Федор Иванович Тютчев и Елена Александровна Денисьева. Трагическая история любви
Тютчев, Фёдор Иванович. Место хранения фотографии: Российская национальная библиотека; место съёмки: Санкт-Петербург
Значительнейшая часть стихотворений Тютчева, включенных в сборник 1854 года, была извлечена из разных периодических изданий двадцатых - тридцатых годов; перепечатаны в нем были и новые стихи поэта, опубликованные после появления статьи Некрасова. Впервые увидели свет на страницах сборника 1854 года двадцать пять стихотворений. За исключением двух - «Глядел я, стоя над Невой...» и «Колумб» (1844), все они были написаны поэтом уже в начале пятидесятых годов.
Денисьева Елена Александровна. Акварель Иванова. Петербург. 1851
Среди этих новых произведений Тютчева выделяется около десятка стихотворений, по глубине психологического раскрытия любовной темы не имеющих себе равных в его лирике заграничного периода. Таковы «Предопределение», «О, как убийственно мы любим...», «Не говори: меня он, как и прежде, любит...», «О, не тревожь меня укорой справедливой...», «Сияет солнце, воды блещут...», «Последняя любовь» и некоторые другие. Все эти стихи в основе своей автобиографичны и, взятые вместе, представляют как бы лирическую повесть о любви поэта к Елене Александровне Денисьевой[102]. Но значение этих стихов далеко выходит за пределы автобиографичности: в них личное поднято на высоту общечеловеческого.
Е. А. Денисьева принадлежала к старому, но обедневшему дворянскому роду. Она рано лишилась матери. Отец ее, майор А. Д. Денисьев, участник Фридландского сражения, женился вторично и служил в Пензенской губернии. Елена Александровна осталась на попечении своей тетки, инспектрисы Смольного института, в котором воспитывались по переезде в Петербург дочери Тютчева от первого брака Дарья и Екатерина. Там же училась и Денисьева, впрочем, находившаяся в институте на особом положении. Жила она у тетки, а не вместе с остальными воспитанницами, пользовалась свободой в посещении классных занятий и, как рассказывает в своих воспоминаниях муж ее сестры А. И. Георгиевский, «была под разными более или менее случайными влияниями как воспитанниц старшего класса, так и посторонних». Тетка ее, А. Д. Денисьева, вообще отличавшаяся сухим и властным характером, проявляла большую снисходительность к племяннице, «очень рано начала вывозить ее в свет и в обществе оставляла на произвол судьбы, сама садясь за карты». Нередко Е. А. Денисьевой доводилось подолгу гостить в разных петербургских богатых домах, например в семье графа Г. А. Кушелева-Безбородко, где царила своего рода светская богема. Рассказывая о Денисьевой, А. И. Георгиевский пишет: «...природа одарила ее большим умом и остроумием, большою впечатлительностью и живостью, глубиною чувства и энергией характера, и когда она попала в блестящее общество, она и сама преобразилась в блестящую молодую особу, которая при своей большой любезности и приветливости, при своей природной веселости и очень счастливой наружности всегда собирала около себя множество блестящих поклонников»[103].
К какому времени относится начало увлечения Тютчева Денисьевой, нам неизвестно. Имя ее впервые встречается в семейной переписке Тютчевых за 1846 и 1847 годы[104]. Вместе со своей теткой Елена Александровна бывала в доме поэта. Встречался с нею Тютчев и в Смольном институте при посещении им своих дочерей. По свидетельству Георгиевского, увлечение поэта нарастало постепенно, пока, наконец, не вызвало со стороны Денисьевой «такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником...». В августе 1850 года Тютчев вместе с Денисьевой и старшей дочерью Анной совершил поездку в Валаамский монастырь. Описание этой поездки содержится в письме А. Ф. Тютчевой к своей тетке Д. И. Сушковой[105]. Дочь поэта, по-видимому, еще не подозревала о тех близких отношениях, которые к тому времени уже установились между ее отцом и Денисьевой. Впоследствии, в стихотворении, датированном 15 июля 1865 года, Тютчев писал:
Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло
С того блаженно-рокового дня,
Как душу всю свою она вдохнула,
Как всю себя перелила в меня.
Эпитет «блаженно-роковой» очень точно определяет значение совершившегося как в жизни самого поэта, так и в судьбе его возлюбленной.
В глазах той части петербургского общества, к которой принадлежали Тютчев и Денисьева, любовь их приобрела интерес светского скандала. При этом жестокие обвинения пали почти исключительно на Денисьеву. Перед ней навсегда закрылись двери тех домов, где прежде она была желанной гостьей. Отец от нее отрекся. Ее тетка А. Д. Денисьева вынуждена была оставить свое место в Смольном институте и вместе с племянницей переселиться на частную квартиру.
Любовь Тютчева и Денисьевой продолжалась в течение четырнадцати лет, до самой ее смерти. У них было трое детей[106]. Все они по настоянию матери записывались в метрические книги под фамилией Тютчевых, что, однако не снимало с них «незаконности» их происхождения и не давало им никаких гражданских прав, связанных с сословной принадлежностью отца. Под влиянием фальшивого положения, в котором оказалась сама Денисьева, пренебрегшая всем ради любимого человека, в ней начали развиваться религиозная экзальтация, болезненная раздражительность и вспыльчивость. Поэта она любила страстной, беззаветной и требовательной любовью, внесшей в его жизнь немало счастливых, но и немало тяжелых минут. Хорошо характеризует Денисьеву одно письмо Тютчева к А. И. Георгиевскому, написанное уже после ее смерти: «Вы знаете, она, при всей своей поэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, в грош не ставила стихов, даже и моих - ей только те из них нравились, где выражалась любовь моя к ней - выражалась гласно и во всеуслышание. Вот чем она дорожила: чтобы целый мир знал, чем она для меня - в этом заключалось ее высшее не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души ее... Я помню, раз как-то ...она заговорила о желании своем, чтобы я серьезно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою любовью созналась, что так отрадно было бы для нее, если бы во главе этого издания стояло ее имя (не имя, которого она не любила, но она). И что же - поверите ли вы этому? - вместо благодарности, вместо любви и обожания, я, не знаю почему, высказал ей какое-то несогласие, нерасположение, мне как-то показалось, что с ее стороны подобное требование не совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь ее („ты мой собственный“, как она говорила), ей нечего, незачем было желать и еще других печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности. За этим последовала одна из тех сцен, слишком вам известных... О, как она была права в своих самых крайних требованиях, как она верно предчувствовала, что должно было неизбежно случиться при моем тупом непонимании того, что составляло жизненное для нее условие! Сколько раз говорила она мне, что придет для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет поздно»[107].
В некоторых работах о Тютчеве утверждается, что, полюбив Денисьеву, Тютчев пожертвовал своим «весьма в то время блестящим положением. Он почти порывает с семьей, не обращает внимания на выражаемые ему двором неудовольствия, смело бравирует общественным мнением и если в конце концов не губит себя окончательно, то тем не менее навсегда портит себе весьма блистательно сложившуюся карьеру»[108]. В действительности все обстояло не совсем так. Служебная карьера Тютчева никогда не складывалась «блистательно». В год, когда его любовь к Денисьевой получила огласку, он имел чин статского советника и занимал достаточно скромный пост старшего цензора при Министерстве иностранных дел. Его повышение в чинах и в дальнейшем проходило без особых перебоев. В общественном положении поэта никаких перемен не произошло. Если Денисьева была отвержена «светом», то Тютчев по-прежнему оставался завсегдатаем петербургских аристократических салонов, постоянно бывал на раутах у великих княгинь Марии Николаевны и Елены Павловны; неизвестны нам и какие-либо конкретные факты, которые свидетельствовали бы о «неудовольствиях», якобы выражаемых ему так называемым «большим двором». С семьей Тютчев не «порывал» и никогда не смог бы решиться на это. Он не был однолюбом. Подобно тому, как раньше любовь к первой жене жила в нем рядом со страстной влюбленностью в Э. Дёрнберг, так теперь привязанность к ней, его второй жене, совмещалась с любовью к Денисьевой, и это вносило в его отношения к обеим женщинам мучительную раздвоенность. Поют сознавал себя виновным перед каждой из них за то, что не мог отвечать им той же полнотой и безраздельностью чувства, с какими они относились к нему.
В первый год своей близости с Денисьевой Тютчев писал ей:
О, не тревожь меня укорой справедливой!
Поверь, из нас из двух завидней часть твоя:
Ты любишь искренно и пламенно, а я -
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.
И, жалкий чародей, перед волшебным миром,
Мной созданным самим, без веры я стою -
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
И тогда же, в письме к жене, он сделал такое беспощадное по отношению к себе самому признание: «Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько достоинства и серьезности в твоей любви, и каким мелким и жалким я чувствую себя рядом с тобою!.. Увы, это так, и я вынужден признать, что хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении, и когда все увидят меня таким, каким я вижу самого себя, дело мое будет кончено. Какой-то странный инстинкт всегда заставлял меня оправдывать тех, кому я внушал отвращение и неприязнь. Я бывал вынужден признать, что люди эти правы, тогда как перед лицом привязанностей, цеплявшихся за меня, всегда испытывал чувство человека, которого принимают за кого-то другого. Это не мешает мне - напротив - хвататься за остатки твоей любви, как за спасительную доску...»[109]. Лето 1851 года Э. Ф. Тютчева провела в Овстуге, и письма поэта, остававшегося в Петербурге, показывают, как по-прежнему болезненно переносил он разлуку с ней. «...Нет в мире существа умнее тебя, - пишет он ей однажды. - Мне не с кем больше поговорить... Мне, говорящему со всеми»[110]. А в другом письме: «...единственное мало-мальски сильное чувство, которое я испытываю, - это чувство глухого возмущения тем, что, покинутый тобою, я не могу в свою очередь покинуть самого себя»[111].
Но, быть может, одним из самых знаменательных и задушевнейших признаний из когда-либо сделанных поэтом являются стихи, написанные им весной 1851 года:
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была -
Ты, ты, мое земное провиденье!..
В автографе этому стихотворению предшествует помета на французском языке: «Pour vous (à déchiffrer toute seule)», т. е. «Для вас (чтобы разобрать наедине)». Листок бумаги, на котором были набросаны эти стихи, Тютчев вложил в принадлежавший его жене альбом-гербарий. Незамеченные ею, стихи много лет пролежали между страницами альбома и лишь в 1875 году, почти через четверть века после их написания и через два года после смерти их автора, были случайно обнаружены той, к которой они относились.
Пересылая копию этого стихотворения Е. Ф. Тютчевой, И. С. Аксаков писал: «Стихи эти замечательны не столько как стихи, сколько потому, что бросают луч света на сокровеннейшие, интимнейшие брожения его сердца к его жене... Но что особенно поразительно и захватывает сердце, это то обстоятельство, - как видно из письма вашей belle-mère (мачехи. - К. П.), полученного сегодня, - что она об этих русских стихах не имела никакого понятия... В 1851 г., как она пишет, она еще не настолько знала по-русски, чтобы понимать русские стихи, да и не умела еще разбирать русского писанья Ф.‹едора› И.‹вановича›... Каков же был ее сюрприз, ее радость и скорбь при чтении этого привета d’outre-tombe (замогильного. - К. П.), такого привета, такого признания ее подвига жены, ее дела любви. Она пишет: „C’est tout un évènement dans ma vie désolée“ („Это целое событие в моей безрадостной жизни“. - К. П.). Стон благодарности, ответный возглас утешенной любви исторгся из ее груди - понапрасну! Он запоздал!»[112].
<...>
Начиная с середины шестидесятых годов личная жизнь Тютчева омрачается рядом тяжелых утрат. Первой из них была смерть Е. А. Денисьевой, умершей от чахотки 4 августа 1864 года, через два месяца с небольшим после рождения своего последнего ребенка - сына Николая.
На другой день после похорон, 8 августа, Тютчев писал А. И. Георгиевскому: «Александр Иваныч! Все кончено - вчера мы ее хоронили. Что это такое? Что случилось? О чем это я вам пишу - не знаю... Во мне все убито: мысль, чувство, память, все...»[176].
В первые же дни после смерти Денисьевой Тютчева посетил Фет. Сраженный «роковой своей потерей», поэт полулежал на диване и, без слов, пожав гостю руку, пригласил его сесть рядом с собой. «Должно быть его лихорадило и знобило в теплой комнате от рыданий, - вспоминал Фет, - так как он весь покрыт был с головою темно-серым пледом, из под которого виднелось только одно изнемогающее лицо. Говорить в такое время нечего. Через несколько минут я пожал ему руку и тихо вышел»[177].
По получении письма о кончине Денисьевой Георгиевский решил на несколько дней съездить в Петербург, чтобы своим участием как-нибудь поддержать потрясенного горем поэта. «О приезжайте, приезжайте, ради бога, и чем скорее, тем лучше! - торопил Тютчев Георгиевского. - ...Авось либо удастся вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя, этот жгучий камень, который давит и душит меня... Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней, и все-таки не могу уловить ее... Простое сумасшествие было бы отраднее...»[178].
По приезде в Петербург Георгиевский остановился у Тютчева, семья которого была в отъезде, и провел у него три дня в неистощимых разговорах о Денисьевой. Вспоминая о своем пребывании в Петербурге, Георгиевский рассказывает: «Для Федора Ивановича было драгоценной находкой иметь такого собеседника, который так любил и так ценил его Лелю, который уже успел составить о ней довольно верное представление и который так дорожил всеми подробностями ее характера, ее воззрений и всей богатой ее натуры. В этих беседах со мною Федор Иванович так увлекался, что как бы забывал, что ее уже нет в живых. В своих о ней воспоминаниях он нередко каялся и жестоко укорял себя в том, что в сущности он все-таки сгубил ее и никак не мог сделать ее счастливой в том фальшивом положении, в какое он ее поставил. Сознание своей вины несомненно удесятеряло его горе и нередко выражалось в таких резких и преувеличенных себе укорах, что я чувствовал долг и потребность принимать на себя его защиту против него самого; но по свойственной человеческой природе слабости не было недостатка и в попытках к самооправданию... Беседы наши... оживлялись и поддерживались тем, что мы объезжали все те места, которые ознаменованы были теми или другими событиями в жизни Лели ...За эти три дня постоянной беседы со мной о Леле Федор Иванович как бы несколько ожил и приободрился»[179].
Георгиевский уговаривал Тютчева уехать с ним вместе в Москву, рассчитывая «вновь втянуть его в умственные и политические интересы, которыми он жил до сих пор», но поэт предпочел поездку за границу, где в то время находились его жена и дочери.
Сразу же после смерти Денисьевой Тютчев послал жене не дошедшее до нас письмо. В дневнике дочери поэта Марии под 14 августа 1864 года отмечено, что ее мать получила от него «таинственное» письмо и что в течение ближайшей недели он намеревается свидеться с ними[180].
Тютчев выехал из Петербурга за границу в двадцатых числах августа 1864 года. 5 сентября он прибыл в Женеву, где и оставался с семьей до середины октября. Отсюда Тютчевы переехали на юг Франции, в Ниццу, и прожили там до весны следующего года. Вспоминая о своем пребывании за границей осенью 1864 года, жена поэта впоследствии рассказывала, что она видела своего мужа плачущим так, как ей никого и никогда не доводилось видеть плачущим[181]. Отношение Э. Ф. Тютчевой к поэту в это время лучше всего характеризуется ее же собственными словами: «...его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина»[182].
Из Женевы Тютчев писал Георгиевскому: «Не живется, мой друг Александр Иваныч, не живется... Гноится рана, не заживает... Чего я ни испробовал в течение этих последних недель - и общество, и природа, и, наконец, самые близкие родственные привязанности... я готов сам себя обвинять в неблагодарности, в бесчувственности; но лгать не могу: ни на минуту легче не было, как только возвращалось сознание»[183].
В приписке к этому же письму, обращенной к М. А. Георгиевской, сестре Денисьевой, Тютчев признается, что чувствует себя «как бы на другой день после ее смерти»[184]. Насколько живо и остро вставало в памяти поэта все пережитое им у постели умирающей, показывает его стихотворение, посвященное ее последним минутам, - «Весь день она лежала в забытьи...».
Мысль Тютчева беспрестанно возвращается к утраченному. Он неспособен воспринимать с прежней живостью и непосредственностью столь пленявшие его всегда красоты швейцарской природы. Написанное им в Женеве стихотворение «Утихла биза ...Легче дышит...» заканчивается такими горькими строками:
Здесь сердце так бы все забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там - в родном краю -
Одной могилой меньше было...
Тогдашнее состояние поэта очень точно выражено и в третьем стихотворении, написанном в Ницце:
О, этот Юг! о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет, - и не может...
Нет ни полета, ни размаху -
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...
В декабре 1864 года Тютчев послал эти три стихотворения (позднее к ним было присоединено еще одно - «Как хорошо ты, о море ночное...») в редакцию журнала «Русский вестник», настаивая на том, чтобы под ними было проставлено его полное имя. Тем самым он как бы хотел посмертно выполнить волю Денисьевой и «гласно и во всеуслышание» заявить, чем она была для него. На этот раз те же самые соображения, которые поэт некогда излагал Денисьевой в ответ на ее пожелание, чтобы он издал с посвящением ей свои стихи, были представлены ему самому Георгиевским как членом редакции «Русского вестника», и стихотворения появились в журнале с одной буквой «Т.» вместо подписи.
Заграничное пребывание не излечило Тютчева от того «душевного увечья», которое было нанесено ему смертью Денисьевой, и не вывело его из состояния «страшного одиночества»[185]. Признаваясь в письме к Я. П. Полонскому, что «все испробовано», но «ничто не помогло, ничто не утешило», Тютчев пишет: «Одна только потребность еще чувствуется. Поскорее торопиться к вам, туда, где еще что-нибудь от нее осталось, дети ее, друзья, весь ее бедный домашний быт, где было столько любви и столько горя, но все это так живо, так полно ею...»[186].
В Петербург Тютчев вернулся в конце марта 1865 года. Вернулся к новым могилам. Вскоре по его возвращении, 2 мая, умерла от скоротечной чахотки четырнадцатилетняя дочь Тютчева и Денисьевой Елена, а на другой день скончался от той же болезни их годовалый сын Николай.
За этими потерями последовали другие. В 1866 году Тютчев хоронит свою девяностолетнюю мать. На протяжении 1870 года умирают старший сын поэта Дмитрий и единственный брат Николай. В 1872 году погибает от чахотки младшая дочь Тютчева Мария, жена севастопольского героя Н. А. Бирилева. Не досчитывается Тютчев и многих своих сверстников, многих завсегдатаев того круга, к которому он принадлежал. «При всем желании нельзя избежать чувства все возрастающего ужаса, видя, с какой быстротой исчезают один за другим наши оставшиеся в живых современники. Они уходят, как последние карты пасьянса», - пишет однажды Тютчев жене[187].
Возвращаясь из Москвы с похорон брата, поэт написал стихотворение «Брат, столько лет сопутствовавший мне...». В нем он говорит:
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Пигарёв К. В. Жизнь и творчество Тютчева. - М.: Издательство АН СССР, 1962. - 376 с.
Денисьевский цикл
В произведениях, вошедших в него, прослеживается развитие конфликта, в котором, с одной стороны, обозначена драма любящих, но разлучённых людей; с другой - показано их столкновение с «лицемерной моралью толпы».
<...>
Одно из самых реалистичных стихотворений цикла - «Весь день она лежала в забытьи…», в котором «с пугающей правдой» рассказывается об уходе возлюбленной из жизни. Поэт воспроизводит обстановку, сосредотачивает внимание на деталях, вспоминает произнесённую героиней последнюю фразу.
Картина оборвана мучительной судорогой смерти. И как вопль души, заключающие строки поэта: О, Господи!.. и это пережить…
И сердце на клочки не разорвалось…
Литературоведы сравнивали денисьевский цикл с «Анной Карениной», видя в стихах Тютчева «живой протест против лицемерия и жестокости моральных законов общества». В то же время трагический накал любви, противостоящей «страшному миру», близок к историям о Паоло и Франческе, Лейле и Маджнуне, Ромео и Джульетте.
Петрова И. В. Мир, общество, человек в лирике Тютчева. - М.: Институт мировой литературы имени А. М. Горького; Государственный литературный музей-усадьба «Мураново» им. Ф. И. Тютчева - Наука, 1988. - Т. 1. - С. 13-69. - (Литературное наследство).
Тютчев. «Весь день она лежала в забытьи». Автограф. 1864
Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали -
Лил теплый летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала - увлечена,
Погружена в сознательную думу…
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):
«О, как все это я любила!..»
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Любила ты, и так, как ты, любить -
Нет, никому еще не удавалось -
О Господи!.. и это пережить…
И сердце на клочки не разорвалось…
Надгробие Ф. Ф. Тютчева и Е. А. Денисьевой
Сноски
[102] Названное Тургеневым славянофильское стихотворение принадлежит не К. Аксакову, а Хомякову и называется «Остров».
[103] А. Фет. Мои воспоминания, ч. II. М., 1890, стр. 278-279.
[104] Дневник В. Ф. Лазурского, запись от 20 июля 1894 г. «Литературное наследство», вып. 37-38. М., 1939, стр. 469.
[105] А. Белый. Александр Блок. - В кн.: Андрей Белый. Поэзия слова. Пг., 1922, стр. 122.
[106] Ал. Лаврецкий. Взыскующий благодати (Ф. И. Тютчев: поэт и поэзия). «Слово о культуре. Сборник критических и философских статей». М., 1918, стр. 62-63.
[107] Б. Бухштаб. Ф. И. Тютчев, стр. 36.
[108] Н. А. Добролюбов. Собрание сочинений в трех томах, т. 3. М., 1952, стр. 67.
[109] Т. Шевченко. Повне зібрання творів, т. 5, Киïв, 1951, стр. 116.
[110] Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. IV. М., 1948, стр. 964.
[111] Примечания Д. Д. Благого в кн.: Ф. Тютчев. Стихотворения. Л., 1953 («Библиотека поэта». Малая серия, изд. 2), стр. 367-368.
[112] В. Бонч-Бруевич. Моя переписка с народниками. «На литературном посту», 1927, № 24, стр. 34.
<...>
[176] «Стихотворения. Письма», стр. 444-445.
[177] А. А. Фет. Мои воспоминания, ч. II. М., 1890, стр. 4. - Фет ошибочно относит это свидание к январю 1864 г., т. е. к тому времени, когда Денисьева еще была жива.
[178] Письмо от 13 августа 1864 г. - «Стихотворения. Письма», стр. 445.
[179] Неизданные воспоминания А. И. Георгиевского. - Собрание Б. Н. Делоне.
[180] «Летопись», стр. 161.
[181] См. письмо Эрн. Ф. Тютчевой к Д. Ф. Тютчевой от 16/28 октября 1888 г. - МА.
[182] Письмо Эрн. Ф. Тютчевой к Д. Ф. Тютчевой от 25 ноября/7 декабря 1874 г. Подлинник по-французски - МА.
[183] Письмо от 6/18 октября 1864 г. - ЦГАЛИ. Ср.: Георгий Чулков. Последняя любовь Тютчева. [М.], 1928, стр. 47, 48.
[184] Подлинник по-французски. - Там же, стр. 50.
[185] Письмо Тютчева к А. И. Георгиевскому от 6/18 октября 1864 г. - ЦГАЛИ.
[186] Письмо к Я. П. Полонскому от 8/20 декабря 1864 г. «Стихотворения. Письма», стр. 448.
[187] Письмо от 14 сентября 1871 г. - Подлинник по-французски. «Стихотворения. Письма», стр. 484.