Почему нельзя верить Бродскому
Всякий, кто когда-либо пытался использовать «Набережную Неисцелимых» Бродского в качестве путеводителя по реальной физической Венеции, её достопримечательностям и персоналиям, довольно скоро убеждался, что книга для этих целей пригодна не больше, чем воспоминания Марко Поло - для путешествий по Китаю.
Начать можно прямо уже с того, что в Венеции нет и никогда не было набережной с названием Fondamenta degli Incurabili, которое вынесено Бродским в заглавие его эссе. Тот кусок Дзаттере, на котором расположена бывшая Больница Неисцелимых, называется Zattere allo Spirito Santo.
Мадонна Беллини, палец которой застыл в дюйме от пятки младенца, не висит в церкви Madonna dell'Orto ни днём, ни ночью: она находится в совсем другом храме.
«Архитектурная сволочь» не строила здание банка на Campo Manin (ибо сволочь вообще не была архитектором, а уродину отгрохали в 1964 году Луиджи Нерви и Анджело Скаттолин - ни тот, ни другой не был женат на графине Дориа де Дзулиани).
Пансион «Accademia Villa Maraveghe» - не жуткий, пропахший мочой притон для бедняков, но в высшей степени приличное и уютное заведение, в ограде которого, помимо собственно зданий гостиницы, есть собственное campo с широченным причалом и большой тенистый сад с оранжереей. В последнюю четверть XVIII столетия там даже располагалось посольство Российской Империи в Венеции.
Поначалу, натыкаясь на подобные неточности, начинаешь подозревать автора в небрежности факт-чекинга. Вскоре осознаёшь, что многие истории в тексте искажены вполне сознательно - но при этом в них нет, как у Набокова, игры с проницательным читателем в угадайку: у доинтернетовского читателя просто не было способа угадывать персонажей и сличать их вымышленную биографию с действительной. Если самому Бродскому негде было узнать, что он обитает в аппартаментах графа Мордвинова, последнего российского посла в Светлейшей, то откуда ж его читателю догадаться, какие здания строил муж Мариолины Мардзотто Дориа де Дзулиани?! Тем более не предполагалось, что читатель отправится на берега канала Сан Тровазо за туманом и за запахом мочи.
В итоге приходит некоторое примирение и осознание, что в эту игру в неточности Бродский, по сути дела, играл сам с собой. Ведь главная метафора его книги о Венеции - кривые зеркала, неверные и разбитые отражения, лукавые двойники реальности. «Набережная Неисцелимых» - тоже своего рода кривое зеркало, отразившее жизнь автора и его любимого города сквозь рябь поэтических вольностей, нагнанную ветром его воображения ради общей красоты картины.
В этом смысле довольно примечательно стихотворение 1988 года, где Бродский сообщает, что приплыл в Венецию из Египта. Вернее, «тоже приплыл» - потому что первым и самым знаменитым пассажиром корабля из Александрии был святой покровитель города, евангелист Марк, останки которого, прикрытые свиными шкурами от любопытства магометанской таможни, в 820 году были доставлены из Египта в Венецию контрабандой. Подвох состоит в том, что паром, на котором приплыл в Венецию Бродский, действительно следовал из египетской Александрии. Только вот сам Бродский сел на него не в Египте, а в греческом Пирее, на последнем участке плавания, предварительно добравшись до Афин самолётом. Впоследствии поэт сам оправдывал свой вымысел в том смысле, что красота сюжета - повторить путь евангелиста из Александрии в Венецию - показалась ему важней унылой правды жизни.
Думается, этот ключ к поэтическим вольностям Бродского - самый продуктивный. Поэт имеет право нагнуть реальность в любом направлении, лишь бы на выходе случилась красота словесного построения. А кому интересно, в какой церкви какая картина висит - use the Google, как говаривал Джордж Буш-младший. Бродский для этого совершенно не нужен. Он про другое.
Начать можно прямо уже с того, что в Венеции нет и никогда не было набережной с названием Fondamenta degli Incurabili, которое вынесено Бродским в заглавие его эссе. Тот кусок Дзаттере, на котором расположена бывшая Больница Неисцелимых, называется Zattere allo Spirito Santo.
Мадонна Беллини, палец которой застыл в дюйме от пятки младенца, не висит в церкви Madonna dell'Orto ни днём, ни ночью: она находится в совсем другом храме.
«Архитектурная сволочь» не строила здание банка на Campo Manin (ибо сволочь вообще не была архитектором, а уродину отгрохали в 1964 году Луиджи Нерви и Анджело Скаттолин - ни тот, ни другой не был женат на графине Дориа де Дзулиани).
Пансион «Accademia Villa Maraveghe» - не жуткий, пропахший мочой притон для бедняков, но в высшей степени приличное и уютное заведение, в ограде которого, помимо собственно зданий гостиницы, есть собственное campo с широченным причалом и большой тенистый сад с оранжереей. В последнюю четверть XVIII столетия там даже располагалось посольство Российской Империи в Венеции.
Поначалу, натыкаясь на подобные неточности, начинаешь подозревать автора в небрежности факт-чекинга. Вскоре осознаёшь, что многие истории в тексте искажены вполне сознательно - но при этом в них нет, как у Набокова, игры с проницательным читателем в угадайку: у доинтернетовского читателя просто не было способа угадывать персонажей и сличать их вымышленную биографию с действительной. Если самому Бродскому негде было узнать, что он обитает в аппартаментах графа Мордвинова, последнего российского посла в Светлейшей, то откуда ж его читателю догадаться, какие здания строил муж Мариолины Мардзотто Дориа де Дзулиани?! Тем более не предполагалось, что читатель отправится на берега канала Сан Тровазо за туманом и за запахом мочи.
В итоге приходит некоторое примирение и осознание, что в эту игру в неточности Бродский, по сути дела, играл сам с собой. Ведь главная метафора его книги о Венеции - кривые зеркала, неверные и разбитые отражения, лукавые двойники реальности. «Набережная Неисцелимых» - тоже своего рода кривое зеркало, отразившее жизнь автора и его любимого города сквозь рябь поэтических вольностей, нагнанную ветром его воображения ради общей красоты картины.
В этом смысле довольно примечательно стихотворение 1988 года, где Бродский сообщает, что приплыл в Венецию из Египта. Вернее, «тоже приплыл» - потому что первым и самым знаменитым пассажиром корабля из Александрии был святой покровитель города, евангелист Марк, останки которого, прикрытые свиными шкурами от любопытства магометанской таможни, в 820 году были доставлены из Египта в Венецию контрабандой. Подвох состоит в том, что паром, на котором приплыл в Венецию Бродский, действительно следовал из египетской Александрии. Только вот сам Бродский сел на него не в Египте, а в греческом Пирее, на последнем участке плавания, предварительно добравшись до Афин самолётом. Впоследствии поэт сам оправдывал свой вымысел в том смысле, что красота сюжета - повторить путь евангелиста из Александрии в Венецию - показалась ему важней унылой правды жизни.
Думается, этот ключ к поэтическим вольностям Бродского - самый продуктивный. Поэт имеет право нагнуть реальность в любом направлении, лишь бы на выходе случилась красота словесного построения. А кому интересно, в какой церкви какая картина висит - use the Google, как говаривал Джордж Буш-младший. Бродский для этого совершенно не нужен. Он про другое.