Вода
Deva Premal - Om Purnam I.mp3 какой же там саксофон!..
Течет отовсюду. Асфальтовые реки, бордюрные берега. Город ощетинился крышами и зонтами, блюют водосточные трубы.
Наверное, зонт придумал очень одинокий человек. И очень грустный. Даже недобрый.
Поблекли краски, выцвели цвета. Пора смотреть черно-бело.
Капли бьют бестолково, разлетаются искрами в фарах. А я шагаю в открытых ботинках. От влаги уже почернели. Как это печально.
Город стал теснее и камернее, сверкает витринами, отражается в стеклах, стенах, дороге - везде. Такой разноцветный, такой искуственный - детская игрушка.
Пасмурно. На душе смутно. Вместе со светом исчезает легкость. Помню, как Вита говорила, что свет - это как бы налет, что-то вроде тумана, а истинное лицо мира - под его слепящим покровом, во тьме ночи. Это было зимой, в декабре, на окраине. Она говорила, а в окне отражались груды наваленных книг, хороших, которые как код доступа, как входной билет в некий круг. Эти книги, призрачные и унылые, проецировались на вид города, далекого, низкорослого, тоскливого. А она все говорила и говорила, чертила что-то сигаретным огнем, выдыхала дымные аргументы. Я пил чай. Крепкий, черный. Мы отражались в чайнике, который молча издевался над патетикой фраз, искажая нас, уменьшая, и только мои длинные пальцы обхватили его в порыве согреться.
В ГУМе протекает крыша. И это отрадно, ведь так хотелось побродить по нему под зонтом. Сидел один в столовой №57, где дают по-советски отвратительный кофе, отдающий желудями. Такое специальное место, где на каждом столике - их сотни - стоит табличка: "Помоги товарищ нам - убери посуду сам!" И вот ты сидишь, жуешь несчастный подостывший блин, и думаешь о непутевости жизни.
Осень. Деревья сыплют монетами - девальвация.
А в метро по-прежнему густо, можно прикрыть глаза и исчезнуть в потоке, под рев вагонов и стук колес, исчезнуть, исчезнуть, исчезнуть.. представляю себе обычно места, которые над нами, над толщей земли, будто лечу сверху, и смотрю вниз, как мы проносимся под проспектами, домами, дворами и площадями.
Между тем трамваи уже запотели, а на газонах гниют тысячи никем не съеденных яблок.
Если долго смотреть на потоки воды, они бесконечны. Постепенно вода заполнит все возможные впадины, поднимется выше, выше, объявят в новостях, но это не остановит ее, и вот я уже сижу на балконе своего третьего этажа, а мимо проплывают осенние листья, деревья шевелят в глубине ветвями. Изредка проплывет мертвая кошка, вызывая вздохи и вскрики соседей. Какой-нибудь дед на корыте в погоне за скарбом. Мусор. Много мусора. Наверное, будет голодно. Наверное, будет холодно. Но будут книги. Пока еще будут. А из плохих мы сложим костер, прямо тут, на паркете, будем петь отважные песни и вспоминать северное море. Все будет так отчаянно, так отчаянно прекрасно, и так навсегда. А потом вода поднимется выше. Еще чуточку выше, а потом еще чуть-чуть. Апофеозом, последним кадром станет мой зонт, несчастный и одинокий, траурно проплывающий над крышей дома моего.
Течет отовсюду. Асфальтовые реки, бордюрные берега. Город ощетинился крышами и зонтами, блюют водосточные трубы.
Наверное, зонт придумал очень одинокий человек. И очень грустный. Даже недобрый.
Поблекли краски, выцвели цвета. Пора смотреть черно-бело.
Капли бьют бестолково, разлетаются искрами в фарах. А я шагаю в открытых ботинках. От влаги уже почернели. Как это печально.
Город стал теснее и камернее, сверкает витринами, отражается в стеклах, стенах, дороге - везде. Такой разноцветный, такой искуственный - детская игрушка.
Пасмурно. На душе смутно. Вместе со светом исчезает легкость. Помню, как Вита говорила, что свет - это как бы налет, что-то вроде тумана, а истинное лицо мира - под его слепящим покровом, во тьме ночи. Это было зимой, в декабре, на окраине. Она говорила, а в окне отражались груды наваленных книг, хороших, которые как код доступа, как входной билет в некий круг. Эти книги, призрачные и унылые, проецировались на вид города, далекого, низкорослого, тоскливого. А она все говорила и говорила, чертила что-то сигаретным огнем, выдыхала дымные аргументы. Я пил чай. Крепкий, черный. Мы отражались в чайнике, который молча издевался над патетикой фраз, искажая нас, уменьшая, и только мои длинные пальцы обхватили его в порыве согреться.
В ГУМе протекает крыша. И это отрадно, ведь так хотелось побродить по нему под зонтом. Сидел один в столовой №57, где дают по-советски отвратительный кофе, отдающий желудями. Такое специальное место, где на каждом столике - их сотни - стоит табличка: "Помоги товарищ нам - убери посуду сам!" И вот ты сидишь, жуешь несчастный подостывший блин, и думаешь о непутевости жизни.
Осень. Деревья сыплют монетами - девальвация.
А в метро по-прежнему густо, можно прикрыть глаза и исчезнуть в потоке, под рев вагонов и стук колес, исчезнуть, исчезнуть, исчезнуть.. представляю себе обычно места, которые над нами, над толщей земли, будто лечу сверху, и смотрю вниз, как мы проносимся под проспектами, домами, дворами и площадями.
Между тем трамваи уже запотели, а на газонах гниют тысячи никем не съеденных яблок.
Если долго смотреть на потоки воды, они бесконечны. Постепенно вода заполнит все возможные впадины, поднимется выше, выше, объявят в новостях, но это не остановит ее, и вот я уже сижу на балконе своего третьего этажа, а мимо проплывают осенние листья, деревья шевелят в глубине ветвями. Изредка проплывет мертвая кошка, вызывая вздохи и вскрики соседей. Какой-нибудь дед на корыте в погоне за скарбом. Мусор. Много мусора. Наверное, будет голодно. Наверное, будет холодно. Но будут книги. Пока еще будут. А из плохих мы сложим костер, прямо тут, на паркете, будем петь отважные песни и вспоминать северное море. Все будет так отчаянно, так отчаянно прекрасно, и так навсегда. А потом вода поднимется выше. Еще чуточку выше, а потом еще чуть-чуть. Апофеозом, последним кадром станет мой зонт, несчастный и одинокий, траурно проплывающий над крышей дома моего.