Перепост: Живой портрет персов (гостеприимство, ложь, лесть, тщеславие).
"Не персиянину, христианину подают отдельно; при этом требуется, чтобы поднос, тарелки и блюда были или металлические, или глиняные, но ни за что не деревянные, ибо в последнем случае они считались бы опоганенными, так как христианская поганость впитывается в дерево, но не пристает к металлу или фарфору. Христианин ни в каком случае не может класть себе с общего блюда сам; иногда, впрочем, бывает, что хозяин, чтобы показать свое уважение и расположение к гостю, своими грязными лапами кладет плов на тарелку, вот и извольте тогда есть! Сохрани Боже брезгливому человеку попасть в Персию".
"Нет таких святых вещей, из которых персиянин не извлек бы пользы: из религии, из дружбы, из любви - все равно безразлично для него. Где, как не в Персии, можно встретить такую удивительную изворотливость, хитрость, ловкость, мастерски замаскированную ложь и фальшь, рабскую низость характера, самую невероятную лесть и самую грязную распущенность? Ничто меня так не раздражало, как бессмысленная лесть, которую мне приходилось слышать во время моих визитов к некоторым знатным лицам".
Оригинал взят у rus_turk в Нет ничего печальнее персидских городов...
Е. М. Белозерский. Письма из Персии от Баку до Испагани. 1885-86 г. - СПб., 1886.
акварель Али Акбар Садеги. Смутное воспоминание. (raweesh).
Нет ничего печальнее персидских городов. Это отчасти происходит от узких улиц, но главная причина, несомненно, архитектура домов: извне это какие-то короба, сделанные из сушенного на солнце кирпича. Через маленькую дверь вы попадаете на открытый двор, в богатых домах обыкновенно с маленьким садиком и бассейном с водой. Сколько я ни видал домов, они обыкновенно одноэтажные; если не считать еще подвального этажа, зир-замин. Корпус самого дома называется ханэ, плоская терраса наверху дома, где летом и в хорошую погоду спят, называется баля-ханэ. Окна дома такой же величины, как и двери, и состоят из маленьких разноцветных стеклышек, обыкновенно грязных. Во всяком доме есть бируни, прежнее диван-ханэ, для приема гостей. Кроме того, есть еще эндерун, женское отделение, собственно гарем, куда посторонний не смеет проникнуть; но бывает, хотя и редко, что хозяин из особого расположения к гостю вводит его туда. Отделение для мужчин - марденэ. Для многочисленной прислуги обыкновенно имеется особое помещение, довольно грязное. В зажиточных домах пол покрыт толстым войлоком, сверх которого посреди комнаты расстилается ковер, не достигающий стен; около стен, где проходят, и около окон, где сидят, обыкновенно стелется пестрая бумажная материя, белое с синим. У знати ковры стелятся во всю комнату. У бедняков глиняный пол ничем не покрывается, а только расстилается небольшой войлок на том месте, где сидят. В караван-сараях на пол стелется иногда какая-то плетенка из соломы, зато войлоков или ковров и в помине нет. Так как персияне сидят поджавши ноги, то очевидно устают; чтобы предупредить эту усталость, они кладут к стене длинные диванные подушки, мутака, набитые обыкновенно хлопком, редко пухом, и опираются на них спиной и левым локтем. Пусто и неуютно кажется в персидских комнатах, потому что нет никакой мебели: ни стола, ни стульев, ни шкафа, ни одного гвоздя, ни одного крючка - хоть шаром покати. Зато в углах комнаты лежат большие свертки; это постели и подушки, свернутые в трубку и лежащие так целый день до ночи, пока снова понадобятся. В стенах комнаты есть только углубления в виде окон, иногда идущие в два ряда, где кладутся разные вещи и ставятся кувшины с водой и большие чашки для воды из поддельного китайского фарфора, фабрикуемого в Лондоне.
Как ни неудобны персидские дома летом, но все же можно жить, ибо жары так велики, что безразлично, где ни лечь, лишь бы было прохладно. Зато зимой совсем другое дело: всюду холодно, всюду сквозит и негде укрыться. Как же согреваются персияне зимой? Не по-нашему. Хотя у них и есть камины в комнатах, но это только для вида; они никогда их не топят по причине крайней дороговизны топлива, зато греются чрезвычайно оригинальным и дешевым способом: в глиняном полу комнаты сделано углубление, куда кладутся раскаленные уголья, над ними ставится нечто вроде стола, так около трех четвертей аршина вышины, на который кладется довольно широкий ковер. Лица, желающие греться, ставят свои ноги к столику и покрывают себя ковром до пояса. Насколько такой способ согревания себя вреден для здоровья, читатели, конечно, могут сами судить.
Чистота дома при таких условиях немыслима: и действительно, пыль и грязь всюду проникают и лежат на всем. Может быть, это также зависит от сравнительно незначительного участия персидской женщины в ведении хозяйства.
День для персиян определяется двумя моментами: восходом и заходом солнца. Поэтому у них выработалась особая формула назначать время для визитов и разных свиданий за «столько-то часов до восхода или до захода солнца». Персияне начинают день очень рано:
они обыкновенно встают до восхода солнца и умываются без мыла, только водой: о каких бы то ни было умывальниках они не имеют ни малейшего понятия. Слуга подает воду прямо на руки из глиняного или металлического кувшина с узким горлышком. Затем совершается утренняя молитва намази-собх. В это время скатываются в сверток постели и готовится чай: где-нибудь в углу комнаты стелют небольшую салфетку, ставят на нее поднос, а на поднос самовар. Персияне заимствовали чай, очевидно, от нас, потому что называют чай по-нашему чаем, самовар самоваром и стакан истаканом (и прибавляется потому, что персидское слово не может начинаться двумя согласными). Самовары обыкновенно русской работы из Тулы или Москвы, хотя теперь начинают делать их и в Персии: так, я видел самовары испаганской работы, довольно хорошо сделанные, хотя безобразной формы. Посуда чайная большею частию тоже русская, причем употребляются стаканы удивительно маленьких размеров, так что питье из них даже раздражает русского человека - так они малы. Мне приходилось встречать иностранную подделку под русский фарфор; это я видел по русским надписям с перемешанными русскими буквами, напр. вместо н везде и и наоборот. В богатых и важных домах для чая есть особый слуга, который называется чаидар, по-нашему чаечерпием. Наш московский чай очень ценится персиянами, но обыкновенно употребляется чай, привозимый англичанами через порт Бушир на Персидском заливе, конечно, более низкого качества, чем наш. Самовар должен кипеть постоянно, и во все время чаепития чайник должен стоять на самоваре. Сколько мне приходилось видеть, персияне обыкновенно пьют очень крепкий, перекипелый чай, похожий на сусло или на жидкий деготь: в этом случае их вкус сходится с английским.
Замечательно, что чай вошел во всеобщее употребление не больше 15-20 лет. До этого в Персии пили черный душистый кофе в маленьких фарфоровых чашечках, называемых фенджанами. кофе и кальян были единственными развлечениями персиян, к которым они прибегали во всякое время дня и ночи. Теперь же в Персии не умеют больше варить кофе, и я пил его только два раза. Зато чай всюду и сравнительно лучше, чем я ожидал. Как иногда быстро и необъяснимо меняются привычки целого народа, взлелеянные целыми столетиями!
Выпивши стакан или два чаю, персиянин принимается за свое дело или ремесло, или же идет в свою жалкую лавчонку, без которой вообще его трудно представить себе - так велика у них страсть к торговле. В это же время до обеда он устраивает свои домашние дела, или сам побывает там-сям и узнает все новости, или к нему кто зайдет и расскажет их. Человек, имеющий доступ к шаху или наместнику, успеет побывать и там. Так проходит время до обеда, нагар, - между десятью и двенадцатью часами дня. Обед накрывается следующим образом. Посреди комнаты на ковре расстилается цветная бумажная скатерть софра, по краям которой иногда выбиты черной краской изречения из Корана. По числу гостей или лиц на эту скатерть раскладывают огромные лепешки нун, т. е. хлеб, начиная с углов скатерти, чтобы она не сбивалась. Посредине ее ставят две чашки с шербетом, который пьют прекрасно вырезанными деревянными ложками с надписями стихов из любимых поэтов. Около этих чашек ставят поднос с двумя сортами плова (пилава), т. е. просто риса, называемого чловом, и риса с шафраном и бараниной. Из персидской кухни это самое капитальное, самое вкусное, хорошо приготовляемое блюдо. Затем кругом подноса ставятся какие-то безобразно кислые соусы, пресный овечий сыр, пряные травы, из которых астрагон поедается в больших количествах с овечьим сыром, далее - фрукты. Я думаю, читатели не посетуют, если я, кроме плова, назову еще некоторые блюда из приносимого нам обеда из кухни Зеллэ-султана. Ферени из молока, вроде подквашенной сметаны; аши-маз из квашеного молока, кисловатая с зеленью и мукой жидкость, которую персияне называют супом и едят с большим аппетитом; есть еще другой суп, с шафраном и бараниной, очень жирный. К супу прилагается коротенькая фарфоровая ложка, похожая на ноту хвостом вверх или на арабскую букву тау. Дальше галявиат, вроде наших тертых яблоков с сахаром, тестоподобное из муки с медом съедобное, посыпанное в виде разных фигур корицей и, пожалуй, на первый раз вкусное; тархалва то же, что галявиат, только другой формы; куку, крутая яичница из зелени и яиц, очень любимая персиянами, мурабба-зерешт - варенье из барбариса, затем жидкий кипяченый мед, шербет из меда и напиток из разведенного водой квашеного молока или вода с разведенным в ней сахаром. Вообще, персияне в чае и напитках употребляют страшное количество сахару.
Когда все поставлено и приготовлено, один слуга объявляет: «Нагар хазыр аст» (обед готов!), а другой подходит с тонкими и высокими кувшинами в виде металлического вопросительного знака, поставленного на полоскательную чашку с сеткой сверху, вроде нашей металлической песочницы. Если гость очень важен, то он не встает, и ему подносят кувшин, а менее важный встает сам и где-нибудь в стороне моет без мыла правую руку, прижимая несколько раз пальцы к ладони, и обтирает ее о платье или об усы и бороду, проводя ее так, как наши крестьяне, когда они пользуются рукавом вместо носового платка. После этого все становятся на колени, каждый перед своим хлебом, и, присев на пятки и опершись левой рукой на левую ногу, правой рукой начинают есть; для этого каждый своей рукой берет горстями с блюда плов и кладет его к себе на лепешку хлеба, затем запускает пальцы в многочисленные соусы, уставленные вокруг плова, и что поймает, кладет себе тоже на лепешку в плов, все той же рукой мешает это в одну массу, берет ее на правую ладонь, мнет еще пальцами и спускает большим и указательным пальцами в рот, - этого безусловно требует этикет персидской благовоспитанности. Не персиянину, христианину подают отдельно; при этом требуется, чтобы поднос, тарелки и блюда были или металлические, или глиняные, но ни за что не деревянные, ибо в последнем случае они считались бы опоганенными, так как христианская поганость впитывается в дерево, но не пристает к металлу или фарфору. Христианин ни в каком случае не может класть себе с общего блюда сам; иногда, впрочем, бывает, что хозяин, чтобы показать свое уважение и расположение к гостю, своими грязными лапами кладет плов на тарелку, вот и извольте тогда есть! Сохрани Боже брезгливому человеку попасть в Персию.
Еда проходит в совершенной тишине: опять по этикету никто не должен говорить ни слова, и только ужасное чавканье языка и губ да треск челюстей нарушают эту тишину самым неприятным образом.
Обед кончился. Слуги сейчас уносят подносы и снимают софра - скатерть - с пола, затем приносят кальян и подают его самому важному лицу в компании. Лицо берет кальян и начинает предлагать его каждому поодиночке, хотя бы компания состояла из двадцати человек, со словами бисмилля - во имя Божие, т. е. пожалуйста, или захматэ-шома, т. е. к вашим услугам. Это очень важная статья в персидском этикете: хотя предлагающий заранее знает, что никто не посмеет взять от него кальян, но все же предлагает, - такова несокрушимая сила обычая. Иногда посреди компании ставится общий кальян с длинною трубкой, составленной наподобие змеи из кожаных колечек; в таком случае кальян остается неподвижен, а передается только одна трубочка.
После обеда, на сытый желудок, персияне ужасно любят заниматься политикой - или, скорее, политиканствовать, при чем обнаруживают иногда смелые до комизма комбинации и большое невежество в географическом и политическом положении государств, о которых они ведут речь. Насколько я успел заметить, им вообще легче удается представить себе Петербург или особенно Москву, нежели другие европейские столицы. Величие государства измеряется ими его обширностью и народонаселением. После обеда персияне обыкновенно спят, затем опять чай, а за чаем ужин с теми же приемами и подробностями, как и обед.
Как ни болтливы персияне, однако же языком нельзя всего заменить; поэтому у них есть свои развлечения, исключительно после еды, т. е. после обеда или ужина. Кто-нибудь читает нараспев, постоянно покачиваясь взад и вперед, а все другие внимательно слушают и при всяком хорошем стихе или выражении громко выражают свое одобрение или восклицанием: «Ба, ба, ба!», или словами: «Барик алля!», в таком же смысле, как мы иногда говорим: «Ей-богу, хорошо!», или: «Дорост, дорост!» - верно, верно! И эти восклицания повторяются во все время чтения, кстати сказать, ужасно скучного по его убийственной монотонности. Персияне не имеют понятия о музыке и живописи в нашем смысле и смотрят на них не больше как на бесполезную забаву; зато поэзия составляет важнейший отдел в их образовании. Поэтому вовсе не удивительно, что они знают наизусть целые тысячи стихов и декламируют их при всяком удобном и неудобном случае. Поэзия их культ и незаменимое развлечение.
Персиянам приписывают изобретение шахмат, и, представьте себе, я ни разу нигде и никогда не видал, чтобы в них играли, так что я даже вообще заподозреваю их уменье играть в шахматы; зато между ними распространена другая, совершенно неголоволомная игра «дуз», состоящая в следующем. Каждый из играющих, которых должно быть только двое, берет по двенадцати каких-нибудь зерен, положим, бобов, затем на дощечке или кирпичике рисует мелом три один в другом прямоугольника, соединяет их углы и стороны прямыми линиями и начинает расставлять зернышки так, чтобы занять сразу три точки на одной линии, тогда противник всякий раз снимает по зерну у себя. Передвижение этих зерен по линиям и составляет всю игру «дуз». Есть еще какая-то игра шашками, но я забыл ее название. Развлечений в нашем смысле никаких: ни театров, ни балов, ни концертов, ни разнообразных игр молодежи обоего пола. Со стороны шаха, после его возвращения из Европы, была сделана одна попытка иметь постоянный театр, уже даже и выстроенный при дворце в Тегеране, которая, однако, окончилась полным фиаско: духовенство ни под каким видом не хотело согласиться на это развращающее нововведение, заимствованное от неверных фаранги, т. е. европейцев. Но отсутствие театра заменяется у них разыгрываниями в лицах духовной мистерии, представляющей смерть Али, что, конечно, нужно рассматривать как начало театра. Кроме того, на площадях перед толпой поэты декламируют свои стихи или рассказывают с выразительными жестами о национальных персидских героях, или грязные полуголые дервиши перед этой же толпой воспевают в стихах свою черноокую красавицу, хотя ни одна женщина не взглянет на такого урода, и хорошее вино, которого он наверно во всю жизнь свою не видал в глаза и не пробовал. Замечательно, что народ ужасно любит эти сцены, и вообще страстный охотник до тамаша́ - зрелищ. Стоит иностранцу раскрыть рот, и сотни любопытных лиц и открытых ртов уставятся на него. Понятно, что такое любопытство является следствием отсутствия серьезного труда и интересных развлечений.
Говоря о развлечениях, нельзя не упомянуть об охоте, которую персияне любят до самозабвения. Они охотятся обыкновенно верхами на диких коз, ланей и диких ослов; также охотятся и на диких зверей: на тигров, ягуаров, леопардов, но, понятно, не с таким удовольствием, как на первых. Охотники очень любят выставлять напоказ головы от убитых ими животных как несомненные трофеи их искусства охотиться. Так, я помню, у Зеллэ-султана украшены все стены его сада козьими и оленьими рогами. Когда художник, наш спутник, представлялся ему и обратил внимание на это украшение стен, то его высочество с гордостью сказал: «Я не подражаю моему отцу, и что вы здесь видите, убито мной». Понятно, что ружье с каждым днем становится больше и больше достоянием персиян, хотя они употребляют только заряжающиеся с дула. Соколиная охота еще до сих пор очень уважается в Персии. Знатные и богатые лица приручают львов, тигров и леопардов и держат их для развлечения и забавы. Раз мы были поражены, когда среди белого дня к нам привели прекрасного персидского льва, принадлежащего Зеллэ-султану. Лев в Персии вообще делается большой редкостью и не пройдет и двадцати пяти лет, как он совершенно исчезнет. Этот лев был без гривы, с длинным хвостом, который оканчивается черным пучком волос в виде большой кисти; вообще, это был прекрасный экземпляр персидского льва, по величине не уступавший африканскому. Его привели два человека на двух толстых цепях и говорили, что не было примера, чтобы он когда-либо бросался на людей, однако же от его соседства становилось как-то жутко.
Что касается нравов и характера персиян, то они замечательно внимательны и любезны с иностранцами, особенно с европейцами; внушено ли им это уважение или оно само явилось независимо от распоряжений и внушений, я не берусь решить. Кроме того, они замечательно гостеприимны. Впрочем, в стране с такими убийственными путями сообщения и семейною обособленностью нельзя обойтись без гостеприимства: сверни с большой дороги - и, при редкости населения да без знакомых, умрешь с голоду. Без сомнения, религия поддерживает в сильной степени эту черту на Востоке. «Гость - дар Божий», - говорит народ и основывает гостеприимство между прочим на следующем, интересном по своей наивности рассказе.
У одного мужа была ужасно упрямая и злая жена, особенно не любившая гостей, каждый гость был для нее, так сказать, личным врагом. Такое отношение ее к гостям наконец надоело мужу, потому что ни ссоры, ни брань, ни даже побои не помогали. Вот он в отчаянии и обратился к пророку Магомету с просьбой исправить его жену. «Хорошо, - сказал пророк, - убеди ее хоть один раз принять гостей, и я сам приду к тебе в гости». Муж, вернувшись домой, начал уговаривать свою жену так: «Я знаю, что сделал неприятное тебе, пригласивши еще раз гостей, но без этого нельзя обойтись. Ради Бога, не сердись на меня, это в последний раз, - больше я никогда не буду тебя беспокоить». - «Хорошо», - ответила она мужу. Вот на следующий день она видит, что к их дому приближается пророк с четырьмя из своих учеников, а его платье усеяно жемчугом, золотом, серебром и драгоценными каменьями - вообще, блеск и богатство. Пророк остался у них в гостях целый день и наконец ушел. Когда он уходил, то злая жена увидала, что на полах его платья вместо жемчуга, золота, серебра и камней сидели болезни, несчастия и бедствия, т. е. ушли с пророком из ее дома. Тут только она поняла, что значит принимать гостей.
В манере персиян обращаться с гостем есть тысяча приемов, которые легко могут подкупить и обмануть неопытного человека; есть тысяча предложений с их стороны, которые ни под каким видом не нужно принимать, иначе рискуешь непоправимо и навсегда попасть в список абсолютных невежд: напр., никогда не верьте фразам: «Весь дом и все, что есть в нем, к вашим услугам», или: «Располагайте моими лошадьми, как вам угодно», или: «Ваше желание - мое желание» и т. д. в этом роде, и горе гостю, если он согласится хоть на одно из этих предложений: его осудят безусловно. Прибавьте к этому внешнюю деланную вежливость, приторную как солодковый корень, тысячу церемоний с привставаньями и смиренными наклонениями головы на левую сторону груди, миллион вежливых отборных слов, часто лишенных всякого смысла и накиданных одно за другим неизвестно зачем; присоедините к этому аффектированную речь, усыпанную пословицами и цитатами из поэтов, и вы поймете всю тяжесть положения европейца, в первый раз попавшего в эту страну условной лжи. Самое искреннее отчаяние овладевает им при виде всего этого и не оставляет его до тех пор, пока он не покинет страны. Геродот, помнится, говорит, что персияне учат своих детей с пятилетнего возраста трем вещам: ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду, из которых теперь осталась первая; вторая уничтожена временем, а в третьей можно положительно сомневаться, что она вообще когда-нибудь существовала. Теперь их дети предоставлены самим себе, совсем заброшены, воспитания никакого, а образование самое жалкое.
У персиян очень развита страсть к речам о высших святых вещах, зато тот же рот способен говорить ужасные вещи. Они делают массу омовений тела в день и совершают еще больше всяких деяний, основанных на обмане, хитрости и фальши. Нет таких святых вещей, из которых персиянин не извлек бы пользы: из религии, из дружбы, из любви - все равно безразлично для него. Где, как не в Персии, можно встретить такую удивительную изворотливость, хитрость, ловкость, мастерски замаскированную ложь и фальшь, рабскую низость характера, самую невероятную лесть и самую грязную распущенность? Ничто меня так не раздражало, как бессмысленная лесть, которую мне приходилось слышать во время моих визитов к некоторым знатным лицам, например: «До сих пор мы жили во тьме, как в тюрьме, вы освещаете нас и наш дом своим присутствием» или: «Самое большое фруктовое дерево одно, без прививки, ничего не стоит, а вложат в него один хорошей сучок (т. е. привьют его) - и оно получает цену. Так же и вы для нас: со времени вашего приезда к нам мы похожи на это дерево» и т. д. тысяча примеров в этом роде. Вот уж про них-то можно сказать, что ложь как кружево плетут, и это не будет метафорой. Все они замечательные актеры и тщеславны до невероятного: каждый персиянин охотно пожертвует всем святым и дорогим, не пожалеет родителей, детей и жены, лишь бы о нем говорили, лишь бы его называли каким-нибудь титулом, ну хоть ханом. Интересно, что народ хорошо знает слабость своих, и когда хочет угодить кому-нибудь, называет его ханом, точь-в-точь как в Германии делают бароном того, кто несколько копеек даст больше на водку.
Не надо забывать, что персияне очень способны, с большой фантазией и феноменальной памятью, так что обыкновенно знают наизусть целые поэмы из своих любимых поэтов, имеют много расположения к искусству, судя по тем образцам их самоучек, которые я видал. Вообще, у них гибкий и отвлеченный ум, любят говорить о добре и зле, и наверно ни у одного народа нет столько хорошо сложенных фраз и выражений о благах и несчастиях мира, о добре и зле, как у них; но это их ни к чему не обязывает. Когда говорят, то ужасно кричат, и неопытный человек подумает, что они готовы драться, хотя между персиянами я никогда не видал драк, зато между адербеджанами - несколько раз. Персияне очень вспыльчивы, хотя этого и не видно извне, судя по их важной и медленной походке и обычной сдержанности с иностранцами и незнакомыми людьми; они скоро меняются в обращении, стоит только измениться обстоятельствам; властолюбивы, сластолюбивы и жадны до наживы, хотя жадность и бережливость нельзя признать одной из основных черт их характера; если они и прячут то, что имеют, то это от власть имущих, которые всегда могут отнять у них все. Храбрость тоже не может считаться в числе их добродетелей. Татары говорят о персах в виде пословицы, что Бог дал им голову (т. е. ум) и глаза (т. е. эстетический вкус), но не дал им сердца (храбрости), и это замечательно верная и меткая характеристика. Вообще говоря, персы беспечны, ленивы и непредприимчивы, вечно надеются на волю Божию, поэтому выражение ин-ша-алла, да будет воля Божия, да поможет Бог, - любимое и единственное их выражение, которое они употребляют в таком бесконечном количестве случаев и с таким оттенком в смысле, что даже невозможно передать его. Считают неприличным жестикулировать в разговоре, ходят мало и медленно, хорошо ездят верхом, редко живут в наемных домах, всегда предпочитают в своих. Есть замечательно оригинальные черты: так, за хорошие известия дают большие подарки или даже все то, что есть при данном лице, которое извещают, напр., что у него родился сын или что приехал давно ожидаемый с дороги. Любят животных, особенно лошадей и кошек, и считают их чистыми, собаку же считают нечистым и поганым животным и, несмотря на это, не мешают ей жить: все улицы и базары обыкновенно кишат ими.
Кажется, можно принять за правило, что если в социальной и политической жизни народа царят насилие, произвол, беззаконность и безнаказанность бюрократизма, то там хитрость, скрытность, плутовство и выискивание всяческих обходов представляют обычное явление. Этим, вероятно, и можно объяснить весь характер персиян; в нем все есть, кроме самоуважения и национальной гордости, без которых, однако, немыслим политически самостоятельный народ.