Исторические штришки и зарубки. Зарубка третья.
3. Мемуары и история
Интересно, когда закончится вакханалия в освещении истории нашей страны? То, что приходится читать на разных «исторических» форумах, сообществах, сайтах, в прессе для масс, видеть по ТВ и слышать по радио даже маразмом трудно назвать. Пик маразма мы прошли еще десять лет назад - сейчас его фиксируют все кому не лень, начиная с дилетантов-журналистишек и любителей альтернативной истории и заканчивая учащимися истфака (это в лучшем случае) и докторами исторических наук. И в итоге мы наблюдаем «величественную» картину: мимо маршируют благородные до святости каппелевцы, куда-то в даль убегают красноармейцы со злобными китайскими лицами, русские солдаты с великим удовольствием умирают на германском фронте, советские же солдаты напротив лобызаются с эсесовцами, Ленин с усердием работает над планом разрушения страны, члены КомУЧа в поте лица строят мосты и сеют хлеб, Сталин лично пишет сценарий фильма «Чапаев», в Новочеркасске тоталитарный режим расстреливает праздничный карнавал и т.д. и т.п.
Разные источники кормят людей не фактами, а историческими анекдотами, одиозными слухами, бесстыдными подтасовками и лживыми выдумками. Документы нещадно перевираются, истинные причины тех или иных событий убираются на далекий задний план, во всю используются данные высосанные из грязных пальцев публицистов, а мемуары участников событий становятся истиной в последней инстанции. Вот на мемуарах давайте-ка немного заострим внимание.
Можно ли использовать литературные воспоминания для представления об исторической реальности? Наверняка, но очень осторожно, прощупывая каждый абзац, а иногда каждое предложение. Во-первых, мало кто будет себя представлять для потомков в невыгодном свете, поэтому даже форменный гад будет выставлять себя невинной жертвой, либо выпячивать свою монументальную принципиальность. Во-вторых, человеческая память имеет определенную избирательность во впечатлениях и их изложении. Ну и в-третьих, люди ой как любят выдавать желаемое за действительное. Это три основных момента для недоверия мемуарам, в действительности их намного больше, но это уже не принципиально.
Современные контрреволюционеры и «защитники» белого дела частенько в качестве источников для укрепления своей позиции пользуются литературными свидетельствами своих «кумиров». Деникин, Краснов, Керенский, Милюков и т.д. и т.п. со страниц своих записок, по мнению их современных последователей, несут истинную правду о том, что происходило в лихие годы революций и гражданской войны, воспоминания же большевиков и красноармейцев наоборот объявляются лживыми или пристрастными. Не буду спорить с последним утверждением, т.к. выше я уже выказал свое отношение к мемуарам вообще. А вот с первым «постулатом» разберемся…
Нет, я не буду сейчас перелопачивать все труды контры - смысла в этом не вижу, да и не научную же работу я пишу, а просто делаю небольшую историческую зарубку, которая может чем-то поможет заблудшим в дебрях истории нашей страны.
А) Две версии одного убийства.
24 августа 1917 года во время бунта в одном из полков Юго-Восточного фронта был убит комиссар от Временного правительства, капитан Ф.Ф.Линде. Описание этого случая можно найти в книге П.Н.Краснова «На внутреннем фронте» (Берлин, 1921 год) и в воспоминаниях Б.Ф.Соколова «На берегах Невы» (Лондон, 1973 год). Как видим, разница между мемуарными трудами внушительная - пятьдесят лет, что делает вторую книгу менее достоверным источником (память подвела, например), но я сомневаюсь в том, что Борис Соколов не читал записок Петра Краснова. Но даже если не читал, то все равно довольно трудно понять гигантскую разницу в изложениях произошедшего, тем более оба автора, по их уверению, являются очевидцами убийства, хотя не упоминают друг друга даже вскользь!
Сравниваем следующие главы: «III. Бунт 3-й пехотной дивизии. Убийство комиссара Юго-Западного фронта Ф. Ф. Линде» П.Н.Краснова и «Слов ещё недостаточно» Б.Ф.Соколова.
Лица присутствавшие при убийстве:
Генерал Краснов, генерал Гиршфельдт, генерал Мистулов, полковник Муженков (свидетельство Краснова).
Врач эпидемиолог Соколов, лейтенант Сафронов и еще пять неназванных офицеров, подчиненных некоего полковника Г. (свидетельство Соколова)
Довольно сильное расхождение, не правда ли? И если генерал Краснов мог не обратить внимание на военврача и лейтенанта, то какой же склероз поразил Бориса Соколова, если он забыл о трех генералах?
Развитие событий:
Около 11 час. утра на автомобиле из Луцка приехал комиссар фронта Ф. Ф. Линде. (Краснов)
Б.Соколов встретил Линде в пятнадцати верстах от Луцка и они отправились на автомобиле в бунтующие полки (Соколов)
Как видим, тут оба автора согласны в том, откуда капитан Линде прибыл в бунтующие части, что все остальные расхождения делает довольно странными.
…где нас ожидал начальник пехотной дивизии ген. лейт. Гиршфельдт. (Краснов)
…и через несколько минут мы были у штаба 110-й дивизии. Командир дивизии В. ждал Линде. (Соколов)
Тут можно сослаться на то, что Соколов запамятовал фамилию генерала.
Всею своею молодою, легкою фигурою, задорным тоном, каким он (Линде - ДП) говорил с Гиршфельдтом, он показывал свое превосходство над нами, строевыми начальниками. (Краснов)
На его лице не было приветливости, когда он (командир дивизии - ДП) пожимал руку Линде. Я заметил, что и остальные штабные офицеры тоже не выражали радости. (Соколов)
Типичное пристрастное описание: Краснов тут недоволен капитаном, а Соколов штабными офицерами, но зато это показывает, что оба присутствовали при разговоре в штабе.
- Ну, еще бы, - говорил он (Линде), манерно морщась, на доклад Гиршфельдта, что все его увещания не привели ни к чему, и виновные все еще не выданы. - Они вас никогда не послушают. С ними надо уметь говорить. На толпу надо действовать психозом. (Краснов)
Несколько минут была тишина, прерванная спокойным голосом Линде:
- Генерал! Мне необходимо ваше разрешение на визит к бунтовщикам.
- Вы не нуждаетесь в моём разрешении, капитан, - холодно произнёс генерал В. - Вам нужно их разрешение на переговоры с ними. Я предупреждаю вас - это опасно и безнадёжно. А впрочем, смотрите сами...
- С вашего позволения я поеду туда. (Соколов)
Такое же пристрастное описание, что и выше.
…Гиршфельдт и Линде вышли из автомобиля. (Краснов)
Генерал В. пожал плечами, повернулся к офицерам и коротко сказал:
- Лейтенант Сафронов, проводите капитана Линде в расположение 443-го полка!
И пожимая руку Линде, сказал уже по-дружески:
- Удачи! Будьте осторожны!
Сафронову было не больше двадцати двух лет, с открытым лицом и приятной улыбкой мне он сразу понравился. Мы поехали по дороге, полной колдобин. (Соколов)
А вот тут уже начались разночтения. По свидетельству Краснова вместе с Линде в расположение бунтующей части поехал сам командир дивизии, а Соколов почему-то заменяет его лейтенантом. Очень странно, как можно спутать генерала с лейтенантом? Тем более Соколов описывает этого попутчика и даже упоминает, что «он учился в Технологическом институте, когда его забрали в армию. Он был дважды ранен и его наградили Георгиевским крестом за храбрость». Видимо генерал Гиршфельдт ехал в багажнике. Другого предположения я выдвинуть не могу.
Я и Мистулов сошли с лошадей и следовали пешком в некотором отдалении за Линде и Гиршфельдтом. (Краснов)
Медленно наша группа из восьми человек направилась в сторону толпы: Линде немного впереди, остальные сзади. (Соколов)
И опять Соколов впереди группы видит только капитана Линде и в упор не замечает генерала Гиршфельдта, как и остальных генералов-попутчиков. В прочем Краснов ему отвечает взаимностью и тоже не видит военврача, лейтенанта и полдесятка офицеров. Складывается впечатление, что мемуаристы пишут о разных событиях с участием капитанов-однофамильцев, которых убили в одном месте, но совсем по разному.
…Вдруг раздался чей-то отчаянный резкий голос, покрывая общий гомон толпы.
- В ружье!..
Толпа точно ждала этой команды. В одну секунду все разбежались по землянкам и сейчас же выскакивали оттуда с винтовками. Резко и сильно, сзади и подле нас застучал пулемет и началась бешеная пальба. Все шесть тысяч, а может быть и больше, разом открыли беглый огонь из винтовок. Лесное эхо удесятерило звуки этой пальбы. Казаки шарахнулись и понеслись к дороге и мимо дороги на проволоку резервной позиции.
- Стой! - крикнул я. - Куда вы! С ума сошли! Стреляют вверх!
- Сейчас вверх, а потом и по вас! - крикнул, проскакивая мимо меня, смертельно бледный мой вестовой Алпатов, уже потерявший фуражку.
…Остался при Линде я, генерал Мистулов и мой начальник штаба, генерального штаба полковник Муженков. Но стреляли действительно вверх, и у меня еще была надежда вывести Линде из этого хаоса.
Автомобиль повернули обратно, и мы поехали при громе пальбы снова на прогалину мимо землянок. Но в это время пули стали свистать мимо нас и щелкать по автомобилю. Ясно, что теперь уже автомобиль стал мишенью для стрельбы.
Шоферы остановили машину, во мгновение ока выскочили из нее и бросились в лес. За ними выскочили и Линде с Гиршфельдтом. Гиршфельдт побежал в лес, а Линде бросился в землянку. На спуске в землянку какой-то солдат ударил его прикладом в висок. Он побледнел, но остался стоять. Видно удар был не сильный. Тогда другой выстрелил ему в шею. Линде упал, обливаясь кровью. И сейчас же все с дикими криками, улюлюканьем бросились на мертвого. (Краснов)
Но пока Линде говорил и мастерски приобретал доверие и симпатию толпы, я заметил, как группа коммунистов медленно начала двигаться в его направлении. Теперь они были всего метрах в десяти от него. Они держали штыки наперевес. Трое из них были настроены решительнее других.
«Смотри! - схватил я Сафронова за руку. - Они могут напасть каждую минуту!». Сафронов вынул свой револьвер: «Да.., о Господи!».
Но Линде, казалось, не видел их:
- Именем демократической России я призываю вас подчиниться приказу и заступить в окопы. Я призываю вас сделать это!
- Да! Да! - завопила толпа. - Мы пойдем!
- Поклянитесь именем демократии! Поклянитесь...
Но он не закончил предложение: носатый коммунист воткнул штык в его спину. В тот же момент Сафронов выстрелил. Убийца был сражён наповал, его винтовка упала рядом с его телом. На момент атакующие остановились, но один из них, который был сзади их теперь мёртвого лидера, быстро пробежал несколько метров, отделявших его от Линде, который теперь полулежал, полусидел на траве. Солдат поднял штык, его лицо было полно ненависти и решительности. Мой бедный друг пытался защититься голыми руками. Сафронов снова выстрелил, но промахнулся... и его пуля попала в кого-то в толпе. А нападавший тем временем ударил штыком моего умирающего друга: ещё, и ещё, и снова, и ещё.., и так тридцать с лишним раз. (Соколов)
Комментарии, по моему, излишни. Кому из свидетелей тут можно доверять? Краснову, описывающему это происшествие через три года (кстати, генерал пишет далее: «Мне нечего было больше делать. Я с Мистуловым и Муженковым рысью поехали из леса») или Соколову описавшего через пятьдесят пять лет убийство своего друга, которого он сам перебинтовывал (видимо, поэтому и называет количество штыковых ранений)? Так как же был убит капитан Линде? Застрелен или заколот? Самое интересное, что далее Соколов пишет, что бунт был тут же подавлен броневиками, а Краснов утверждает, что беспорядки продолжались далее и привели к убийству генерала Гиршфельдта.
Б) Керенский и Краснов: кто прав?
А теперь сравним все те же записки генерала П.Н.Краснова «На внутреннем фронте» (Берлин, 1921 год) и записки главы Временного правительства А.Ф.Керенского «Гатчина» (Париж, 1922 год). Как можно заметить воспоминания вышли практически одновременно, но ни это и ни то, что с описываемых событий прошло немногим более трех лет не дали избежать противоречий в изложении. Возьмем по три отрывка рассказывающих об одних и тех же событиях.
28 октября 1917 года. Царское Село.
Сзади из Гатчины подходит наш починенный броневик, за ним мчатся автомобили - это Керенский со своими адъютантами и какими-то нарядными экспансивными дамами.
- В чем дело, генерал? - отрывисто обращается он ко мне. - Почему вы ни о чем мне не доносили? Я сидел в Гатчине, ничего не зная.
- Доносить было не о чем, - говорю я. - Все торгуемся.
И я докладываю ему обстановку.
Керенский - в сильном нервном возбуждении. Глаза его горят. Дамы в автомобиле, и их вид праздничный, отзывающий пикником, так неуместен здесь, где только что стреляли пушки. Я прошу Керенского уехать в Гатчину.
- Вы думаете, генерал? - щурясь говорит Керенский. - Напротив, я поеду к ним. Я уговорю их.
Я приказываю енисейской сотне сесть на лошадей и сопровождать Керенского, еду и сам.
Керенский врезается в толпу колеблющихся солдат, стоящих в двух верстах от Царского Села. Автомобиль останавливается. Керенский становился на сиденье, и я опять слышу проникновенный, истеричный голос. Осенний ветер схватывает слова и несет их в толпу, отрывистые, тусклые, уже никому ненужные, желтые и поблекшие, как осенние листья. ...Завоевания революции... Удар о спину... Немецкие наемники и предатели!.. (Краснов)
От ген. Краснова никаких известий не поступало. Наконец, мне надоело ждать и ничего не делать: я сам поехал к месту сосредоточения правительственных войск. Ген. Краснов доложил, что задержка об'ясняется лучшей, чем он думал, организацией обороны Царского Села, а также слишком ничтожной численностью нашего отряда. В продолжение этого разговора ген. Краснов как-то по новому держал себя со мной, и, между прочим, просил меня не оставаться на поле сражения, как-то не особенно раздельно об'ясняя мне, что мое присутствие не то мешает операциям, не то волнует офицеров, что-то в этом роде. Все это мне казалось очень странным, не совсем понятным… (Керенский)
Про «экспансивных дам» сам Керенский естественно нигде не упоминает - главнокомандующему как-то не пристало по фронту разъезжать в сопровождении девиц. Краснов же не спроста ввернул в свои воспоминания этот элемент, который в принципе может статься и художественным приемом генерала. Все, что связано у Краснова с Керенским насыщенно нескрываемым презрением к неудавшемуся правителю России. Керенский же отвечает Краснову намеками на неверность присяге.
31 октября 1917 года. Гатчина.
В конце переговоров ко мне пришел адъютант Керенского; он просил меня, председателя комитета и начальника штаба придти к нему на совещание.
В дворцовой гостиной запасной половины Керенский нас ожидал. Он получил телеграмму от "Викжеля", по видимому, с ультимативными требованиями сговориться с большевиками. С ним были капитан Кузьмин и Ананьев, член совета союза казачьих войск, он послал за Савинковым и Станкевичем.
Разговор шел о высшей политике. Возможно или невозможно примирение с большевиками? Керенский стоял на том, что если хотя один большевик войдет в правительство, то все пропало, работа станет невозможна; Станкевич излагал, что с большевиками сговориться все-таки можно, допуск их к власти и сознание ответственности за эту власть их должно отрезвить; Савинков настаивал на продолжении военных действий, говорил, что надо отстояться в Гатчине, он сам сейчас поедет к командиру польского корпуса Довбор-Мусницкому, который готов драться, Вийтинский поедет в Псков и ставку, а раз явится сила, то можно будет сломить большевиков. Я, начальник штаба, полковник Попов и подъесаул Ажогин молчали. Образование нового министерства с большевиками или без них - это было дело правительства, а не войска, и нас не касалось. На вопрос, поставленный мне Савинковым, можем ли мы продержаться несколько дней в Гатчине, я ответил: оценивая позицию у Пудости и Таиц и боеспособность красной гвардии, - да, можем, но, оценивая моральное состояние казаков, отказавшихся брать снаряды и патроны и воевать, - конечно, нет. Перемирие нам необходимо, чтобы выиграть время; если за это время к нам подойдет хотя один батальон свежих войск, мы продержимся и с боем. Решено было войти в переговоры о перемирия с "Викжелем". Против этого был только Савинков. Станкевич должен был поехать в Петроград искать там соглашения или помощи, Савинков ехал за поляками, а Войтинский - в ставку просить ударные батальоны. (Краснов)
Утром, 31-го октября я созвал военный совет. Присутствовали: ген. Краснов, его нач. штаба полк. Попов, Помощник командующего войсками СПб. Воен. Округа кап. Кузьмин, Начальник обороны Гатчины Савинков, Комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то еще из Корпусного Штаба. Открыв заседание, я дал краткий политический обзор событий, насколько, конечно, они были мне известны; затем предложил Начальнику Штаба осветить военное положение и сообщить о передвижениях войск. После этого я поставил Совету вопрос, следует ли принять предложение о переговорах о перемирии или категорически отвергнуть и продолжать борьбу. Мнения были поданы по старшинству, начиная с младшего. Только два мнения -- Савинкова и мое -- были поданы за безусловный отказ от переговоров. Все военные без исключения были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры; иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков. Итак мнение большинства -- ясно и очевидно. Как ни было мне это отвратительно и трудно - другого выхода не было -- нужно было выиграть время переговорами.
Кроме того невозможно было допустить, чтобы Краснов и его Штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и Военный Совет приступил к обсуждению самой техники переговоров. Было решено, что Станкевич об'ездом поедет в СПб., чтобы там передать "Комитету Спасения Родины и Революции" мои условия перемирия…
Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в СПб, а ген. Краснов к этому же времени соорганизовал делегацию для командирования ее в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов поручения Станкевича. (Керенский)
Один из немногих моментов, где Керенский и Краснов практически единодушно описывают одно и то же событие. Но разночтение все-таки существует: Краснов почему-то упоминает о переговорах с большевиками, хотя речь идет о переговорах с «Викжелем» по поводу заключения всеобщего перемирия, а Керенский вообще пишет, что он был категорически против переговоров с «Викжелем», что противоречит воспоминаниям генерала, который отмечает, что главнокомандущий был лишь против присутствия большевиков в возможном правительстве. Будем считать, что оба запамятовали, что было на самом деле.
1 ноября 1917 года. Гатчина.
Утром 1 ноября вернулись переговорщики и с ними толпа матросов. Наше перемирие было принято, подписано представителем матросов Дыбенко, который и сам пожаловал к нам...
- Давайте нам Керенского, а мы вам Ленина предоставим, хотите ухо на ухо поменяем! - говорил он смеясь.
Казаки верили ему. Они пришли ко мне и сказали, что требуют обмена Керенского на Ленина, которого они тут же у дворца повесят.
- Пускай доставят сюда Ленина, тогда и будем говорить, - сказал я казакам и выгнал их от себя. Но около полудня за мной прислал Керенский. Он слыхал об этих разговорах и волновался. Он просил, чтобы казачий караул у его дверей был заменен караулом от юнкеров.
- Ваши казаки предадут меня, - с огорчением сказал Керенский.
- Раньше они предадут меня, - сказал я и приказал снять казачьи посты от дверей квартиры Керенского.
Что-то гнусное творилось кругом. Пахло гадким предательством. Большевистская зараза только тронула казаков, как уже были утеряны ими все понятия права и чести.
В три часа дня ко мне ворвался комитет 9-го донского полка с войсковым старшиною Лаврухиным. Казаки истерично требовали немедленной выдачи Керенского, которого они сами под своей охраной отведут в Смольный.
- Ничего ему не будет. Мы волоса на его голове не позволим тронуть.
Очевидно, это было требование большевиков.
- Как вам не стыдно, станичники! - сказал я. - Много преступлений вы уже взяли на свою совесть, но предателями казаки никогда не были. Вспомните, как наши деды отвечали царям московский: "с Дона выдачи нет!" Кто бы ни был он, - судить его будет наш русский суд, а не большевики...
- Он сам большевик!
- Это его дело: Но предавать человека, доверившегося нам, неблагородно, и вы этого не сделаете.
- Мы поставим свой караул к нему, чтобы он не убежал. Мы выберем верных людей, которым мы доверяем, - кричали казаки.
- Хорошо, ставьте, - сказал я.
Когда они вышли, я прошел к Керенскому. Я застал его смертельно бледным, в дальней комнате его квартиры. Я рассказал ему, что настало время, когда ему надо уйти. Двор был полон матросами и казаками, но дворец имел и другие выходы. Я указал на то, что часовые стоят только у парадного входа.
- Как ни велика вина ваша перед Россией, - сказал я, - я не считаю себя вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь.
Выйдя от Керенского, я через надежных казаков устроил так, что караул долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он бежал. (Краснов)
Около 10-ти часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентеры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко. Основное условие матросов -- безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей. -- Казаки готовы принять это условие.
Сообщение было достаточно неожиданное. До последней минуты, несмотря на
все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости. Но факт был на лицо.
Оставалось одно -- вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить: замешаны ли они сами в предательстве. Посылаю тотчас же за генералом. Приходит -- корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю--известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу об'яснить, как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезвычайной длительностью стал раз'яснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет; что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим; что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным.
-- Пусть их там говорят, рассуждал он, день пройдет в разговорах, спросах, а к вечеру положение раз'яснится; придет пехота и мы переменим тон. А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что может было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим экскортом -- он его даст -- поехал в Петроград непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства... Так рассуждал в моем присутствии ген. Краснов. Это было мое последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка -- все это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне только что старались его изобразить.
Генерал ушел. Я рассказал всю правду тем, кто еще оставался со мной. Как быть? Все мои отношения с 3-м конным корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудным считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не принимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делал. Для вооруженной борьбы нас было слишком мало -- меньше десятка. Уйти из дворца невозможно -- построенное Павлом I в виде замкнутого прямоугольника, здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих Дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный никому неизвестный подземный ход, который выходит в парк за стенами этого Дворца-крепости, но чтобы пройти к этому тайнику нужно ждать сумерек. Что же? Если до того времени ничего не случится, мы уйдем из западни этим таинственным путем. Ну, а если... Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться по одиночке сейчас же, кто как может.
Что же касается меня лично и моего юного ад'ютанта, который и в этот час решительно отказался покинуть меня, то свою судьбу мы разрешили очень просто. Мы остаемся здесь в этих комнатах но живыми предателям не сдадимся.
Вот и все. Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои расчеты с жизнью, запершись в самой дальней. Тогда, утром 1-го ноября 1917 г. это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным... Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг, в третьем часу дня, вбегает тот самый солдат, который утром принес нам весть о Дыбенко. На нем лица не было. Торг состоялся, -- об'явил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Для исполнения принятого решения, т.-е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую минуту матросы и казаки могли ворваться....
Какова была роль в этом деле самого Краснова?
В архиве ставки верховного главнокомандующего должен храниться краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1-го ноября ген. Духонин получил от Краснова телеграмму: "Приказал арестовать главковерха; он успел скрыться" .Те, кто видели тогда ген. Духонина, рассказывают, -- что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками...
Соглашение казаков с матросами, казалось, решало вопрос окончательно и делало мое положение безвыходным. Но... случилось поистине чудо…
Я ушел из Дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду… (Керенский)
Здесь мы сталкиваемся с разными интерпретациями действительных событий. Взгляды с двух колоколен естественно разнятся: каждый из участников хочет показать себя в лучшем свете. Краснов строит из себя благородного рыцаря, а Керенский изображает из себя жертву гнусного предательства. В примечаниях к своим воспоминаниям Александр Федорович без обиняков обвиняет генерала во лжи: «Все это был сплошной вздор и вымысел».
***
Приведенные здесь сравнения отрывков из разных мемуаров, само собой, не исчерпывают всех не состыковок, их намного больше и я привел в пример лишь самые яркие. Так стоит ли использовать воспоминания как веские источники?