Исход
Andrey Kordochkin
Согласно прошению я вышел за штат Испано-Португальской епархии. В конце ноября - начале декабря мы с семьей покинем Мадрид и Испанию.
Наверное, имеет смысл сказать несколько слов о том, почему я принял это решение (и почему я не принял его раньше).
После начала войны многие друзья и недоброжелатели говорили мне, что нужно уходить и уезжать. У них было много аргументов. У меня был один. “Наёмник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и нерадит об овцах”. Если министр здравоохранения ради мнимого блага пациентов благословляет пустить их под нож, это не повод врачам и медсестрам бросать своих подопечных.
Тем не менее, с того времени, как я был запрещен в служении в начале этого года секретной патриаршей резолюцией, для меня что-то стало очевидным. Запрещение сильно подхлестнуло полноценную травлю при помощи социальных сетей, телеграмм-каналов, с публичными угрозами церковных прещений и уголовного преследования. Театральные истерики с воздеванием рук и криками “куда смотрит милиция/патриархия” координировались и курировались, временами принимая очевидно заказной и небескорыстный характер. Так же очевидными были попытки соответствующих структур внедрить своего человека в наш приход с началом войны, чтобы “спецоперация” по моему устранению производила впечатление “воли народа”. Это всё прозрачные, банальные и прогнозируемые ходы, и для тех, кто знает историю Церкви в советское время, в этом нет ничего нового. Со всем этим вполне можно было бы жить и продолжать служение, если бы не было ясно, что бессрочное запрещение является неизбежным. Это следовало из самого текста резолюции. Кроме того, происходящее с моими собратьями (чего стоит один случай о. Иоанна Коваля), как и стремительное отстранение архиепископа Гродненского Артемия по заказу белорусских властей, не оставляло пространства для иллюзий. Вывести семью из дома, в который летит бомба, уже не является добровольным шагом.
У меня нет никаких злых чувств ни к кому, кто участвовал в травле. Есть, наверное, недоумение и жалость. Рано или поздно морок спадет, им придется жить со всем сказанным и сделанным. Диавол всегда играет на гордости. Людям нравится думать, что их мнение кого-то интересует и может повлиять на решение “больших людей”. На самом деле ничьи мнения людям, принимающим решения, в данном случае не интересны. Важно одно: повести себя так, чтобы не оказаться уязвимым для обвинения в нелояльности власти. “Если хочешь здесь жить, то умерь свою прыть, научись то бежать, то слегка тормозить, подставляя соседа под вожжи” - что тут еще добавить.
У митрополита Сурожского Антония есть история о том, как он, будучи пострижен в монашество в Париже, и находясь в крайней бедности, пытался понять для себя смысл монашеского нестяжания. “Рядом со мной лежал огрызок карандаша - с одной стороны подточенный, с другой подъеденный, соблазняться было действительно нечем. И вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать: “это мой карандаш”. Ты отрекся от всего, чем имеешь право обладать... И - вам это, может, покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение есть своего рода бред - я два или три часа боролся с тем, чтобы сказать: да, этот карандаш не мой - и слава Богу!.. В течение нескольких часов я сидел перед этим огрызком карандаша с чувством, что я не знаю, что бы дал, лишь бы иметь право сказать: “Это мой карандаш”. Причем, практически он был мой карандаш, я им пользовался, я его грыз. И он не был мой; и вот тогда-то я почувствовал, что не иметь - одно, а быть свободным от предмета - совершенно другое дело.” На протяжении 20 лет без малого я пытался практиковать это аскетическое упражнение по отношению к своему мадридскому служению, зная, что рано или поздно ему придет конец. 20 лет - это условный возраст совершеннолетия, когда дети учатся жить сами. Если за это время общими трудами в Мадриде было создано что-то, что имеет смысл сохранить - оно остаётся в руках тех, кто остаётся. Если нет - так тому и быть, останется лишь храмовое строение.
Избави Бог меня считать cвоё служение в Испании “успешным”. О. Александр Шантаев, который ушел служить “в народ”, в 2005 году опубликовал интервью “Я испытал все формы и виды поражений”. Эти слова вполне соответствуют моему опыту. Тем не менее, у меня нет неоплаченных счетов. Разве что не удалось довести до конца обелиск на месте захоронения русских моряков на Менорке, но вся черновая работа уже сделана. Уверен, что придут лучшие времена, и кто-то доведёт дело до конца.
20 лет - немалый срок, “but it's been no bed of roses, no pleasure cruise”. Благодарю Бога и всех кто был рядом, и делал невозможное возможным. Спасибо всем за добрые слова, но давайте не будем репетировать мои похороны.
В добрый час!
Согласно прошению я вышел за штат Испано-Португальской епархии. В конце ноября - начале декабря мы с семьей покинем Мадрид и Испанию.
Наверное, имеет смысл сказать несколько слов о том, почему я принял это решение (и почему я не принял его раньше).
После начала войны многие друзья и недоброжелатели говорили мне, что нужно уходить и уезжать. У них было много аргументов. У меня был один. “Наёмник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и нерадит об овцах”. Если министр здравоохранения ради мнимого блага пациентов благословляет пустить их под нож, это не повод врачам и медсестрам бросать своих подопечных.
Тем не менее, с того времени, как я был запрещен в служении в начале этого года секретной патриаршей резолюцией, для меня что-то стало очевидным. Запрещение сильно подхлестнуло полноценную травлю при помощи социальных сетей, телеграмм-каналов, с публичными угрозами церковных прещений и уголовного преследования. Театральные истерики с воздеванием рук и криками “куда смотрит милиция/патриархия” координировались и курировались, временами принимая очевидно заказной и небескорыстный характер. Так же очевидными были попытки соответствующих структур внедрить своего человека в наш приход с началом войны, чтобы “спецоперация” по моему устранению производила впечатление “воли народа”. Это всё прозрачные, банальные и прогнозируемые ходы, и для тех, кто знает историю Церкви в советское время, в этом нет ничего нового. Со всем этим вполне можно было бы жить и продолжать служение, если бы не было ясно, что бессрочное запрещение является неизбежным. Это следовало из самого текста резолюции. Кроме того, происходящее с моими собратьями (чего стоит один случай о. Иоанна Коваля), как и стремительное отстранение архиепископа Гродненского Артемия по заказу белорусских властей, не оставляло пространства для иллюзий. Вывести семью из дома, в который летит бомба, уже не является добровольным шагом.
У меня нет никаких злых чувств ни к кому, кто участвовал в травле. Есть, наверное, недоумение и жалость. Рано или поздно морок спадет, им придется жить со всем сказанным и сделанным. Диавол всегда играет на гордости. Людям нравится думать, что их мнение кого-то интересует и может повлиять на решение “больших людей”. На самом деле ничьи мнения людям, принимающим решения, в данном случае не интересны. Важно одно: повести себя так, чтобы не оказаться уязвимым для обвинения в нелояльности власти. “Если хочешь здесь жить, то умерь свою прыть, научись то бежать, то слегка тормозить, подставляя соседа под вожжи” - что тут еще добавить.
У митрополита Сурожского Антония есть история о том, как он, будучи пострижен в монашество в Париже, и находясь в крайней бедности, пытался понять для себя смысл монашеского нестяжания. “Рядом со мной лежал огрызок карандаша - с одной стороны подточенный, с другой подъеденный, соблазняться было действительно нечем. И вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать: “это мой карандаш”. Ты отрекся от всего, чем имеешь право обладать... И - вам это, может, покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение есть своего рода бред - я два или три часа боролся с тем, чтобы сказать: да, этот карандаш не мой - и слава Богу!.. В течение нескольких часов я сидел перед этим огрызком карандаша с чувством, что я не знаю, что бы дал, лишь бы иметь право сказать: “Это мой карандаш”. Причем, практически он был мой карандаш, я им пользовался, я его грыз. И он не был мой; и вот тогда-то я почувствовал, что не иметь - одно, а быть свободным от предмета - совершенно другое дело.” На протяжении 20 лет без малого я пытался практиковать это аскетическое упражнение по отношению к своему мадридскому служению, зная, что рано или поздно ему придет конец. 20 лет - это условный возраст совершеннолетия, когда дети учатся жить сами. Если за это время общими трудами в Мадриде было создано что-то, что имеет смысл сохранить - оно остаётся в руках тех, кто остаётся. Если нет - так тому и быть, останется лишь храмовое строение.
Избави Бог меня считать cвоё служение в Испании “успешным”. О. Александр Шантаев, который ушел служить “в народ”, в 2005 году опубликовал интервью “Я испытал все формы и виды поражений”. Эти слова вполне соответствуют моему опыту. Тем не менее, у меня нет неоплаченных счетов. Разве что не удалось довести до конца обелиск на месте захоронения русских моряков на Менорке, но вся черновая работа уже сделана. Уверен, что придут лучшие времена, и кто-то доведёт дело до конца.
20 лет - немалый срок, “but it's been no bed of roses, no pleasure cruise”. Благодарю Бога и всех кто был рядом, и делал невозможное возможным. Спасибо всем за добрые слова, но давайте не будем репетировать мои похороны.
В добрый час!