Самое начало
ПАМЯТЬ
Детские воспоминания ярки, но они похожи на те фотографии из прошлого, которые хранятся в старых бабушкиных фотоальбомах на самых дальних пыльных полках. Воспоминания ярки, но контуры окружающего неясны, размыты, картинки фоторяда отрывочны, и часто сейчас уже трудно расставить их в правильном временном порядке. Детские воспоминания ассоциируются у меня с картинами ранних французских импрессионистов - то грубый мазок, яркое пятно и четкий контур, то кружево «неуверенных» движений кистью, то паутинка линий и мягкие переходы цветов. Воспоминания детства - это боль о чем-то давно утерянном, ушедшем за эти годы; это познание мира с его суровыми законами, первое, а потому самое яркое проникновение в мир окружающей природы с ее некристальной гармонией и хаотическим порядком; это потраченное время, сделанные ошибки, выбор пути, с которого так трудно, а может быть и невозможно потом свернуть. Правильно говорят - не вернуть прошлого, не отмотать жизнь назад. Сейчас невозможно узнать, что было бы в жизни дальше, если бы не тот камень, и как следствие разбитая коленка, если бы не та собака, которая облаяла, если бы куча песка, в которой лепил куличики, стояла в другом месте, да мало ли факторов, которые могли повлиять на дальнейшее развитие и течение жизни. Теперь это все в прошлом, каждый шаг предопределяет последующий - так, цепляясь за грани прошлого, мы приходим к тому, что мы есть сейчас - старше, умнее, но тот чистый лист, который начал заполняться вместе с первыми детским воспоминаниями уже никогда не начать переписывать заново. Не будет той деткой наивности и чистоты, легкости восприятия окружающего мира, радости первого познания, не будет «все знающих и все умеющих» взрослых, которые «наверняка» защитят от всех невзгод.
1. ПОЗНАНИЕ ОСНОВ
Весна 1969 радовала Москву ранним солнышком и теплой погодой, в Подмосковье грибники собрали урожай первых весенних грибов, а дачники радовались первым всходам на грядках, заботливо укрытым от возможных заморозков дефицитнейшей полиэтиленовой пленкой. Пленку аккуратно натягивали на невысокие дуги, сделанные, по обыкновению. из толстой проволоки, загнутой в полукольца и воткнутой в землю, бережно, чтобы, не дай Бог, не порвать прижимали кирпичиками, оставляя (или не оставляя) отверстие для вентиляции - в зависимости от высаженной культуры. Только что появившиеся нежные ростки дачники всей семьей с удивлением разглядывали, подсознательно ассоциируя пробуждение природы весной с чудом Воскрешения Христа и вечностью духа Господня. Не проклюнувшиеся семена дачники, если было не поздно, заменяли на новые, ворчали на качество продаваемых в магазинах пакетиков с посадочным материалом (пакетики были беленькие из паршивой бумаги, готовой разорваться при первом нажатии, с синими, зелеными или розовыми печатками, на которых обозначались культура, сорт, вес в граммах, а иногда и дата расфасовки). Некоторые покупали семена у бабок на рынках, многие собирали семенной фонд со своего огорода, но все равно что-то всходило плохо, что-то хорошо, что-то успевало подмерзнуть, что-то перло из земли как ненормальное - причин как для радости, так и для огорчения было навалом.
Я этого не помню. Меня - двухмесячного привезли на дачу в начале лета, когда на улице стало потеплее, а сестра закончила учебный год. Этого я тоже не помню. Но это и не удивительно…
Следующий год моей жизни был отмечен в моей памяти какими неясными воспоминаниями о той суете, которая предшествовала выезду на дачу, и о необъяснимой тревоге перед каким-то неизвестном, но наверняка очень важном событии, которое должно совершить переворот в моей размеренной жизни. А может быть это было на самом деле еще через год? Кто теперь прочитает и расшифрует информацию, хранящуюся в самых дальних закоулках моей памяти. Но, тем не менее помню жуткую суету, перекладывание с место на место вещей, которые необходимо взять с собой и ни в коем случае нельзя забыть дома. Одевание, переодевание, завтрак «перед дальней дорогой», «пописать - покакать» опять же «перед дальней дорогой». Самой дороги не помню - заснул, наверное. Но точно была «огромная» машина, стоящая у подъезда и заполняемая вещами, мешками, ящиками вперемежку с предметами мебели. Совершенно точно меня перемещали из кузова в кабину, а из кабины в кузов, потом снимали на асфальт и строго говорили : «Никуда не уходи, смотри за вещами». Я не уходил и смотрел, хотя тогда особой надобности в этом не видел. Все это было ново и интересно, но скучно и непонятно.
На даче оказалось привольно. Несчастные восемь соток воспринимались как неохватное глазом поле, посадки выглядели непроходимой тайгой, а ровненькие грядочки - те, которые я сейчас прохожу сейчас за два-три шага, казались просто непреодолимым препятствием, тем более, что мне сразу дали понять - по грядкам ходить нельзя ни при каком случае (меня сначала удивляло почему весной-летом нельзя, а осенью можно, да еще с лопатой, да еще рушить их стройность и красоту).
Ковыляя по дороге, а она, благодаря тогдашнему коменданту «Горняка» Ревякину Алексею Егоровичу, была значительно пристойнее, чем сейчас: центральная линия - асфальт, все ямки заботливо засыпаны гравием и песком, остальные линии попроще, но тоже вполне прилично обустроены - в большинстве своем утрамбованный гравий на песчаной подушке; так вот, ковыляя по дороге, я не понимал тогда почему практически около каждого забора высится громадная куча песка, но не это меня удивляло больше всего, а другое: почему в них нельзя рыть ходы и лепить куличики, а уж более того - разбрасывать песок лопаткой. А лопатка у меня была чудная: двухцветная (только запамятовал - желтая с зеленой рукояткой или красная с синей, возможно их было две), большая, песок ей было раскидывать − только наслаждение. Но самое интересное то, что иногда мне удавалось прорваться к заветной песочной куче, и тут случалось совершенно необъяснимое: дико вращая глазами с ужасающим визгом, хозяин кучи выскакивал из-за забора, как будто ждал меня, спрятавшись за зеленым кустом, и угрожающими движениями отгонял посягателя (меня или меня в компании таких же малолетних друзей) поближе к матери, прозевавшей такую оказию. Возмущенный землевладелец делал нарушителям спокойствия выговор с привлечением широких масс общественности и гордый удалялся. Не раз мне потом, дома потом объясняли, что куча чужая, что есть своя, там и надо копаться, но тоже аккуратно, не разбрасывая ценный материал, необходимый для посадки растений.
Посадка растений применительно к песку явилась для меня тоже своего рода загадкой. Я точно видел, что на куче с песком не растет ничего, но на куче с торфом вырастают огромные сорняки, приходилось задаваться вопросом: «Зачем сыпать под растения песок, если на нем ничего не растет?». Долгие и путанные рассказы родителей об основах агротехники я воспринял по-своему: «Торф и навоз насыпают, чтобы полезные растения росли, а песок - чтобы не росли сорняки». Кстати, почему-то песочные кучи я помню очень хорошо, а торфяные и навозные, которых как потом выяснилось, было не меньше, совершенно выпали из памяти, видимо, тогда прикладного значения они для меня не имели, и мое внимание абсолютно не акцентировалось на их наличии или отсутствии.
Я не был ранним ребенком, и моим родителям доставляло удовольствие прогуляться по «Горняку», волоча за собой запыхавшегося и еле переставляющего ноги сына - любимого и долгожданного. Облегчение приносили остановки, когда кто-то из соседей, выглянув из-за забора, начинал раскланиваться с моим провожатым и обсуждать всевозможные, но, увы, малоинтересные мне проблемы. Меня тоже научили здороваться с соседями и я, копируя поведение старших, так же чопорно и степенно раскланивался, вежливо отвечал: «Здравствуйте», - на восторженные возгласы родительских знакомых, выдававших при виде меня: «Ах, какой карапуз у Вас», «А ка−а−а−к нас зовут?..», «И сколько нам лет?..», «А кого ты больше любишь: маму или папу?», а также прочие сюси-пуси, у-лю-лю, у-ля-ля и иной другой бред. Особенно отвратительно было, когда испачканными в земле и навозе пальцами меня пытались ткнуть в бок (живот), ухватить за щёку или потрепать по голове. Ярко запомнилось, как однажды с отцом мы также вышли на променад и остановились где-то в районе участка, принадлежащего Киржнерам. Отец так же, как и всегда раскланивался с неизвестным мне нестарым мужчиной, о чем-то разговаривал, а я рисовал носком ноги круги на земле, выковыривал камешки из дороги, пытаясь проникнуть в глубинный смысл происходящего, воспринять суть произносимых фраз. Получалась плохо, но все скрашивали теплое солнышко, яркая зелень и чувство абсолютной защищенности от любых бед - ведь иначе быть не могло, потому что я был рядом с отцом - самым сильным, самым умным, самым справедливым… Обсуждали что-то про Брежнева, политику партии и про планы дальнейшего развития страны, но последняя прощальная фраза почему-то запала мне в память навсегда: «Да уж, мы - то до коммунизма не доживем, наверное. Главное, чтобы дети были счастливы, они - доживут». Для начала семидесятых такая фраза была серьезной крамолой, но жизнь доказала свое - не только родители не доживут до коммунизма, но и их дети, определенно, тоже. Видимо коммунизма не случится…
Слова «не доживут» мне были понятны - ведь я слышал сказки, в которых герой живут и умирают, но в том возрасте я не мог их воспринимать осознанно, ощущать весь их смысл. Однако в той эмоциональной окраске, с которой они были произнесены, было что-то такое, что оставило глубокий след в моей мало что тогда соображающей голове и запечатлелось навсегда. И такая тоска меня охватила, такая жалость и обида за родителей, за то, что они никогда не увидят светлых дней коммунизма!
Не любил я ходить пешком. Часто меня катали на коляске. Совсем маленького - на шикарной германского производства, по моде того времени сконструированной так, что дно коляски чуть не терлось о землю. Сама люлька была простейшим образом закреплена на четырех небольших колесиках и, чтобы поправить что-то у ребенка родителям приходилось невольно заниматься гимнастикой - приседать или низко наклоняться. Наверное это были самые первые проблески сознания, но я помню погремушки, которые висели перед моим носом и нещадно гремели, мешая спать, хотя некоторые из них издавали приятный звук и вызывали положительные тактильные ощущения. Так они и гремели все нестройным хором при каждом поступательном движении коляски.
Другая коляска была тоже хороша. Всей семьей старшие обсуждали, что я вырос из той коляски и мне уже пора в прогулочную. Где-то достали. Но почему-то она была крайне слабо приспособлена для анатомии детского тела, особенно, если ребенок не отличался худобой. Меня в нее запихивали, я сползал, меня учили в нее забираться самому, я ее опрокидывал, и как на зло, именно на себя, потом громко хныкал, пинал эту коляску, упирался руками и ногами, лишь бы не оказаться в ней. Особенно сильно давил и врезался в тело ремешок, который тянулся от сиденья между ног к поручням, поэтому я старался выскользнуть из этого несовершенного агрегата еще до того, как этот ремешок застегивали. И тут все начиналось сначала… Помню в ней что-то постоянно отстегивалось, колеса заедали, а сама коляска так и норовила опрокинуться на ухабах и поворотах. Потом вроде привык и понял, что идти намного хуже, чем ехать, но все равно уж больно давил и натирал тот злосчастный ремешок. Два ярких пятна всплывают из памяти.
Первое. Я, сестра, коляска, яркий солнечный день, жарко. Меня пытаются запихнуть в коляску сверху, не отстегивая ремешка. Ведь если ремешок отстегнуть и засаживать меня на сиденье штатным образом, я немедленно вывалюсь на землю. Сестре вероятно - одиннадцать, мне очевидно - два. Я сознательно не попадаю ногами в нужные отверстия, коляска то и дело опрокидывается, наконец, все складывается хорошо, и я утомленный борьбой, осознавая, что дальнейшее сопротивление практический бесполезно, пытаюсь отцепить переднюю часть поручня - получается плохо.
Второе. Тоже тепло, только солнце проглядывает сквозь тенистые кроны деревьев. Мы едем со станции. На кочках безбожно трясет, мама устала и очень спешит, я это чувствую. Мне беспокойно, начинаю вертеться в коляске. Мамины руки поправляют меня на сидении, а знакомый родной голос встревожено спрашивает: «Не удобно, не больно, не натерло, устал? Писать не хочешь? Ну, потерпи еще немного, не капризничай, скоро придем». Терплю, но с трудом.
С не меньшей неприязнью я осваивал другой способ передвижения - на плечах у отца. При этом у него кроме меня был подвешен рюкзак, а в руках находились две сумки немалого объема и веса. Я хватался за уши, волосы, шею и все равно неизменно заваливался на сторону. От высоты захватывало дыхание, сердце, казалось, останавливалось, а из мыслей оставалась только одна: «Выжить в этой гонке с препятствиями». Из памяти всплывает еще одна характерная картинка. Мы идем со станции - мама с сумками, в летнем сарафане, папа нагружен «под завязку». Все спешат: во-первых, все устали от долгой дороги, сумки тяжелые, и хочется поскорее и избавиться от них, во-вторых, на даче как всегда очень много дел. С отцом мы всегда ходили через лес. Половину пути я прошел более-менее нормально - потом выдохся. Когда на взгорке перед калиткой на первую линию я начал крайне неуверенно переставлять ноги - отец при помощи всей семьи засаживает меня на плечи, метров сто - сто пятьдесят − и я начинаю сползать то влево, то вправо, заваливаюсь на рюкзак, чуть не падаю - меня снимают.
Вообще детские воспоминания о дороге на дачу очень полярны. Негатив перемежается с массой приятных впечатлений, и задевающих приятные ностальгические нотки в самой глубине души. Маршрут передвижения в то время был следующий: на автобусе до метро (ст. Киевская), далее до Новослободской, радиальная линия существовала тогда в мечтах обывателей, станции Тимирязевская (как радиальной метрополитена, так и железнодорожной) не было и в помине, а густо заселенные ныне районы (Лианозово, Алтуфьево и т.п.) представляли из себя по большей части пустыри, поля, болотца, свалки, деревеньки как с полуразвалившимися домишками, так и крепкими ухоженными домами, украшенными резными наличниками неизменно выкрашенными в белый цвет. Но вне зависимости от состояния строения из-за забора можно было увидеть аккуратные ровные грядки с овощами и зеленью, которыми местные старушки приторговывали на окрестных рынках, вокзалах, пристанционных площадях, да и просто вдоль дорог. Между калиткой и домом - обязательный палисадник с цветущими в зависимости от сезона нарциссами - тюльпанами, пионами - георгинами, астрами - гладиолусами. Цветы тоже шли в продажу, особенно перед первым сентября, в дни церковных праздников, которые советская власть так и не смогла вытравить из сознания масс, впрочем в другие дни цветы тоже расходились, правда помедленнее. За домом всегда был шикарный сад с выкрашенными побелкой штамбами плодовых деревьев: вишни, сливы и, конечно, неизменная антоновка с огромными наливными яблоками ярко желтого цвета, кисло-сладкий штрейфель с крупными плодами румяными полосатыми с одной стороны и зеленовато-желтыми с другой - излюбленный сорт партийной аристократии, анисовые яблочки необычного розовато-коричневого цвета с характерным вкусом и запахом, коричные - особенно хорошие для варенья, райские яблочки, пепин-шафран, золотая китайка, знаменитый белый налив… По весне деревья превращались в снежно-воздушные, как будто обсыпанные сахарной пудрой шары, некоторые яблони цвели нежным розовым цветом и все вместе это являло собой чудную картину неземной красоты. Помимо домов с приусадебными участками все местные жителя, памятую о голодных военных годах и не уповая на власть в период повального дефицита, распахивали небольшие огородики невдалеке от дома на неудобъях, непригодных для промышленного сельхозиспользования, засаживая их картошкой и всевозможными овощными культурами: редисом, морковью, свеклой, репой, обязательно - бахчевыми, а именно кабачками, патиссонами, тыквой, строго обязательно - огурцами, и почти всегда - помидорами. Эти деляночки, огороженные по большей части покосившимися плетнями и заборчиками, сделанными из подручного материала, чаще всего собранного на помойках хлама - обломков досок, ящиков, обрезков фанеры, старых дверей ис столешниц, какой-то сетки, решеток и даже колючей проволоки были натыканы тут и там вдоль дорог, лесозащитных полос, на косогорах и в оврагах.
Давно нет уже тех дедушек на завалинках, мусолящих еле тлеющую беломорину, а то и самокрутку с махоркой, все реже встретишь вдоль дорог бабушек, торгующих летом стаканчиками - баночками со свежесобранной смородиной и крыжовником, осенью выставляющих на продажу ведра с картошкой и яблоками и бидоны с пышными букетами цветов. Теперь москвичи-дачники не с дачи везут плоды своей трудовой деятельности на поприще сельхозработ, а на дачу волокут мешки с картошкой и овощами, купленными в сетевых магазинах, раскиданных вдоль кольцевой автострады. Огромный город словно раковая опухоль поглотил эти прелестные местечки вместе с их полями, лугами, кривыми грунтовыми дорожками, ведущими от перелеска к перелеску, от деревеньки к деревеньке, поглотил сами деревни. Домики с резными наличниками, сады-огороды с кипенно белыми шапками цветущих весной деревьев и ровненькими грядками исчезли, растворились, сдавшись на милость наступающего города, уступили ему, освободив место под массовую жилую застройку и промышленные объекты. Так, серая безликость и монотонность мегаполиса победила нашу древнюю культуру, её уникальную индивидуальность, оставив лишь нечеткие следы в детских воспоминаниях
Итак, вернемся к дороге на дачу, точнее маршруту ее следования. Потолкавшись в субботу с утра с тысячами таких же дачников сначала в автобусе, потом в метро, мы являлись на свет Божий из катакомбов метрополитена в районе станции Новослободская. До Савеловского вокзала тогда ходил автобус 5 и 5к, причем мы были не единственными желающими доехать до вокзала, более того очередь на небольшой автобусной станции справа от выхода из метро была не просто большой - огромной., да еще все с сумками, тюками, рюкзаками, мешками, баулами, садовыми инструментами - от маленьких тяпочек до полноформатных граблей, рассадой, которую надо беречь и ни в коем случае нельзя помять. В соседней булочной продавался горячий хлеб, и мама или сестра бегали за бубликами и рогаликами, пока остальные, крепко держа меня за руку, чтобы не потерялся в толпе, занимали очередь на автобус (маршрутка считалась дорогим удовольствием, так как проезд в ней по сравнению с автобусом стоил втрое дороже - 15 копеек, что в пересчете на всю семью с учетом имевшихся у некоторых ее членов месячных проездных составляло вполне приличную сумму - 50 копеек). Хлебобулочные изделия брали с запасом, чтобы хватило всем на всю дорогу и оставалось еще на завтра, и я очень расстраивался, если, а такое случалось нередко, булочная была закрыта или искомое в продаже отсутствовало. Если нужный товар удавалось приобрести, то мне вручали четвертинку бублика или половинку рогалика, и некоторое время я с чувством ответственности занимался серьезным делом − тщательным пережевыванием хлеба. Вкусные они были. Если автобус не появлялся или не подходила очередь, а я успевал доесть, врученный мне кусок, мне давали еще четвертинку бублика и т.д.
Автобусы ходили редко, хотя маршрут-то совсем короткий. При отсутствии заторов на дороге достаточно было пяти - семи минут, чтобы проехать его от начала до конца. Но процесс загрузки-выгрузки пассажиров отнимал массу времени и сил, да еще ко всему прочему 5 черный делал по пути пяток остановок. Народ пытался пробиться из середины салона к двери, те, кто стоял у дверей решительно отказывались пропускать их, блокируя створки, в общем шум, гам скандал, разъяренные лица… Мне до сих пор неясна логика тех людей, которые садились на этот целевой маршрут, предназначенный для доставки пассажиров до вокзала от ближайшего метро, а сами посреди пути выходили из вагона. Посадка на автобус сопровождалась редкостной суетой, его просто брали штурмом. Старенький ЛиАЗ скрипя подкатывал к автобусной станции, и водитель неспешно выползал из него на мостовую. Все с трепетом смотрели и ждали, когда шофер докурит (дожует бутерброд с молоком), купит сигарет и пробьет путевой талон. Также неторопливо водитель заползал в кабину, заводил мотор и делал соответствующий маневр к остановке, которая, кстати, не имела ни козырька, ни лавочки. Если открывалась как и положено только задняя дверь, то очередь более-менее чинно впрессовывалась в салон, размещая в проходах многочисленную поклажу и детей, некоторым везло - они занимали место на сидении. Иногда, особенно совестливые пропускали нас без очереди и уступали места «женщине с маленьким ребенком». Но всегда, в каждой очереди находились умники, пытающиеся влезть вперед других «под шумок». Наглые, приблатненные молодые люди влезали в автобус, бесцеремонно расталкивая толпу, − на них злобно ворчали. Ветераны и инвалиды, демонстрируя красные корочки, проходили в автобус раньше всех под неодобрительные взгляды, а то и выкрики честно отстоявших свое обывателей.
Иногда водитель открывал обе двери - тут начиналась свалка. Часть очереди лезла в одну дверь, часть в другую, часть металась между дверьми в потугах забраться хотя бы в одну из них. Вещи падали, сумки и баулы открывались в самый малоподходящий момент, кто-то спотыкался, падал, кого-то спихивали со ступенек, водитель орал, размахивая кулаками, и матерился, пассажиры на него: «Ты где был, почему не по графику ездишь?!! Закрывай двери!!! Открывай двери!!! Езжай давай!!!». Ажиотаж поднимался страшный. Пусть и со скандалом, но автобус заполнялся битком, двери кое-как закрывались и мы ехали. Если сидя, то хорошо, а стоя было совсем туго. Народ нависал, толкался, поругивался, не силах сразу прийти в норму после перенесенного стресса, вызванного штурмом транспортных средств, источал потными телами характерное амбре, а своей угрюмостью явную угрозу всему, что встанет на его пути.. Казалось еще немного и плотные ряды пассажиров сомкнутся, а потом задавят меня окончательно и бесповоротно, но все заканчивалось благополучно: «Конечная остановка «Савеловский вокзал». Выходим поскорее!!! Освобождайте салон!!!». Зря он так старался, выгоняя страдальцев из машины - все и так торопились покинуть это душное пространство, пропитанное потом и ненавистью. Для нас, как и для большинства, это была только середина пути.
Савеловский вокзал. Без решеток и загородок, турникетов, немного облезлый и заплеванный. В детстве внутри вокзала я практически ни разу не был по причине отсутствия в этом надобности. На вокзале, как всегда, царила какая-то торжественная суета. Заунывным голосом диспетчер объявлял отправляющиеся-прибывающие поезда, сообщения граждан о пропаже-находке и другую ценную информацию типа: «Билеты на пригородные поезда сохраняйте во время всего следования в пути» или «Билеты на пригородные поезда приобретайте заранее». Ну, как их можно приобрести заранее, если ты только что приехал на вокзал, и отправляться собираешься на ближайшей подходящей электричке?!
Бережно обнимая лопаты и вилы дачники, из тех, кто уже стал счастливым обладателем билета до своей станции, одетые в синие хлопчатобумажные спортивные костюмы с вытянутыми коленями, нацепив на голову панамы и косынки, смиренно ожидали объявления нужного поезда, чтобы, услышав невнятное бульканье громкоговорителя, немедленно подхватить поклажу и стремглав броситься в вагон, пробежаться вдоль поезда в поисках свободных мест в «нетрещащем» вагоне, удовлетворенно плюхнуться у окошка, выходящего на теневую сторону, и ждать, когда закроются двери, а «перрон начнет отъезжать».
Описание иных других категорий пассажиров, а этих категорий масса, в настоящем повествовании опустим, чтобы избежать излишней информационной перегруженности представленного здесь материала.
Те же, кто еще не приобрел заветный клочок бумаги, метались в поисках свободным касс, занимали очереди сразу во всех и около каждого автомата, путались в кнопках автоматических касс, кляли разработчиков этих устройств за мудреность управления данным аппаратом. Монетки касса−автомат поедала зачастую безвозвратно, и обывателю приходилось бежать за очередной порцией монет туда, где он оставил свою семью стеречь дачные принадлежности и гору сумок, рюкзаков, а также прочей разной тары и упаковки, всех выпускаемых отечественной промышленностью на тот и предшествующий тому период времени артикулов и сортов. Вся ноша была плотно и аккуратно связана веревками, чтобы не развалилась в пути, распределена между членами семьи соразмерно их физическим возможностям и крайне тщательно оберегалась от возможных посягательств конкурентов - других дачников.
Билеты, по обыкновению, мы покупали в кассах-автоматах, длинный которых был размещен справа от центрального входа в вокзал. Если мне не изменяет память, центральный вход был постоянно закрыт, а вход в вокзал, например для посещения мест отправления естественных физиологических потребностей, был то с угла, то со стороны путей, - память стерла точное место. Мне доверялось сунуть в щель автомата заранее подготовленные монетки и нажать нужные кнопочки. Автомат проглатывал деньги и выдавал билетик, выглядевший почти так же, как и сейчас. Единственное существенное его отличие от современных - это отсутствие магнитных штрих-кодов для прохода через зоны контроля, да не было таинственной надписи РЖД на оборотной стороне билета. При отсутствии мелочи − бежали в кассу ручной продажи − там очередь таких же, как мы …