года. Мне и двадцати не было. Молодо-зелено, но не настолько, чтобы, наслушавшись таких -- чаще полушепотом -- разговоров, не добраться до материалов всех съездов ВКП(б) и не сравнить, с карандашом в руках, в первую очередь -- списки руководящих органов партии, избранных XVI и XVII съездами. Обман оказался жестким: с детства тебе рассказывали сказку о самом добром, самом мудром, самом заботливом отце-вожде-учителе. Он же, оказывается, был совсем не таким: нехорошим, по меньшей мере, был человеком, а скорее всего -- настоящим злодеем.
Услышать сказанное Хрущевым на XX съезде я был готов. В 1957 году Сталин для меня умер вторично. Труп я сжег, прах развеял. Хрущевский и брежневский обманы были впереди...
Перечитывая сегодня в книге "То время -- эти голоса" наши старые стихи, пусть наивные с позиций сегодняшнего времени, я все-таки испытываю радость за них и за нас тогдашних.
В 1956 году и думать было нельзя эти стихи напечатать. Ценой больших усилий на ротаторе Горного института был на правах рукописи выпущен тиражом триста экземпляров сборник стихов членов ЛИТО, под редакцией Глеба Семенова, ставший теперь предметом зависти коллекционеров. Вместе с нашими стихами туда вошли также стихи студентов ЛГИ более старших поколений -- Нины Островской, Бориса Рацера, Льва Куклина, Игоря Тупорылова. Из "литовцев" там -- Игорь Трофимов, Лидия Гладкая, Горбовский, Эдуард Кутырев, Леонид Агеев, Олег Тарутин, Владимир Британишский и я.
Поскольку сборник разошелся моментально, решили сделать эй выпуск, существенно расширив круг авторов. Этот второй выпуск действительно вышел в 1957 году. Ему, однако, не повезло. В это время проходил первый Всемирный фестиваль молодежи, и цензура была особенно бдительна. Сборник попался кому-то на глаза и вызвал бурю. По категорическому указанию партийных ей партком института принял решение весь тираж сборника уничтожить, и он был сожжен в котельной института. Чудом уцелело только несколько экземпляров.
Уничтожение этого сборника, а также ряд доносов в разные инстанции, включая КГБ, привели к тому, что занятия ЛИТО Горного института в 1957 году были прекращены, а Глеб Сергеевич Семенов был из него изгнан.
Одним из поводов этого разгрома послужили также стихи Лидии Гладкой, посвященные происходившим тогда печально известным венгерским событиям:
Там алая кровь заливает асфальт,
Там русское "стой" -- как немецкое "хальт"...
"Богема проклятая", -- стучал на нас кулаком секретарь парткома института Олег Васильевич Литвиненко, -- до прямой антисоветчины докатились!"
И хотя ЛИТО формально не закрыли, вместо Глеба Семенова из Союза писателей был приглашен руководить им Дмитрий Леваневский, хорошо известный своим приспособленчеством. На этом недолгий взлет ЛИТО Горного института закончился. Мы же, питомцы Семенова, уже после окончания Горного, перебрались в его ЛИТО в Доме культуры им. Первой пятилетки, которое он вел в последующие годы. Там на занятия вместе с нами приходили Александр Кушнер, Яков Гордин, Ноина Слепакова, Вадим Халупович, Виктор Соснора, Анатолий Пикач, Майя Данини и многие другие, прочно вошедшие позднее в ленинградскую литературу.
Окончив школу с медалью, Александр Городницкий поступил в Горный институт, и литературная жизнь перешла на следующий этап. Обозначились новые люди, но были и старые старшие товарищи - в частности, Глеб Семёнов, знакомый уже нам по Дворцу пионеров. Обозначился и новый этап в жизни страны, который был маркирован смертью Иосифа Сталина. Был неизбежен отрыв его образа, а, вернее, образов, во многом мифологизированных от реального человека, главы государства, члена партии.
Прежде чем разбирать проблему образов, обратим внимание вот на какую деталь. Приход Хрущёва к власти обычно связывается с изрядными идеологическими послаблениями, что входит в противоречие с судьбой Глеба Семёнова. При суровой сталинщине он читал стихи Шаламова во Дворце пионеров, а при мягком Хрущёве его литературная студия подверглась разгону. На мой взгляд, противоречие мнимое, поскольку нет упоминаний, чтобы пионеры писали и публиковали даже не антисталинщину (можно было бы списать на репрессии конкретного лидера), а откровенную антисоветчину.
Но вернёмся к образам. Образы создаются художественными средствами, и литература, и, в частности, поэзия, входят в их число. В фокусе внимания "глеб гвардейцев семёновского полка" оказались сугубо реалистические вещи. Преимущественно те, которые ранее замечались, но о которых ещё мало кем было сказано, а, если и сказано, то не услышано. В тех фрагментах, которые приводит Городницкий, много описательного, как в песне акына: хамства сильных, трагичной реальности политической борьбы внутри страны и за её пределами, полубытовых зарисовок. И практически нет места ни идеям, ни мотивации, ни причинам поступков, ни логике принятия решений. Если жанр перимущественно таков, то он может дать очень точную ситуационную ( и обусловленную восприятием ) оценку, но не стоит от него ждать динамики развития событий, эволюции картины мира.
Городницкий упоминает такую форму идентичности, как "обманутое поколение". Обманутое в первую очередь Сталиным - но как тогда быть с поколением их родителей, к кому в полной мере относятся строки Твардовского?
Так это было: четверть века
Призывом к бою и труду
Служило имя человека
Со словом Родина в ряду.
Если у Александра Городницкого обман, то у Моисея Городницкого - обман в гораздо больших масштабах. Допустим, был обман Сталиным, но ведь были и противники Сталина по политической борьбе. Насколько они тогда были правдивы? Вот вопрос. Второе - упоминаются хрущёвский и брежневский обманы. А это уже характеристика не столько "системы" или "вождей", сколько самого человека, которого жизнь ничему не учит. Видимо, каждый раз, как случался обман, призыв "надо было заново учиться жить" воспринимался как повод перекрасить те или иные фигуры в чёрно-белой картине мира: был "идол, заботливый вождь-учитель", стал "нехороший человек, наверное, полный злодей". Что-то да мешало вырваться из гетто подобных восприятий - скорее всего, это был выбор литературы как формы осмысления действительности. На мой взгляд - была взята не просто литература, а литература очень и очень конкретная. И - не написана своя собственная литература, хотя подобная возможность была, пускай и сопряжённая с определённым риском, с героизмом.
Эпоху Сталина можно считать без преувеличения эпохой героев: стахановцев, полярников, военных, учёных. Обыватель оказался не у дел, в тени. Антигерои были разгромлены: Троцкого настиг в Мексике ледоруб Рамона Меркадера, а самого страшного врага не одного только советского народа, но и всего человечества, довела до самоубийства в собственном логове Красная армия во главе с Генералисимусом. Такова была одна сторона подвига народа. А другая - тяготы и лишения, которые советский человек стойко сносил каждый день, потому что... Во-первых, потому что жить стало лучше, жить стало веселей. Тут тебе и медицина, и образование, и борьба с преступностью, и улучшение условий жизни и труда: всё, с чем согласится и устремлённый в светлое будущее идеалист, и мещанин. А во-вторых, не бывает так, чтобы всем во всём стало жить лучше, и в первую очередь это касается тех, кто имел своё видение светлого будущего, отличное от первого в мире государства рабочих и крестьян. В-третьих, на периферии пресловутого государства и люди были другие, и жизнь другая, и, чтобы привести их к общему знаменателю с "центром", нужно было очень сильно и очень деликатно постараться.
Хрущёв постарался грубо. Каков бы ни был его замысел, но он выразил чаяния самой массовой и самой примитивной части тех, кто общался полушёпотом: снял противоречия в терминах "нехороший человек", "злодей", "безумец". Такое объяснение, по уровню, наверное, соответствовало большинству "жертв сталинской полуобразованщины". Но это был явно не интеллектуальный уровень, по крайней мере, заявленный, "глеб гвардии семёновского полка". Увы, многочисленные последующие обманы показали, что умение отличать хорошие стихи от плохих, знание высокой культуры и знакомство с "оппозиционным" творчеством не давало достаточно мощного импульса к глубокому переосмыслению событий или, по крайней мере, достаточно яркому и убедительному выражению более сложных подходов, чем "плохой дядя" - "хороший дядя".
Конечно, можно сказать, что большего требовать от "гвардейцев" и иже с ними нельзя: они обучались по технической специальности, а возможности получения гуманитарного образования были ограничены, условно говоря, Дворцом пионеров. Но по-хорошему, в таком случае "суди, дружок, не выше сапога", и неудивительно, что многие поэты и писатели оторвались от своего творчества: их песни любимы, а сами они - тут уже зависит от их поступков. В некотором смысле их судьба была похожа на сталинскую: человек отдельно, легенды отдельно.
Продолжение здесь.
Фото самого Городницкого в форме Горного института можно посмотреть в предыдущей статье.
Первой практике, знаменовавшей начало экспедиционной жизни, предшествовало еще одно немаловажное событие -- осенью 1953 года, при активном содействии Володи Британишского и Саши Гдалина, учившихся со мной на одном курсе, в Горном институте было организовано литературное объединение. В качестве его руководителя, конечно же, приглашен был Глеб Сергеевич Семенов.
В Горном выходила в то время многотиражка "Горняцкая правда", вокруг редакции которой группировались люди, интересующиеся литературой или уже пишущие. Главный редактор этой газеты Павел Иванович Мустель, ставший позднее ректором Горного института, оказал нам немалую поддержку, и, наконец, профком и комитет комсомола приняли соответствующее решение. Первые занятия "объединения", на которые собиралось вначале не более десяти человек, проходили в тесной комнатке редакции, но популярность ЛИТО стала быстро расти, и уже через месяц для каждого занятия нужна была аудитория. Мы с Володей в ту пору были уже третьекурсниками, и я, как один из организаторов, стал первым старостой ЛИТО.
Костяк его составили начинающие поэты. В их число вошли геологи Геннадий Трофимов и Игорь Тупорылов, старше нас на курс, студенты-геологи пятьдесят третьего года поступления Леонид Агеев и Олег Тарутин, наша сокурсница Лина Гольдман, студентка с нефтяной геофизики Лидия Гладкая. Несколько позднее в ЛИТО вошли первокурсники с геологоразведочного факультета Елена Кумпан и Яков Виньковецкий, студент-буровик Андрей Битов, писавший вначале, очень недолго, стихи, а затем переключившийся на прозу, геолог Эдуард Кутырев и другие. Проза была поначалу представлена Анатолием Кравчинским, в отличие от известного классика именовавшимся "Кравчинский--не Степняк", Всеволодом Белоцерковским, быстро переметнувшимся в режиссеры, а также уже упомянутыми Битовым и Виньковецким.
Занятия велись примерно по той же схеме, что когда-то во Дворце пионеров. Контингент, однако, был иной, да и эпоха была уже совсем другая -- умер Сталин, приближался Двадцатый съезд. Для нас, студентов Горного, выбравших себе, как мы были уверены, самую "земную" специальность, литературные увлечения были не абстрактными, а дополняющими суровую и горькую нашу действительность, перемещением в отвлеченный от нее мир "изящной словесности", но формой осмысления этой действительности и, прежде всего, попыткой мучительного прозрения от детски-просталинских иллюзий. Может быть, именно поэтому основным направлением в ЛИТО стало сугубо реалистическое, из-за чего мы довольно скоро получили полунасмешливое название "почвенники". В названии этом, однако, как я думаю сейчас, не было, по существу, ничего обидного, ибо оно довольно точно соответствовало реальности.
Наиболее яркими представителями этого направления были, конечно, Леонид Агеев, Олег Тарутин и Володя Британишский. Несколько позднее к нам в ЛИТО пришли поэты из других объединений -- Нина Королева, Глеб Горбовский, и еще позднее -- Александр Кушнер.
С самого начала "горняцкого объединения" или, как мы называли его в ту пору "глеб гвардии семеновского полка", в нем установился нетипичный в то время дух демократии, который, как я теперь понимаю, был определен в первую очередь Глебом Сергеевичем Семеновым. На обсуждениях стихов, встречах с поэтами из ЛИТО и просто в разговорах, он никогда не выглядел ментором, скорее -- старшим товарищем. Чем далее, тем больше он незаметно становился как бы нашим ровесником и, возможно, сам чему-то учился. Ничего удивительного в этом не было -- все как-то незаметно стали друг другу друзьями-соперниками и учителями, тем более, что круг доступного нам чтения был достаточно узок и о многом мы узнавали друг от друга.
В это время в Ленинграде существовало несколько групп молодых поэтов. Наиболее "официальным" было университетское объединение, которое состояло в основном из филологов. Сюда входили Борисова, Илья Фоняков, Владимир Торопыгин, Валентин Горшков и некоторые другие. Большой популярностью пользовалось ЛИТО при Доме культуры трудовых резервов, которым руководил Давид Яковлевич Дар. Именно оттуда пришел Глеб Горбовский, там занимались в те годы Виктор Соснора, Алексей Ельянов и другие поэты и прозаики.
Наиболее близкая к рафинированному литературному слою группа создала (правда, несколько позднее) круг, который концентрировался вокруг Анны Андреевны Ахматовой. В него входили Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев и, наконец, нынешний Нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Они-то и назвали нас "почвенниками". Особняком держались авангардисты -- Уфлянд, Еремин и Виноградов.
Существовало также литобъединение в Политехническом институте, видную роль в котором играл поэт Виктор Берлин, и на занятия которого ходили Александр Штейнберг, Борис Голлер, Владимир Марамзин и другие.
В 1954 году в актовом зале Политехнического института начались общегородские вечера студенческой поэзии, проходившие при огромном стечении народа. У меня много лет хранится "самиздатовский" сборник по материалам одного из таких вечеров, с памятной надписью "талантливым горнякам от литобъединения Политехнического института". Там напечатаны стихи Валентина Горшкова, Виктора Берлина, Бориса Голлера и многих других. При всей похожести отдельных авторов их объединяет энергия и некая устремленность в завтра, которой, при всей несравнимости уровня нынешней гласности и дозволенности, сегодня нет.
Возвращаясь к нашему горняцкому ЛИТО, надо сказать, что его "идейными лидерами" в ту пору, в действительности, были Британишский, Агеев и Тарутин, а поэтическим -- Глеб Горбовский.
Я вспоминаю вечера поэзии, на которых выходил Володя Британишский, худой, казавшийся всегда почему-то небритым, в заношенной горняцкой тужурке, и читал свои героические, по тем временам, стихи о вечере встречи в родной школе "Обстановка совсем семейная, -- семьи тоже бывают лживые", или стихи о курсантах "Не любитель я военщины, только хочется и мне, чтобы девушки и женщины уважали их вдвойне". До сих пор помню короткое его стихотворение, которое неизменно пугало тогдашних ревнителей "идейной выдержанности":
Меня едва не сбили с ног --
Гудок.
А за стеклом, с шофером рядом,
Вкушая необъятным задом
Подушек кожаный покой,
Сидит с чужим недобрым взглядом
Другой.
Другой -- не из другой страны,
Попутным ветром занесен.
Другой -- не из других времен
Не пережиток старины,
Из наших мест, из наших дней,
Такой другой куда страшней.
Вот он глядит, и взгляд сердит,
Шофер -- его шофер -- гудит.
И этот взгляд, и этот тон,
Мне говорят, что я -- не он.
Что я, мол, от природы -- пеш,
А он в машине родился.
Что разница большая меж,
И мне, мол, непонятна вся.
Когда я всю ее пойму,
Ох, будет весело ему!
Стихи эти, написанные в пятьдесят шестом году, напечатаны были только в девяностом. Но уже тогда они ходили в списках, смело обличая всемогущий класс "аппаратчиков".
Леонид Агеев писал тогда же жесткие и горькие стихи о поэтах, погибших в тридцать седьмом:
Еще их тело сытое, хмельное,
Блаженствует.
Не этому ли телу
С распоротою пулею спиною
Упасть, хрипя, под каменную стену?
Что же касается поэтических открытий, то ими буквально молодой Глеб Горбовский, в стихах которого казалось бы обыденный мир вокруг нас преображался в таинственную страну:
Просеменила муха вдоль клеенки,
И в блюдечко уткнулась хоботком.
Отравленная, умирать в сторонку
Отправилась на животе ползком.
Жаль мне муху -- безрассудна муха,
Доконала муху Смерть-старуха.
Но прекрасен в блюдце мухомор --
Красный в белых крапинках убор.
Нет, конец у мухи не простой --
Отравилась муха красотой.
Только поэтический глаз Горбовского мог заметить очевидную вещь: "крокодилы ходят лежа". Холодом северного пространства шали строки его стихов, привезенных из первых экспедиций, он работал рабочим-взрывником:
Пустыня кончится обрывом
В необозримый океан.
Твой воротник стоит, как грива,
Твое шоссе -- меридиан.
Тема отдельного разговора -- песни Глеба Горбовского, ставшие целой эпохой в Ленинграде конца пятидесятых. Песни эти, написанные по большей части на расхожие мотивы, тут же распространись и распевались не только нами, его друзьями, но и широким кругом людей, о нем никогда не слыхавших. Пожалуй, наиболее известной стала песня Горбовского, придуманная им на оригинальный мотив -- "Когда качаются фонарики ночные". Мне неоднократно приходилось в самых разных местах до хрипоты спорить, доказывая авторство Глеба, с яростными сторонниками "древнего народного" происхождения этой песни. Широкой популярностью пользовалась в шестидесятые годы в Ленинграде его песня о художниках "На дива- на диване, на диване, мы лежим -- художники. У меня, у меня да и у Вани протянулись ноженьки". А мы в те годы с удовольствием дома и на улице распевали его песни о незадачливом постовом:
У помещенья "пиво-воды"
Стоял не пьяный постовой,
Слуга народа из народа, ;
Как говорится, парень свой.
Надо сказать, что сам Горбовский на гитаре не играл, песни пел только вместе со всеми "а капелла" и со сцены их не пел, кажется, никогда.
Важным событием в нашей тогдашней жизни, как и в жизни нашего поколения, был Двадцатый съезд партии и доклад Хрущева, впервые открыто разоблачившего культ Сталина. Рухнул идол, завалив своими обломками все жизненное пространство. Надо было заново учиться жить. Это не могло не отразиться в стихах, которые мы писали.
Совсем недавно, весной девяностого года, в Ленинграде, благодаря инициативе Майи Борисовой, вышел стихотворный сборник "То время -- эти голоса. (Ленинград, поэты оттепели)". В него вошли стихи Владимира Британишского, Глеба Горбовского, Леонида Агеева, Олега Тарутина, Александра Кушнера и других поэтов, связанных в те годы с ЛИТО Горного института. Посвящен этот сборник памяти безвременно ушедшей из жизни поэтессы Татьяны Галушко, тоже имевшей отношение к Глебу Семенову. Неслучайно, вспоминая о той поре в предисловии к своим стихам, неожиданно и трагически ушедший из жизни Леонид Агеев написал в этой книге: "Были "лишние люди"... Было "потерянное поколение" Ремарка. Был заданный однажды себе вопрос: "А из какого поколения ты? Как его нарекут, если такому суждено случиться, потомки?" Находился и ответ: "Я из поколения "детей войны", тех самых, родившихся незадолго перед началом Великой Отечественной". На пятом десятке всплыло и утвердилось новое -- не то чтобы более точное, а просто иного плана понятие: обманутое поколение. Я из поколения обманутых...
Опознанию первого обмана помог XX съезд. О культе и репрессиях говорили и раньше, до съезда; настойчивее -- после 1953 года. Мне и двадцати не было. Молодо-зелено, но не настолько, чтобы, наслушавшись таких -- чаще полушепотом -- разговоров, не добраться до материалов всех съездов ВКП(б) и не сравнить, с карандашом в руках, в первую очередь -- списки руководящих органов партии, избранных XVI и XVII съездами. Обман оказался жестким: с детства тебе рассказывали сказку о самом добром, самом мудром, самом заботливом отце-вожде-учителе. Он же, оказывается, был совсем не таким: нехорошим, по меньшей мере, был человеком, а скорее всего -- настоящим злодеем.
Услышать сказанное Хрущевым на XX съезде я был готов. В 1957 году Сталин для меня умер вторично. Труп я сжег, прах развеял. Хрущевский и брежневский обманы были впереди...
Перечитывая сегодня в книге "То время -- эти голоса" наши старые стихи, пусть наивные с позиций сегодняшнего времени, я все-таки испытываю радость за них и за нас тогдашних.
В 1956 году и думать было нельзя эти стихи напечатать. Ценой больших усилий на ротаторе Горного института был на правах рукописи выпущен тиражом триста экземпляров сборник стихов членов ЛИТО, под редакцией Глеба Семенова, ставший теперь предметом зависти коллекционеров. Вместе с нашими стихами туда вошли также стихи студентов ЛГИ более старших поколений -- Нины Островской, Бориса Рацера, Льва Куклина, Игоря Тупорылова. Из "литовцев" там -- Игорь Трофимов, Лидия Гладкая, Горбовский, Эдуард Кутырев, Леонид Агеев, Олег Тарутин, Владимир Британишский и я.
Поскольку сборник разошелся моментально, решили сделать эй выпуск, существенно расширив круг авторов. Этот второй выпуск действительно вышел в 1957 году. Ему, однако, не повезло. В это время проходил первый Всемирный фестиваль молодежи, и цензура была особенно бдительна. Сборник попался кому-то на глаза и вызвал бурю. По категорическому указанию партийных ей партком института принял решение весь тираж сборника уничтожить, и он был сожжен в котельной института. Чудом уцелело только несколько экземпляров.
Уничтожение этого сборника, а также ряд доносов в разные инстанции, включая КГБ, привели к тому, что занятия ЛИТО Горного института в 1957 году были прекращены, а Глеб Сергеевич Семенов был из него изгнан.
Одним из поводов этого разгрома послужили также стихи Лидии Гладкой, посвященные происходившим тогда печально известным венгерским событиям:
Там алая кровь заливает асфальт,
Там русское "стой" -- как немецкое "хальт"...
"Богема проклятая", -- стучал на нас кулаком секретарь парткома института Олег Васильевич Литвиненко, -- до прямой антисоветчины докатились!"
И хотя ЛИТО формально не закрыли, вместо Глеба Семенова из Союза писателей был приглашен руководить им Дмитрий Леваневский, хорошо известный своим приспособленчеством. На этом недолгий взлет ЛИТО Горного института закончился. Мы же, питомцы Семенова, уже после окончания Горного, перебрались в его ЛИТО в Доме культуры им. Первой пятилетки, которое он вел в последующие годы. Там на занятия вместе с нами приходили Александр Кушнер, Яков Гордин, Ноина Слепакова, Вадим Халупович, Виктор Соснора, Анатолий Пикач, Майя Данини и многие другие, прочно вошедшие позднее в ленинградскую литературу.
Окончив школу с медалью, Александр Городницкий поступил в Горный институт, и литературная жизнь перешла на следующий этап. Обозначились новые люди, но были и старые старшие товарищи - в частности, Глеб Семёнов, знакомый уже нам по Дворцу пионеров. Обозначился и новый этап в жизни страны, который был маркирован смертью Иосифа Сталина. Был неизбежен отрыв его образа, а, вернее, образов, во многом мифологизированных от реального человека, главы государства, члена партии.
Прежде чем разбирать проблему образов, обратим внимание вот на какую деталь. Приход Хрущёва к власти обычно связывается с изрядными идеологическими послаблениями, что входит в противоречие с судьбой Глеба Семёнова. При суровой сталинщине он читал стихи Шаламова во Дворце пионеров, а при мягком Хрущёве его литературная студия подверглась разгону. На мой взгляд, противоречие мнимое, поскольку нет упоминаний, чтобы пионеры писали и публиковали даже не антисталинщину (можно было бы списать на репрессии конкретного лидера), а откровенную антисоветчину.
Но вернёмся к образам. Образы создаются художественными средствами, и литература, и, в частности, поэзия, входят в их число. В фокусе внимания "глеб гвардейцев семёновского полка" оказались сугубо реалистические вещи. Преимущественно те, которые ранее замечались, но о которых ещё мало кем было сказано, а, если и сказано, то не услышано. В тех фрагментах, которые приводит Городницкий, много описательного, как в песне акына: хамства сильных, трагичной реальности политической борьбы внутри страны и за её пределами, полубытовых зарисовок. И практически нет места ни идеям, ни мотивации, ни причинам поступков, ни логике принятия решений. Если жанр перимущественно таков, то он может дать очень точную ситуационную ( и обусловленную восприятием ) оценку, но не стоит от него ждать динамики развития событий, эволюции картины мира.
Городницкий упоминает такую форму идентичности, как "обманутое поколение". Обманутое в первую очередь Сталиным - но как тогда быть с поколением их родителей, к кому в полной мере относятся строки Твардовского?
Так это было: четверть века
Призывом к бою и труду
Служило имя человека
Со словом Родина в ряду.
Если у Александра Городницкого обман, то у Моисея Городницкого - обман в гораздо больших масштабах. Допустим, был обман Сталиным, но ведь были и противники Сталина по политической борьбе. Насколько они тогда были правдивы? Вот вопрос. Второе - упоминаются хрущёвский и брежневский обманы. А это уже характеристика не столько "системы" или "вождей", сколько самого человека, которого жизнь ничему не учит. Видимо, каждый раз, как случался обман, призыв "надо было заново учиться жить" воспринимался как повод перекрасить те или иные фигуры в чёрно-белой картине мира: был "идол, заботливый вождь-учитель", стал "нехороший человек, наверное, полный злодей". Что-то да мешало вырваться из гетто подобных восприятий - скорее всего, это был выбор литературы как формы осмысления действительности. На мой взгляд - была взята не просто литература, а литература очень и очень конкретная. И - не написана своя собственная литература, хотя подобная возможность была, пускай и сопряжённая с определённым риском, с героизмом.
Эпоху Сталина можно считать без преувеличения эпохой героев: стахановцев, полярников, военных, учёных. Обыватель оказался не у дел, в тени. Антигерои были разгромлены: Троцкого настиг в Мексике ледоруб Рамона Меркадера, а самого страшного врага не одного только советского народа, но и всего человечества, довела до самоубийства в собственном логове Красная армия во главе с Генералисимусом. Такова была одна сторона подвига народа. А другая - тяготы и лишения, которые советский человек стойко сносил каждый день, потому что... Во-первых, потому что жить стало лучше, жить стало веселей. Тут тебе и медицина, и образование, и борьба с преступностью, и улучшение условий жизни и труда: всё, с чем согласится и устремлённый в светлое будущее идеалист, и мещанин. А во-вторых, не бывает так, чтобы всем во всём стало жить лучше, и в первую очередь это касается тех, кто имел своё видение светлого будущего, отличное от первого в мире государства рабочих и крестьян. В-третьих, на периферии пресловутого государства и люди были другие, и жизнь другая, и, чтобы привести их к общему знаменателю с "центром", нужно было очень сильно и очень деликатно постараться.
Хрущёв постарался грубо. Каков бы ни был его замысел, но он выразил чаяния самой массовой и самой примитивной части тех, кто общался полушёпотом: снял противоречия в терминах "нехороший человек", "злодей", "безумец". Такое объяснение, по уровню, наверное, соответствовало большинству "жертв сталинской полуобразованщины". Но это был явно не интеллектуальный уровень, по крайней мере, заявленный, "глеб гвардии семёновского полка". Увы, многочисленные последующие обманы показали, что умение отличать хорошие стихи от плохих, знание высокой культуры и знакомство с "оппозиционным" творчеством не давало достаточно мощного импульса к глубокому переосмыслению событий или, по крайней мере, достаточно яркому и убедительному выражению более сложных подходов, чем "плохой дядя" - "хороший дядя".
Конечно, можно сказать, что большего требовать от "гвардейцев" и иже с ними нельзя: они обучались по технической специальности, а возможности получения гуманитарного образования были ограничены, условно говоря, Дворцом пионеров. Но по-хорошему, в таком случае "суди, дружок, не выше сапога", и неудивительно, что многие поэты и писатели оторвались от своего творчества: их песни любимы, а сами они - тут уже зависит от их поступков. В некотором смысле их судьба была похожа на сталинскую: человек отдельно, легенды отдельно.
Продолжение здесь.