Церковь как анти-Пятидесятница
В этот день говорят, что Пятидесятница это день рождения церкви.
На деле церковь это анти-Пятидесятница, ее субститут.
Церковь - это жерло застывшего вулкана. Когда-то при взрыве этого Эйяфьядлайёкюдля вот этот камень был вознесен до стратосферы. Но он не остался там. И сегодня это просто камень, а его тоже взлетевшие собратья уже стали пылью и при дожде они даже становятся грязью. «Эти камни в пыли под ногами у нас были прежде зрачками пленительных глаз». Другие из этих вулканических искр лежат на дне моря рядом с затонувшим танкером, и местные моллюски справедливо не видят между ними никакой разницы…
При сравнении первого века христианской истории даже с четвертым нельзя не отметить масштаб духовной катастрофы христианского проекта как такового.
Оценка успеха или неуспеха некоего проекта определяется соотнесением замысла и результатов. Так во что верили и о чем мечтали первые христиане?
Прежде всего: им казалось, что в их руках - ключи к бессмертию. Смерть не для тех, кто причастился Телу Воскресшего Христа и сам стал его частицей. Они больше не увидят смерти вовек.
Но все же и христиане стали умирать, причем не только будучи казнимыми, но и естественным образом - от болезней и старости[1]. Возник вопрос: как же так? И появился ответ апостола Павла - мол, смерть вернулась к ним по их вине: «кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает» (1 Кор. 11, 29-30).
Спроси сегодня церковного человека, что такое недостойное причастие, и он скажет: это причастие «без подготовки», то есть без трехдневного поста и вычитывания правила.
Но апостол говорил о другом. Грех, совершаемый во время или после приема противоядия, нейтрализует его действие. Люди теряют только что подаренное им Бессмертие. Но нас сегодня не тревожат и не травмируют рассказы о святом, который, пребывая в благодатном молитвенном состоянии, тем не менее умирает (см. предание о коленопреклоненной смерти преп. Серафима Саровского).
Вторая несбывшаяся мечта первых христиан - о скором возвращении Христа.
Им казалось, что Христос скоро («не успеете обойти городов Израилевых»[2]) вернется, и потому тут, на земле, не стоит обустраиваться надолго.
Боевой и страстный лозунг тех дней - «Маранафа!» - Марина Цветаева спустя века переложила так:
Не штык - так клык. Не сугроб - так шквал.
В бессмертье что час - то поезд.
Пришла и вижу одно - вокзал.
Раскладываться не стоит.
Бог призвал людей «выйти из строя». Те, кто расслышал и откликнулся («вот я, пошли меня!» - Ис. 6,8), становятся «париками». Приставка «пара» - «вне», «по ту сторону». Она создала наши слова пара-нормальное (состояние), пара-научное (явление), пара-психология, пара-шют (тут греческая приставка прислонилась к французкому «шют» - падение). А корень «ик» - дом (икос), откуда и наша «экономика», и «экуменизм».
Соответственно, парик, paroikos, - это тот, кто вне дома (хотя бы моего). Это и сосед, и изгнанник. От существительного «парик» произошел глагол paroikew - нахожусь вне дома, бомжую. В современном греческом παροικία - это «диаспора» (соотечественники на чужбине).
В Новом Завете это «пришелец»: «время странствования вашего (1 Петр 1,17). «Верою обитал (лат. перевод тут точнее: peregrinates) Авраам на земле обетованной, как на чужой» (Евр 11,9). В Ефес. 2,19 и в 1 Петр. 2,11 paroikos идет в паре с «чужак». См. также Лк 24,18; Деян 13,17.
В Византии X века парик - это крепостной крестьянин, повинный барщине и оброку. Он юридически беззащитен: владелец имеет право согнать его с земли. Но его продать нельзя[3]. «Послание галльских христиан асийским о гонении, бывшем при Марке Аврелии, начинается так: «Присельствующие в Вьенне и Лионе рабы Христовы» Oi en Biennh kai Lougdounw thV GalliaV paroikounteV douloi Cristou (Евсевий. Церковная история V, 1).
«Присельствую» - это греческое paroikew. «Отсюда видно, что христианская церковь рассматривала частные церкви как временные участки, в которых христиане были не полноправными гражданами (politai), а только присельствующими»[4].
Есть модное слово «колл-центр». Но вряд ли кто-то даже из работников этих центров догадывается, что их название является однокоренным с греческим словом «церковь».
По-гречески церковь - это «экклисия» (отсюда произошли итальянское chiesa, франц. eglise, исп. Iglesia). Обычно это слово переводят как «собрание». Это до некоторой степени верно исторически, но не вполне верно филологически. Исторически это верно потому, что словом «экклисия» называется собрание граждан, скажем, собрание афинян. Греческий перевод Ветхого Завета этим словом передает еврейское кагал - собрание Израиля (отсюда Экклезиаст-Когелет).
Важно, что в этих собраниях имели право участвовать не все. Экклисия - это собрание граждан, а не просто жильцов. Меньшинство жителей Афин имело право голоса и право участия в этих собраниях. В отличие от афинян, практически все жители Иерусалима имели право участвовать в этих собраниях. Но не надо забывать, что сам Израиль - народ избранный.
Поэтому и экклисия, и кагал - это собрание избранных. Это не просто собрание не всех, кто хотел бы принять участие; это собрание позванных, приглашенных на это собрание. И филологически это как раз видно: греческая приставка «эк» равна русской приставке «из». Им соответствует латинское «экс». Экклисиа - буквально «вызывание», «выборка». От греческого «эклога» (выборы) и наше слово «эклектика» - выдергивание по выбору и вкусу автора. κᾰλέω - зову; έκκαλεω - вызываю. Вот от этого κᾰλέω и английское call (или они все вместе от пра-индоевропейского *kelh₁, [И1] откуда и наш «голос»).
Слово εκκλησία - это собрание вызванных, выдернутых. И выдирает нас из нашего обычного распорядка жизни этот потусторонний зов, происходящий издалека, от трансцендентного Бога. И люди отзываются на него и идут.
Бог обращается ко всем на «телепатической волне». Но не все слышат Его призыв. Не все могут его верно расшифровать. Не все решаются на него откликнуться и выйти из общего строя. Бог зовет к Себе - Те, кто расслышали и вышли из общей шеренги, становятся Его «гвардией», дорофорами («копьеносима» из Херувимской песни).
Этимологи говорят, что латинское слово liber со значениями «книга» и «свобода» поначалу означало - «луб, лыко; книга». Вместе с русским «лубом» он восходит к праиндоевр. *leub(h) - «драть». Берестяные грамоты были не только в Новгороде. В римской армии «на свежей коре разведчик пишет донесения полководцу, вырезая буквы с клейкой стороны» (Плиний Старший. Естественная история. 16,35).
С этим *leub(h) связывают и греч. «элефтерия» (свобода). Кстати, libera toga - это тога, которая юным римлянам вручалась в день совершеннолетия.
Еще можно вспомнить пару богов Либер и Либера и их функции: «Либер назван так от освобождения (liberamentum), потому что по его милости мужчины освобождаются от семени, когда испускают его при совокуплении; по отношению к женщинам, - так как и их они представляют испускающими семя, - ту же роль исполняет Либера, которую они считают еще и Венерой» (Августин. О граде Божием 6,9).
Получается «свобода» от слова «драть». Свобода как «оторванность» и даже отвязанность.
При индивидуальном вхождении в новую религию это так и есть. Это совершеннолетие: «кто не оставит отца своего и мать свою….».
Оторвавшиеся, вышедшие и ушедшие свободные странники становились париками.
А вместе эти «свободные радикалы» образовывали «приходы».
На западной Украине приход называется «парафия», в Молдавии и Румынии - parohia, во Франции - paroisse, в Англии - parish. Это все различные транскрибирования одного греческого слова «парикия» παροικία (через латинское paroecia).
Так что, пожалуй, точнее было бы париков именовать прехожанами, а не прихожанами. Как пишет ап. Павел в «Послании к евреям» - мы не имеем здесь находящегося града, но грядущего взыскуем.
Значит, христианин определяется не столько своим прошлым, сколько будущим; его идентичность - в его призвании, а не в его происхождении.
Соответственно, Церковь - это собрание людей, которые ощутили себя странниками на земле. Эта идея странничества очень важна для мистиков и неофитов. От ночного голоса, призвавшего Аврама в путь[5], до гностического «Гимна Жемчужине»[6] проходит тема голоса, позвавшего в Исход. Вспомним, скажем, эпитафию, которую велел выбить на своей могиле Григорий Сковорода: «Мир ловил меня, но не поймал». Или же СМС-сообщение для мистера Андерсона: «Проснись, Нео, матрица имеет тебя!»
Христианин - чужак и странник в этом мире, и в христианском представлении человек до конца не должен совпадать с этим порядком вещей. Чем-то он должен от этого быть дистанцирован, отъединен, чувствуя притяжение Высшего.
«В сем христианнейшем из миров Поэты - жиды» (Цветаева).
Те люди, которые имеют это чувство своей иноприродности в этом мире, слышат этот голос Небесного Отца, собираются, откликаясь на него вместе, и образуют Церковь - экклисию.
Но вот апостолы обошли все города израилевы, и даже немножко больше, - а Христос не вернулся. Вместо быстрого прохода через мир - церкви пришлось надолго расположиться «в мире сем» и, соответственно, пропитаться его миазмами и хитростями.
Третья мечта первых христиан - это греза о мистическом анархизме. Жить по благодати, а не по закону. Жить теократически, а не иерархически. Мечталось, что каждый человек будет в сердце своем сам слышать волю Бога, не спрашивая совета старцев или начальников.
В самый день своего рождения - в день Пятидесятницы - эту мечту Церкви апостол Петр выразил цитатой из пророка Иоиля:
«В последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут. И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать. И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Деян. 2).
«И будет после того, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения. И также на рабов и на рабынь в те дни излию от Духа Моего. И покажу знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма. Солнце превратится во тьму и луна - в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный. И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется; ибо на горе Сионе и в Иерусалиме будет спасение, как сказал Господь, и у остальных, которых призовет Господь» (Иоиль 2).
Содержание этой мечты - религия без посредников. У каждого - прямой доступ к Богу, причем двусторонний, онлайн. Бог прямо обращается к тебе. Он слышит тебя, ты слышишь Его. Не надо искать жреца-почтальона. Причем это обетование одностороннее, без условий. Тут не говорится, что особенно чистым девам или юношам будет дано пророчество.
У древнего пророка это не аскетика и не экллезиология. Это эсхатологическая сотериология: идет конец привычному порядку вещей («Солнце превратится во тьму и луна - в кровь»); это очевидно для всех («знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма»). Но есть «портал» эвакуации - гора Сион в Иерусалиме.
Апостол, цитируя этот ярчайший апокалиптический текст, говорит, что «последний день» вот сейчас как раз и пришел. Эвакуация объявлена (с небольшим изменением пароля: «имя Господне» теперь стало именем Иисуса Христа, а не Ягве).
Сбылось ли это в истории христианской церкви? Что ж, придите со своим сном и пророчеством в храм и расскажите о нем священнику или всему собранию, напишите в синод… Кстати, синод вообще ни одно решение не принимает на основании видений.
Итак, была мечта о мистическом анархизме, когда Бог напрямую будет давать видения и советы каждому сердцу, минуя жрецов и иерархов, и старцев. А пришлось строить церковь с железной дисциплиной и сложной иерархией.
Главная проблема Церкви обозначилась уже словами апостола Павла: «Вы шли хорошо: кто остановил вас, чтобы вы не покорялись истине?». На стайерской дистанции длиной в столетия христианская идея заметно выдохлась.
Симптомом болезни можно считать и тот феномен, который Макс Вебер назвал мастерами, героями и «виртуозами религиозности». Если есть «виртуозы», то ведь есть и «посредственности», много превосходящие их в числе…
Сегодня нам это кажется очевидным - не все христиане святые. Но поначалу казалось, что так не будет.
Одна из уникальных черт Евангелия, проявившая себя и в вере Пятидесятницы, - это отмена фундаментального для религиозной культуры деления мира на профанную и сакральную зоны.
Основа традиционной культуры - это система табу, главное из которых отделяет сакральное от профанного. Вот священный источник, а вот обычный водопой. Вот заповедная роща, а вот просто тайга... Но в Евангелии это деление уходит. Все - Божие.
И уже нет какой-то отдельной святой Храмовой Горы: все места святы.
Нет одного святого народа. Где двое или трое собраны во имя Христа - там и Он. И вообще Его царство в сердце даже одинокого верующего.
Нет субботы: всегда с нами Бог. Любая минута и день святы, то есть - Божьи. Если язычник считал себя вправе свободно распоряжаться профанным отдыхом как уже своим по праву, то теперь оказывается, что и это - не его, а Божье.
«Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите» (1 Фес. 5,16). В повести Валерии Алфеевой «Джвари» грузинский монах говорит героине: «Это никуда не годится, что есть отдельное время для молитвы, отдельное - для жизни, совсем не похожей на молитву. Разрыва не должно быть. Всю жизнь нужно обратить к Богу как молитву».
Теперь нет чего-то отделенного и противопоставленного остальному Божию творению. Человек может сделать что-то значащее для Бога не тогда, когда совершаете какие-то манипуляции с Его идолом или образом, а тогда, когда так или иначе обращаетесь с иным человеком. Обычным человеком, тоже несвятым, а порой даже и крайне неприятным во всех отношениях. Но раз вы ему это сделали - вы Мне это сделали. Теперь любой нищий - это Иов и даже Христос. Закон об оскорблении Императорского Величества может быть применен по отношению к оскорблению бомжа. Он ведь тоже - икона Бога. Лучше уйти из храма, оставив непринесенной заготовленную жертву, но примириться со своим домашним «врагом».
Вся евангельская история - это череда скандалов: Бог - Святая Святых - входит в нечто по определению нечистое (от женской утробы до языческого судилища над Собой, креста, чужой могилы и чужого ада).
Но по законам диалектики слово «все» коварно. Слова «святой» и «профанный» соотносительны. Если соотносить не с чем - то и смысл этого слова как минимум сильно ослабляется. «Все освящено» равно «все профанно». Ибо граница исчезла.
Христиане поедают предмет своего культа. Грубо пожирают - как псы (τρώγων Ин 6,54). И собираются на свое Таинство как стервятники (ἀετος) над трупом (Мф 24,28). Поистине, Евангелие - это самый большой профанирующий проект в истории.
Святые Дары нами преподносятся Богу, а затем возвращаются нам же, выносятся за пределы fanum-алтаря и раздаются людям.
Мы поедаем то, что не сжег Бог, и значит, именно Святое Причастие у нас - профанно... Профанное - это отходы ритуала. И именно с ним отождествляет себя Христос. На Тайной Вечере Он как Свое Тело освятил именно афикоман - горький хлеб Исхода, хлеб для бомжей. Афикоман - это «отдание праздника». Подъедание остатков. В переводе на современный литургический обиход Христос совершил Таинство с тем, что мы именуем «потребление Даров». Это выход на самую границу праздника и будней, сакрального и мирского.
И еще афикоман - это та часть пасхального опреснока, которую полагалось оставлять до конца праздничной трапезы на случай прихода нищего или путника по заповеди: «И веселись пред Господом ты и пришелец и сирота» (Втор. 16,11). Именно этот афикоман преломил Христос как Свое Тело[7]. Евхаристия - хлеб странников и нищих, хлеб бездомных.
«В каждом древе - распятый Христос. В каждом колосе - Тело Христово». Все - свято. И все субботы - для человека. И «таинство нашего спасения» - «нас ради человек». Вкладывание Тела Христа в рот прокаженному больному - это не есть ли профанация и сакрализация одновременно?
Все уступить, чтобы все обрести. Это и есть «закон зерна». Растворить себя в ином, впустить его в себя, чтобы это иное стало своим.
Этос Евангелия - это этос тотальной профанации. Таинство не алтаря, а таинство ближнего моего. Уже у апостола Иоанна идет эта переадресация религиозного вектора от Бога-которого-не-видите в сторону человека и мелочей его жизни. И тот, кто свою речь повел с «В начале было Слово», завершает ее простым «дети, любите друг друга».
Отсюда - «Брат вопросил старца: есть два брата, один безмолвствует в келье своей, продолжая пост до шести дней в седмицу и много налагая себе трудов, другой же служит больным. Которого дело более приятно Богу? Говорит ему старец: хотя бы тот брат, который держит пост в течение шести дней, за ноздри повесил себя, и тогда он не может сравняться с тем, который услуживает больным» (Древний Патерик).
Это один из главных и жизненных парадоксов христианства.
Но в истории церкви снова появилось деление на мирское и профанное (вместо «все делайте во славу Божию»). И чем дальше - тем резче становятся эти границы.
Много о чем мечтали те христиане.
Им казалось, что рухнут все социальные барьеры и не будет ни рабов, ни господ.
Им казалось, что исчезнут эти холодные слова «мое» и «твое» и будет общение имуществ.
Но Христос не вернулся.
Наша экспедиция на планету Земля оказалась «забыта». «Звездные врата» вместо портала в Иной мир стали местом сбора соседей. Парики стали «соседями». И преход стал приходом, а для кого-то - доходом.
Парусия не состоялась. А смерть осталась. Человеческие дрязги тоже. Надо было учиться жить в грязи земной истории. То есть с волками жить - по-волчьи выть.
В итоге ранняя история Церкви стала цепью катастроф. То есть катастрофического несбытия мечт.
Эта катастрофа ожиданий описывается позднейшей формулой: первые христиане ждали возвращения Христа, а к ним пришла церковь. Пришлось приступить к церковно-партийному строительству.
Новая религия обрела массовидность, институциализировалась.
Снова появилось деление на пастырей и паству.
Снова выстроилась пирамида иерархии с соответствующими карьерными вожделениями. И даже - «церковно-административный механизм»[8].
Снова появился календарь постов, праздников и молитв. То есть понудительная дисциплина заняла место добровольной жажды молитвы и подвига (Типикон вместо «непрестанно молитесь»).
Снова появилось деление на мирское и профанное (вместо «все делайте во славу Божию»).
Снова появилась церковная недвижимость и те, кто ею распоряжаются и с нее наживаются. «Идущие к Небу» приросли геморроем в виде земной недвижимости и борьбы за ее сохранение и расширение, обрела корпоративные и национальные интересы. Эта политизация - неизбежный путь любой религии при ее серьезном распространении.
Снова вместо «не заботьтесь о завтрашнем дне» - высокомудрые расчеты в стиле «реал-политик» и борьба за «интересы церкви».
Апостолы поначалу мечтали жить в мире, где все по любви и по Духу, где не будет тяжкого бремени закона и инструкций. Первое постановление апостольского собора - «запрещено запрещать»[9]. Ибо Христос упразднил «закон заповедей» (Ефес. 2,15).
Но последующие церковные типиконы стали никак не легче фарисейских «преданий».
Вдруг оказалось, что мы застряли в мире закона, в мире завета, объявленного ветхим. Мытарь, гордящийся тем, что он не фарисей, - таков итог многовековой духовной селекции.
Воскрешать мертвых не получается. Воду в вино никто превратить не способен. Второго пришествия после миссионерского обхода всех земель и инвентаризации «канонических территорий» не случилось. Пришлось заняться земным, по-прежнему именуя себя «небесным воинством». Что-то при этой трансформации группы беженцев с Земли в корпорацию земной власти оказалось удачным и даже человечным. Но Чудо взбудораженной совести, Чудо прямого Богоявления как-то затерялось. И поэтому те, кто вошли в церковную жизнь в поисках Бога, а не идеологии, бывают обескуражены:
Будто послушник хочет ко Господу,
Ну а доступ лишь к настоятелю...[10][И2]
Об этом кризисе неофита есть хорошая песня Герды из фильма «Тайна снежной королевы» (режиссер Николай Александрович; слова В. Коростылева)
Где же сказка, где же чудо,
Неожиданности где?
Здесь деревья, как и всюду,
Отражаются в воде.
Все пока что очень просто.
Где скрывается обман?
Тот, кто маленького роста,
Тот и здесь не великан.
Все, что было, - это сзади,
Все, что будет, - впереди.
Что сказать на сказку глядя?
Видишь то, на что глядишь.
Тот не спит, кому не спится,
У зверей обычный вид.
Трус кричит, когда боится,
Храбрый трусит, но молчит.
На болоте та же ряска
И тропинки, как везде.
Где же чудо, где же сказка,
Неожиданности где?
Здесь деревья, как и всюду,
Отражаются в воде,
Где же сказка, где же чудо,
Неожиданности где?
Церковь стала как все. Она стала субъектом имущественно-правовых отношений, свар и зависти. И даже «церковное право сменилось церковной политикой»[11].
Земля приручила «граждан неба».
В замечательном советском фильме «Доживем до понедельника» есть песня про журавля. Но в повести Георгия Полонского, по которой снят фильм (это его дипломная студенческая работа!), текст был другим[12]:
Это не вранье, не небылица:
Видели другие, видел я,
Как в ручную глупую синицу
Превратить пытались журавля...
Чтоб ему не видеть синей дали
И не отрываться от земли,
Грубо журавля окольцевали
И в журнал отметку занесли!
Спрятали в шкафу, связали крылья
Белой птице счастья моего,
Чтоб она дышала теплой пылью
И не замышляла ничего...
Заземление Церкви, причем с ее собственного согласия, прошло успешно и на века. Немного трепыхались монахи, сектанты, реформаторы, протестанты… Но «Союз Меча и Орала» (союз имперского меча и епископского орала (в данном случае от слова орать-кричать)) их препрел. Заземление - это отсутствие нашего неюродства. Церковь много столетий назад перестала быть институтом «не от мира сего», слишком тесно оказалась впаяна в различные олигархические слои и разборки. Именно поэтому слово ее иерархов выглядит как корыстно-партийное и лоббистское.
Так что, к сожалению, по принципам своего управления церкви так и не удалось стать чем-то отличным от других иерархически выстроенных карьерных ведомств.
В стихе Полонского добрый финал:
Но недаром птичка в небе крепла!
Дураки остались в дураках...
Сломанная клетка...
Кучка пепла...
А журавлик -
снова в облаках!
Кучка пепла на месте клетки у нас уже была - в XX веке гонений. Но едва снова взлетев, церковный журавлик уверенно снова взял курс в (не «на», а именно «в») болото. Что ж, как известно, грабли бывают двух видов: те, встреча с которыми чему-то учит, и мои любимые…
Церковь есть древнейший правовой институт.
В этом утверждении есть нотка горечи. Древнейший правовой… Значит, уже очень давно, еще у самых своих истоков мы все же застряли в мире закона, в мире вроде бы преодоленного Ветхого завета. Нам все еще нужна какая-то внешне-регламентирующая дисциплина.
Мечта первого поколения христиан была мечтой об отмирании и государства, и закона. Время закона еврейского, римского прошло, теперь мы по благодати живем. Обновлены наши совести, наши сердца, сила любви, не закон любви, а сила любви пришла через Христа в наши сердца. И поэтому не нужны нам никакие суды, внешние формы даже и благочестия, а тем более какого-то регулирования сложных социальных отношений. Благодать Христова всех изменит.
Но проповедь «свободы во Христе» уже при жизни апостолов породила ряд эксцессов. И пришлось перейти к напоминанию о простых «правилах приличия». Например, призвать женщин носить платки (1 Кор.11). А всех вообще попросить не предаваться таким сексуальным излишествам, о которых не было слышно даже у язычников[13].
Христиане стали вступать друг с другом в конфликты. Уже апостолам пришлось делать уступки неидеальности своих учеников. Христиане из евреев стали скандалить с христианами из эллинов. Вопрос о том, как быть с деньгами, которые люди приносят в общую кассу, оказался «вечным». Оказалось, что эти грошики так и норовят прильнуть к чьим-то конкретным ладошкам.
Так и появились дьяконы. Чтобы апостолам не вмешиваться в финансовые вопросы и не отвлекаться от проповеди, дьяконы должны были выслушивать жалобы прихожанок друг на друга, «заботиться о столах» и сидеть на кассе. И в этом вопросе постепенно все получилось как у людей, а не как у святых ангелов, а конфликт любви и сурового права был вынужденно разрешен в пользу последнего. И хотя церковь - это вроде моральное сообщество, но в то же время оказалось, мы не можем жить просто по морали. Конфликт морали и закона оказался не изжит: закон все еще нужен, и «закон» перешел в «нашу эру».
Для разрешения вовсе небогословских споров между христианами оказалось недостаточно ни благодатного укрепления их разума, ни просто внутреннего голоса совести. Оказались нужны суды. А судам оказались нужны писаные своды церковных законов.
Сначала жизнь показала, что народная масса от усвоения себе христианского имени вовсе не становится более нравственной.
258 год. «Когда святой Григорий Чудотворец был епископом в Неокесарии, дикие народы (готфы и др.), наводнив области Азии, заняли и Понтию, в которой святой Григорий был областным главноначальствующим иерархом. При этом нашествии варваров народ христианский в некоторых местах вел себя не лучше их и обесчестил свое христианское имя тяжкими преступлениями, в особенности тем, что среди общего смятения от врагов нападал на дома мирных жителей, расхищал их имущество, делил корысть с неприятелями; a некоторые даже перекупали у них пленных своих собратий, христиан. По этому поводу святой Григорий и дал свои правила»[14].
И уже скоро оказалось, что надо защищаться и от самих судей. От епископов, от их произвола и капризов[15], от их ссор между собой.
Причина проста. Оказалось, что в одном и том же человеке может не быть совпадения церковно-иерархической высоты и высоты морально-нравственной. И даже религиозная одаренность (отзывчивость на Зов, чуткость к Нему) может не сопровождаться одаренностью нравственного чувства. Фарисейство оказалось отнюдь не частным эпизодом еврейской истории, оно стало болезнью и самой христианской общины, причем наипаче - ее лидеров. Человек может много, искренне и со слезами молиться - и при этом совершенно не чувствовать чужой боли, быть бессердечным тираном или купцом. Виртуоз в религии может оказаться полным тупицей в этике.
Еще один непредвиденный сценарий: даже для виртуозов веры, как оказалось, нет гарантий. Для иных случаев подходит поговорка «талант не пропьешь». Но не в религии. Есть риск утраты, забвения самого себя. Однажды пробитое в болотной ряске окно может этой ряской затянуться вновь. Современная католическая пастырская психология говорит о «профессиональном выгорании» священников.
Предположим, молодой человек, эдакий Алеша Карамазов поступал в семинарию. Он был искренен в этом желании, горел этим. А потом что-то произошло… И ведь речь идет не о мгновенной катастрофе и не о сложнейшим выборе, который, скажем, стоял перед персонажем произведения Джорджа Оруэлла «1984» (когда он должен был предать свою любимую женщину, чтобы спасти себя от страшной муки - выедания крысами его лица).
Чаще всего всё гораздо прозаичней: суета заела, и этот юноша начинает толстеть во всех смыслах этого слова. Но судьба уже определена и профессия выбрана.
И значит, церковная власть может быть слепа, предвзята, корыстна, коррумпирована, мстительна…
Вот отсюда и возникла потребность в законе, отвлеченном от личных недостатков носителей власти. Если я не могу быть уверен, что епископ всегда будет судить по высочайшим христианским мерилам, что его слова, поступки, деяния всегда будут совпадать с милостью и бескорыстием Христа, то мне нужен закон. Закон хоть в чем-то защищает меня маленького перед большим начальником.
Символ Веры исповедует веру во «Едину, Святую, Соборную и апостольскую церковь». Увы, акцент приходится ставить на слове «вера». То есть церковь (община людей) с такими качествами есть предмет веры, а не очевидность.
Патриарх Кирилл однажды красиво сказал: «Нужно очень ясно понимать, что власть в Церкви - это не светская власть. Власть в Церкви - это не окрик, не выговор, не увольнение, это не нахмуренные брови, не топанье ногами, не громкие слова, а это любовь»[16].
Но лучше уточнить: верую во Единую Святую Церковь, власть в которой это не власть окрика и не топание ногами, а власть любви. А верят в то, что неочевидно. Верят в то, что противоречит повседневному опыту. Вот и в сказанное: верую... но не вижу. Точнее говоря: власть любви слишком редко и робко проступает порой сквозь тяжеловесно очевидную Систему топота, окриков и выговоров[17].
Казалось, что христианам, потрясенным Нагорной Проповедью, уж точно не пристало выяснять отношения между собой в судебном порядке. И «у внешних» им не подобает судиться, да и друг другу надо уступать до заката солнца.
Современный специалист по церковному праву уверяет: «Каноны служат поддержанию того изначального образа Церкви, который возник в день Пятидесятницы»[18].
Но «образ Церкви» в библейском рассказе о Пятидесятнице вообще-то радикально несовместим с каноническим правом. В тот день никто и думать не мог о канонических границах, церковных судах, епитимьях, иерархиях и деньгах. Ну разве можно было в день Пятидесятницы подумать, что христианам понадобятся церковные суды и «доктора церковного права»?
Тот «образ Церкви» - в языках пламени, пророчествах и чудесах. Где огонь, пророчества и чудеса в сборниках канонов?
«Юноши ваши будут видеть видения». А что каноны говорят о юношеских снах? В тот День ап. Петр сказал: «Святаго Духа вы ныне видите и слышите». Кого каноны научили видеть и слышать Дух? Какого профессора канонического права?
И итог того Дня: «Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого». Каноны разве хранят верность этому коммунизму? Наказывают за отступление от него?
Нет, церковные каноны родом вовсе не из Пятидесятницы. Это ее антипод и субститут. Это епископы, осознавшие церковную жизнь в категориях власти, закрепили свои полномочия канонами, созданными по образцу римского права.
Дары Пятидесятницы посланы слабым. Каноны защищают уже сильных. Есть много канонов, защищающих права епископа от его коллег и подчиненных. И очень немного - защищающих низших клириков и мирян от произвола епископа.
Конечно, эта трансформация произошла не в один день. Поэтому есть каноны, действительно полные любви. Но канонисты, обслуживающие амбиции епископата, именно их объявили устаревшими.
В Церковь, которая Свята, можно только верить - как верят в невидимое и вопреки видимому. Некоторые люди видят святую суть Церкви. О таких людях - строки Николая Заболотского:
Душа в невидимом блуждала,
Своими сказками полна.
Незрячим взором провожала
Природу внешнюю она.
Но те, у кого нет такой прозорливости, видят в Церкви лишь внешнюю позолоту, которая им кажется вдобавок еще и грязью…
Но моя главная боль не о том, кому и какими мы кажемся, а о том, как изменились сами христиане с евангельской поры.
В сам день начала этой эры разве могли апостолы заняться регламентацией вопроса о наследовании их личного имущества? А в православном каноническом праве есть немало постановлений о том, как попробовать отличить личное имущество епископа от церковного богатства[19]. Значит, появилась и такая проблема в жизни «преемников апостолов».
Вспомним завещание кардинала Цезаря (Чезаре) Спада из «Графа Монте-Кристо»:
«Сего 25 апреля 1498 года, будучи приглашен к обеду его святейшеством Александром VI и, опасаясь, что он, не довольствуясь платою за кардинальскую шапку, пожелает стать моим наследником и готовит мне участь кардиналов Капрара и Бентивольо, умерших от яда, объявляю племяннику моему Гвидо Спада, единственному моему наследнику, что я зарыл в месте, ему известном, ибо он посещал его со мною, а именно в пещерах островка Монте-Кристо, все мои золотые слитки, монеты, камни, алмазы и драгоценности, что один я знаю о существовании этого клада, ценностью до двух миллионов римских скудо, и что он найдет его под двадцатой скалой, если идти от малого восточного залива по прямой линии. Два отверстия вырыты в этих пещерах: клад зарыт в самом дальнем углу второго отверстия; каковой клад завещаю ему и отдаю в полную собственность, как единственному моему наследнику. 25 апреля 1498 года.
Чезаре Спада».
Понимаю, что это сказка. Но есть книга о завещаниях кардиналов: Maria Paviollo. I Testamenti dei Cardinali: Giovanni Battista Spada (1597-1675)[20].
Есть и такой рассказ: «...По городу быстро разнесся слух: папа умирает. На площадь св. Петра потянулись любопытные, туристы. О том, что происходило в тот день в папской опочивальне, австро-венгерский посол сообщил шифровкой в Вену: “Почувствовав приближение смерти, Лев XIII знаками дал понять своему ближайшему окружению, где спрятан его укрытый от всех взоров личный и неприкосновенный фонд”. Как было подсчитано потом, этот фонд составлял 5 млн французских франков в банкнотах. Ничто не может лучше характеризовать профранцузскую ориентацию папы, чем этот жест умирающего. Отсюда ясно, указывает немецкий прогрессивный историк Э. Винтер, почему Лев XIII повторял все зигзаги французской политики и, несмотря на резкие высказывания французского правительства в адрес церкви, поддерживал его[13] »[21].
И нет оснований думать, будто таковы нравы лишь латинского епископата.
Вкратце эти метаморфозы всей церкви были повторены в истории монашества. Поиск свободы и одиночества обернулся созданием ордена карьеристов. Причем этот сценарий был прописан одним умным человеком еще до появления и монашества, и христианства.
***
подробнее в моей книге «Парадоксы церковного права»
продолжение в комментах