"Победа в войне опять становится основой идеологии официальной России"
Интервью С Александром Даниэлем девятилетней давности о пропагандистских спекуляциях на истории войны.
Тема по-прежнему до отвращения актуальная.
http://www.port-folio.org/2005/part6.htm
Дмитрий Хмельницкий - Александр Даниэль
Победа в войне опять становится основой идеологии официальной России
Массовое представление о национальной истории очень сильно зависит от правящей в государстве идеологии. Особенно, если государство тоталитарное или было таковым в недавнем прошлом. В октябре в Берлине состялась конференция, организованная фондом Генриха Белля и московским обществом "Мемориал". Она была посвящена тому, как меняется представление о собственной истории в Германии и России. О своих соображениях на этот счет рассказывает в беседе с Дмитрием Хмельницким участник конференции, член правления московского общества "Мемориал" Александр Юльевич Даниель.
- Александр Юльевич, историческое сознание советских людей - это причудливая смесь утопических победных мифов и невольной памяти о реальных несчастьях. Другое название эта смеси - историческая память. В зависимости от эволюции официальных мифов изменяется и память. Как формируется на ваш взгляд сегодня историческая память в России?
- Когда коммунистический режим переживал эру своего становления, он легатимировал себя с помощью утопии. Все, что было вокруг, - нечеловечески трудная жизнь, неслыханные репрессии, ликвидация гражданских прав и свобод, полная изоляция от внешнего мира, конфронтация с ним - все это оправдывалось тем, что мы, как тогда говорилось, - "штурмуем небо". Где-то после войны утопия выдохлась. После войны стало очевидно, что никакого светлого будущего не получается.
Возникла мощная сверхдержава, но в ней людям жилось не лучше, чем в других странах, а гораздо хуже. Они были намного более несчастны. Вот именно тогда на место обожествления будущего пришло обожествление прошлого, прошлых побед и достижений.
Понятно, что этот миф потребовал полного переписывания истории. Потом , после короткой хрущевской интермедии, когда была предпринята попытка реанимировать старый утопический миф о светлом будущем, брежневское руководство снова вернулось к мифу, обращенному в прошлое, - мифу о советской истории, как череде достижений и побед.
Потом началась перестройка и тема "правды о прошлом" становится центральным вопросом всего политического процесса. Ведь этот вопрос был вопросом легитимности или нелигитимности существующего строя. Вдруг в одночасье исторические проблемы, которые в других странах занимают историков, стали занимать сотни тысяч и миллионы людей. Страна превратилась в огромный дискуссионный клуб, где дискутировали о прошлом.
И так же точно в одночасье это кончилось. Проблемы прошлого в 90-е годы не воспринимаются массовым сознанием как актуальные. И только в начале путинской эпохи новая власть начинает конструировать свою легитимацию - и опять на основе апелляции к прошлому.
- Существенная часть советского мифа -память о двух крупнейших гуманитарных катастрофах ХХ векав России, память о войне и память о репрессиях. Как они функционировали последние десятилетия?
- Наиболее яркий пример того, как устроена личная память участников войны, это ежегодные встречи 9 мая. Я очень хорошо помню, как их проводили мой отец и его товарищи по фронту. Тогда это не был официальный праздник. Он возник стихийно. Просто люди, услышав об окончании войны 9 мая 1945 г. вышли на улицы. Собственно, они праздновали не победу - они праздновали конец войны. Люди собирались, выпивали и закусывали. Воспоминания касались главным образом комических эпизодов фронтового быта. Или как, кому, когда и при каких обстоятельствах на фронте удалось разжиться спиртным. Воспоминания о боевых эпизодах просто счиались дурным тоном. Разве что с боевыми эпизодами было связано нечто комическое. Такова была память ветеранов до середины 1960-х годов.
- А как этот этот опыт взаимодействовал с официальной идеологией?
В первые послевоенные годы в литературе и кино господствовали штампы в жанре "монументальной пропаганды". Впрочем, они установились в кинематогрофе еще и до войны. Классический пример - фильм "Падение Берлина". Однако уже в сороковые годы в литературе были представлены и другие взгляды. В это время Виктор Некрасов со своей повестью "В окопах Сталинграда", которая последовательно деилогоизировала войну, все-таки получает Сталинскую премию.
В хрущевскую эпоху тема войны вообще немножко отодвинулась на задний план. Она стала одной из важным тем наряду с прорвавшейся к публичному обсуждению темой политических репрессий. Дискутировался не вопрос о том, какова была война на самом деле, а о том, хороший или плохой был Сталин.
Понятно, что личной памяти людей эти идеологические баталии вообще не касались. Ни идеология, ни культура на нее особо не влияли. Я думаю, что лирические военные песни Булата Окуджавы, тоже воспринимался как глобальные антивоенные песни, а вовсе не как некая новая правда о войне. .
- Когда же военная тематика снова становится ключевой для советской культуры?
Есть точная дата - 9 мая 1965 г. Тогда этот день был впервые объявлен официальным праздником. Одновременно возникла в Александровском саду у Кремля "Могила неизвестного солдата". Это был очень важный символический жест. Здесь находилась одна коммунистическая святыня - маввзолей Ленина. Вдруг возникает другая. Причем "Могила неизвестного солдата" даже становится функционально более важной, чем Мавзолей.
Это совпадает с общей сменой реальной, не декларируемой, а реальной идеологии. Опять происходит переориентация национальной идентичности из будущего в прошлое.
- Что происходит в это самое время с памятью о терроре?
В сталинское время это было запретное знание, которым можно было делиться с самыми близкими людьми, иначе возникала смертельная опасность для самого носителя этого знания. Еще более опасны были попытки осмысления того, что знали. В 50-е годы ситуация меняется. В семьях становится можно говорить вслух о репресированном двоюродном брате, о раскулаченном дедушке, о сосланном сослуживце. Обществу даже предлагается официальная - убогая и куцая - версия о "культе личности". Как только Хрущева смещают, эту версию изымают из обращения. Но в тот момент возникает новый тип отношения к прошлому - диссидентский. Возникает "самиздат" - носитель этой версии. Возникает и новый диссидентский тип отношения к истории войны.
Диссиденты осмысляли террор как глобальную, общенациональную катастрофу, которая имела политический, демографический, социальный и культурный аспекты. Именно таким террор представляется в "самиздате", начиная с мемуаров Евгении Гинзбург, рассказов Шаламова, работ братьев Медведевых, Марка Поповского, текстов Некрича, Григоренко, и т.д.
При этом личная память о терроре остается личной и соединяется с диссидентской памятью ровно настолько, насколько вообще диссидентское мировоззрение проникает в национальное сознание. Была одна титаническая попытка слить оба потока памяти - личную и диссидентскую - в одном русле. Речь о книге Солженицына "Архипелаг Гулаг". Не могу сказать, что попытка была результативной.
Предпосылки для слияния обоих потоков в национальном сознании возникают в годы перестройки. Это касается как памяти о террора, так и памяти о войне.
Но процесс прерывается в 1991 г, когда интерес к прошлому резко падает буквально в одну ночь - с 21 на 22 августа. Тогда исчез СССР. Все. Тема истории перестает быть решающим фактором политического развития.
- А что сейчас происходит с личной памятью о терроре? Такое впечатление, что она куда-то делась.
- Она осталась, но выражается не на общенациональном, а скорее на региональном уровне. Давайте посмотрим как проходит официально утвержденный в 1991 г. День памяти жертв политических репрессий 30 октября.
Возьмем какой-нибудь небольшой город. С утра около памятника жертвам политических репрессий собирается небольшая толпа. Чаще даже не у памятника, а у закладного камня, поставленного где-нибудь в конце 80-х, на котором написано, что здесь будет установлен памятник жертвам политических репрессий таких-то и таких-то годов. Вопрос политической смелости авторов памятника определяется тем, какие там года проставлены. Если "1937-38 гг.", значит робкие люди ставили. Если "30-40-х гг" годов, то посмелее. А если "советского периода", то значит, что авторы очень смелые, а власти там очень прогрессивные.
Итак собирается толпа, которая состоит из некоторого количества бывших заключенных, членов общества "Мемориал" или другой аналогичной организации Присутствует начальств: какой-нибудь второй вице-мэр по связям с общественностью и несколько чиновников собеса. Учительница местного лицея приводит с собой группу восьмиклассников. Еще приходит священник местного православного храма с кадилом. И они начинают выступать. Как правило вице-мэр говорит: "Мы собрались здесь, чтобы почтить память наших земляков, павших жертвами произвола и репрессий". Это просто классическая фраза. Если это регион ссыльно-лагерный, то он еще говорит: " ...а также тех, кто не по своей воле приехал на нашу гостеприимную землю и заложил здесь основы нынешнего процветания нашего края".
Обратите внимания - "память ЗЕМЛЯКОВ". Чтоб было понятно, представьте себе, скажем, бургомистра Мюнхена, который выступая на каком-нибудь антифашистском юбилее в Дахау говорит о том, что "мы собрались, чтобы почтить память баварцев, ставших жертвой произвола и несправедливости". Понимете, как это выглядит?
Обычный сценарий кончается православным молебном, потом бывших заключенных угощают за счет мэрии в местном кафе "Жар-птица" поминальным обедом.
- Это хорошо или плохо - такая регионализация памяти?
- И то, и другое. Хорошо, потому что региональная память гораздо ближе к семейной, она больше укоренена в человеческом сознании. Кроме того, это дозволяется начальством. А я лично очень люблю все, что дозволяется начальством. С этим проще жить. Воевать с начальством сложнее.
Но это и плохо. Потому что историческое сознание не дополняется краеведческим сознанием, а подменяется им. Плохо, потому что размывается и забывается масштаб событий, о которых идет речь. Плохо, потому что это позволяет начисто забыть о терроре, как о национальной катастрофе. И начисто снять вопрос о вине и ответственности. В умах укореняется представление о политических репрессиях как о некоем стихийном бедствии, которое неизвестно откуда пришло на благословенную землю родного региона и, отбушевав, исчезло, как утренний туман. Вот такая это память - без концов и начал, без причин и следствий. Она, по-моему, неадекватна и неактуальна.
- А память о войне?
- Память о войне как раз существует на общенациональном уровне, закреплена в учебниках, в официальных правительственных мероприятиях.
Есть базовый документ, благодаря которому мы знаем, как устроена официальная, исходящая от Кремля память о войне сегодня. Этот документ называется "Программа юбилейных мероприятий к шестидесятилетию победы в Великой Отчественной войне". Программа занимет около 70 страниц, и в ней перечислены около полутора сотен разного рода мероприятий. В основном, эти мероприятия связаны с установкой монументов и мемориальных комплексов на полях победоносных сражений. Или с установкой памятников советским полководцам. Есть там и кое-что другое, но очень мало. Есть специальный раздел, посвященный союзникам и их помощью по ленд-лизу. Небольшой, но все-таки. Преставление о том, что воевал кто-то, кроме России, чуть-чуть, тенью, но остается. Есть несколько строк , посвященных бывшим остарбайтерам и даже кажется, один пункт, посвященный бывшим военнопленным. Но все остальное - это монументы во славу русского оружия.
Концепция, которую представляет этот документ, это даже не воскрешение брежневского мифа. Брежневский миф можно уложить в такую фрмулу: "Победа в войне - это великий подвиг советского народа, доставшийся ему, советскому народу, ценой великой крови и великих страданий". То есть тема страданий в брежневском мифе еще присутствовала. Из него была почти исключена тема военнопленных и остарбайтеров, начисто исключены малые войны внутри большой войны, но тем не менее в мифе, который культивировался с 1965 г., хотя бы была тема человеческих страданий.
Нынешняя официальная программа посвящена не войне, а Победе, не людям, а Славе русского оружия. Такое впечатлените, что ее писали просто в Генштабе. Не исключено, что так оно и было.
Это то, что нам в будущем году всей пропагандистской мощью средств государственной информацими будут преподносить. Совершенно ясно, что память о войне вновь стремятся сделать опорой официального мифа отечественной истории, опорой идеологии существующего политического режима.
Что касается памяти о терроре, то на общенациональный уровень эта память не допускается, но вполне уютно существует на уровне региональном.
Конечно, то о чем я говорю, - это не абсолютно. Речь идет о тенденции. Например, наряду с официальной программой празднования победы существуют и прекрасные работы современных военных историков, которые работают с ранее закрытыми материалами. Одновременно с фильмами, полными барабанного боя и находящимися в русле нового официоза, выходят такие фильмы как "Штрафбат", укладывающийся в традиции "окопной правды" 60-70 гг. Но тенденция к развитию нового мифа, к сожалению, остается.
Тема по-прежнему до отвращения актуальная.
http://www.port-folio.org/2005/part6.htm
Дмитрий Хмельницкий - Александр Даниэль
Победа в войне опять становится основой идеологии официальной России
Массовое представление о национальной истории очень сильно зависит от правящей в государстве идеологии. Особенно, если государство тоталитарное или было таковым в недавнем прошлом. В октябре в Берлине состялась конференция, организованная фондом Генриха Белля и московским обществом "Мемориал". Она была посвящена тому, как меняется представление о собственной истории в Германии и России. О своих соображениях на этот счет рассказывает в беседе с Дмитрием Хмельницким участник конференции, член правления московского общества "Мемориал" Александр Юльевич Даниель.
- Александр Юльевич, историческое сознание советских людей - это причудливая смесь утопических победных мифов и невольной памяти о реальных несчастьях. Другое название эта смеси - историческая память. В зависимости от эволюции официальных мифов изменяется и память. Как формируется на ваш взгляд сегодня историческая память в России?
- Когда коммунистический режим переживал эру своего становления, он легатимировал себя с помощью утопии. Все, что было вокруг, - нечеловечески трудная жизнь, неслыханные репрессии, ликвидация гражданских прав и свобод, полная изоляция от внешнего мира, конфронтация с ним - все это оправдывалось тем, что мы, как тогда говорилось, - "штурмуем небо". Где-то после войны утопия выдохлась. После войны стало очевидно, что никакого светлого будущего не получается.
Возникла мощная сверхдержава, но в ней людям жилось не лучше, чем в других странах, а гораздо хуже. Они были намного более несчастны. Вот именно тогда на место обожествления будущего пришло обожествление прошлого, прошлых побед и достижений.
Понятно, что этот миф потребовал полного переписывания истории. Потом , после короткой хрущевской интермедии, когда была предпринята попытка реанимировать старый утопический миф о светлом будущем, брежневское руководство снова вернулось к мифу, обращенному в прошлое, - мифу о советской истории, как череде достижений и побед.
Потом началась перестройка и тема "правды о прошлом" становится центральным вопросом всего политического процесса. Ведь этот вопрос был вопросом легитимности или нелигитимности существующего строя. Вдруг в одночасье исторические проблемы, которые в других странах занимают историков, стали занимать сотни тысяч и миллионы людей. Страна превратилась в огромный дискуссионный клуб, где дискутировали о прошлом.
И так же точно в одночасье это кончилось. Проблемы прошлого в 90-е годы не воспринимаются массовым сознанием как актуальные. И только в начале путинской эпохи новая власть начинает конструировать свою легитимацию - и опять на основе апелляции к прошлому.
- Существенная часть советского мифа -память о двух крупнейших гуманитарных катастрофах ХХ векав России, память о войне и память о репрессиях. Как они функционировали последние десятилетия?
- Наиболее яркий пример того, как устроена личная память участников войны, это ежегодные встречи 9 мая. Я очень хорошо помню, как их проводили мой отец и его товарищи по фронту. Тогда это не был официальный праздник. Он возник стихийно. Просто люди, услышав об окончании войны 9 мая 1945 г. вышли на улицы. Собственно, они праздновали не победу - они праздновали конец войны. Люди собирались, выпивали и закусывали. Воспоминания касались главным образом комических эпизодов фронтового быта. Или как, кому, когда и при каких обстоятельствах на фронте удалось разжиться спиртным. Воспоминания о боевых эпизодах просто счиались дурным тоном. Разве что с боевыми эпизодами было связано нечто комическое. Такова была память ветеранов до середины 1960-х годов.
- А как этот этот опыт взаимодействовал с официальной идеологией?
В первые послевоенные годы в литературе и кино господствовали штампы в жанре "монументальной пропаганды". Впрочем, они установились в кинематогрофе еще и до войны. Классический пример - фильм "Падение Берлина". Однако уже в сороковые годы в литературе были представлены и другие взгляды. В это время Виктор Некрасов со своей повестью "В окопах Сталинграда", которая последовательно деилогоизировала войну, все-таки получает Сталинскую премию.
В хрущевскую эпоху тема войны вообще немножко отодвинулась на задний план. Она стала одной из важным тем наряду с прорвавшейся к публичному обсуждению темой политических репрессий. Дискутировался не вопрос о том, какова была война на самом деле, а о том, хороший или плохой был Сталин.
Понятно, что личной памяти людей эти идеологические баталии вообще не касались. Ни идеология, ни культура на нее особо не влияли. Я думаю, что лирические военные песни Булата Окуджавы, тоже воспринимался как глобальные антивоенные песни, а вовсе не как некая новая правда о войне. .
- Когда же военная тематика снова становится ключевой для советской культуры?
Есть точная дата - 9 мая 1965 г. Тогда этот день был впервые объявлен официальным праздником. Одновременно возникла в Александровском саду у Кремля "Могила неизвестного солдата". Это был очень важный символический жест. Здесь находилась одна коммунистическая святыня - маввзолей Ленина. Вдруг возникает другая. Причем "Могила неизвестного солдата" даже становится функционально более важной, чем Мавзолей.
Это совпадает с общей сменой реальной, не декларируемой, а реальной идеологии. Опять происходит переориентация национальной идентичности из будущего в прошлое.
- Что происходит в это самое время с памятью о терроре?
В сталинское время это было запретное знание, которым можно было делиться с самыми близкими людьми, иначе возникала смертельная опасность для самого носителя этого знания. Еще более опасны были попытки осмысления того, что знали. В 50-е годы ситуация меняется. В семьях становится можно говорить вслух о репресированном двоюродном брате, о раскулаченном дедушке, о сосланном сослуживце. Обществу даже предлагается официальная - убогая и куцая - версия о "культе личности". Как только Хрущева смещают, эту версию изымают из обращения. Но в тот момент возникает новый тип отношения к прошлому - диссидентский. Возникает "самиздат" - носитель этой версии. Возникает и новый диссидентский тип отношения к истории войны.
Диссиденты осмысляли террор как глобальную, общенациональную катастрофу, которая имела политический, демографический, социальный и культурный аспекты. Именно таким террор представляется в "самиздате", начиная с мемуаров Евгении Гинзбург, рассказов Шаламова, работ братьев Медведевых, Марка Поповского, текстов Некрича, Григоренко, и т.д.
При этом личная память о терроре остается личной и соединяется с диссидентской памятью ровно настолько, насколько вообще диссидентское мировоззрение проникает в национальное сознание. Была одна титаническая попытка слить оба потока памяти - личную и диссидентскую - в одном русле. Речь о книге Солженицына "Архипелаг Гулаг". Не могу сказать, что попытка была результативной.
Предпосылки для слияния обоих потоков в национальном сознании возникают в годы перестройки. Это касается как памяти о террора, так и памяти о войне.
Но процесс прерывается в 1991 г, когда интерес к прошлому резко падает буквально в одну ночь - с 21 на 22 августа. Тогда исчез СССР. Все. Тема истории перестает быть решающим фактором политического развития.
- А что сейчас происходит с личной памятью о терроре? Такое впечатление, что она куда-то делась.
- Она осталась, но выражается не на общенациональном, а скорее на региональном уровне. Давайте посмотрим как проходит официально утвержденный в 1991 г. День памяти жертв политических репрессий 30 октября.
Возьмем какой-нибудь небольшой город. С утра около памятника жертвам политических репрессий собирается небольшая толпа. Чаще даже не у памятника, а у закладного камня, поставленного где-нибудь в конце 80-х, на котором написано, что здесь будет установлен памятник жертвам политических репрессий таких-то и таких-то годов. Вопрос политической смелости авторов памятника определяется тем, какие там года проставлены. Если "1937-38 гг.", значит робкие люди ставили. Если "30-40-х гг" годов, то посмелее. А если "советского периода", то значит, что авторы очень смелые, а власти там очень прогрессивные.
Итак собирается толпа, которая состоит из некоторого количества бывших заключенных, членов общества "Мемориал" или другой аналогичной организации Присутствует начальств: какой-нибудь второй вице-мэр по связям с общественностью и несколько чиновников собеса. Учительница местного лицея приводит с собой группу восьмиклассников. Еще приходит священник местного православного храма с кадилом. И они начинают выступать. Как правило вице-мэр говорит: "Мы собрались здесь, чтобы почтить память наших земляков, павших жертвами произвола и репрессий". Это просто классическая фраза. Если это регион ссыльно-лагерный, то он еще говорит: " ...а также тех, кто не по своей воле приехал на нашу гостеприимную землю и заложил здесь основы нынешнего процветания нашего края".
Обратите внимания - "память ЗЕМЛЯКОВ". Чтоб было понятно, представьте себе, скажем, бургомистра Мюнхена, который выступая на каком-нибудь антифашистском юбилее в Дахау говорит о том, что "мы собрались, чтобы почтить память баварцев, ставших жертвой произвола и несправедливости". Понимете, как это выглядит?
Обычный сценарий кончается православным молебном, потом бывших заключенных угощают за счет мэрии в местном кафе "Жар-птица" поминальным обедом.
- Это хорошо или плохо - такая регионализация памяти?
- И то, и другое. Хорошо, потому что региональная память гораздо ближе к семейной, она больше укоренена в человеческом сознании. Кроме того, это дозволяется начальством. А я лично очень люблю все, что дозволяется начальством. С этим проще жить. Воевать с начальством сложнее.
Но это и плохо. Потому что историческое сознание не дополняется краеведческим сознанием, а подменяется им. Плохо, потому что размывается и забывается масштаб событий, о которых идет речь. Плохо, потому что это позволяет начисто забыть о терроре, как о национальной катастрофе. И начисто снять вопрос о вине и ответственности. В умах укореняется представление о политических репрессиях как о некоем стихийном бедствии, которое неизвестно откуда пришло на благословенную землю родного региона и, отбушевав, исчезло, как утренний туман. Вот такая это память - без концов и начал, без причин и следствий. Она, по-моему, неадекватна и неактуальна.
- А память о войне?
- Память о войне как раз существует на общенациональном уровне, закреплена в учебниках, в официальных правительственных мероприятиях.
Есть базовый документ, благодаря которому мы знаем, как устроена официальная, исходящая от Кремля память о войне сегодня. Этот документ называется "Программа юбилейных мероприятий к шестидесятилетию победы в Великой Отчественной войне". Программа занимет около 70 страниц, и в ней перечислены около полутора сотен разного рода мероприятий. В основном, эти мероприятия связаны с установкой монументов и мемориальных комплексов на полях победоносных сражений. Или с установкой памятников советским полководцам. Есть там и кое-что другое, но очень мало. Есть специальный раздел, посвященный союзникам и их помощью по ленд-лизу. Небольшой, но все-таки. Преставление о том, что воевал кто-то, кроме России, чуть-чуть, тенью, но остается. Есть несколько строк , посвященных бывшим остарбайтерам и даже кажется, один пункт, посвященный бывшим военнопленным. Но все остальное - это монументы во славу русского оружия.
Концепция, которую представляет этот документ, это даже не воскрешение брежневского мифа. Брежневский миф можно уложить в такую фрмулу: "Победа в войне - это великий подвиг советского народа, доставшийся ему, советскому народу, ценой великой крови и великих страданий". То есть тема страданий в брежневском мифе еще присутствовала. Из него была почти исключена тема военнопленных и остарбайтеров, начисто исключены малые войны внутри большой войны, но тем не менее в мифе, который культивировался с 1965 г., хотя бы была тема человеческих страданий.
Нынешняя официальная программа посвящена не войне, а Победе, не людям, а Славе русского оружия. Такое впечатлените, что ее писали просто в Генштабе. Не исключено, что так оно и было.
Это то, что нам в будущем году всей пропагандистской мощью средств государственной информацими будут преподносить. Совершенно ясно, что память о войне вновь стремятся сделать опорой официального мифа отечественной истории, опорой идеологии существующего политического режима.
Что касается памяти о терроре, то на общенациональный уровень эта память не допускается, но вполне уютно существует на уровне региональном.
Конечно, то о чем я говорю, - это не абсолютно. Речь идет о тенденции. Например, наряду с официальной программой празднования победы существуют и прекрасные работы современных военных историков, которые работают с ранее закрытыми материалами. Одновременно с фильмами, полными барабанного боя и находящимися в русле нового официоза, выходят такие фильмы как "Штрафбат", укладывающийся в традиции "окопной правды" 60-70 гг. Но тенденция к развитию нового мифа, к сожалению, остается.