Дело Дрейфуса и мировая повестка дня
Есть знаменитая карикатура, которую вспоминает Лев Николаевич Толстой в своей работе: « О Шекспире и драме»
«Карикатура Каран д'Аша «Семейный ужин», 14 февраля 1898. Вверху: «И, главное, давайте не говорить о деле Дрейфуса!» Внизу: «Они о нём поговорили…»»
Старика Толстого это раздражало. Люди спорят о том, что не имеет к ним никакого отношения, о чем они сами не имеют очень отдаленное представление:
При развитии прессы сделалось то, что как скоро какое-нибудь явление, вследствие случайных обстоятельств, получает хотя сколько-нибудь выдающееся против других значение, так органы прессы тотчас же заявляют об этом значении. Как скоро же пресса выдвинула значение явления, публика обращает на него еще больше внимания. Внимание публики побуждает прессу внимательнее и подробнее рассматривать явление. Интерес публики еще увеличивается, и органы прессы, конкурируя между собой, отвечают требованиям публики.
Публика еще больше интересуется; пресса приписывает еще больше значения. Так что важность события, как снежный ком, вырастая все больше и больше, получает совершенно несвойственную своему значению оценку, и эта-то преувеличенная, часто до безумия, оценка удерживается до тех пор, пока мировоззрение руководителей прессы и публики остается то же самое. Примеров такого несоответствующего содержанию значения, которое в наше время, вследствие взаимодействия прессы и публики, придается самым ничтожным явлениям, бесчисленное количество.
Поразительным примером такого взаимодействия публики и прессы было недавно охватившее весь мир возбуждение делом Дрейфуса. Явилось подозрение, что какой-то капитан французского штаба виновен в измене. Потому ли, что капитан был еврей, или по особенным внутренним несогласиям партий во французском обществе, событию этому, подобные которым повторяются беспрестанно, не обращая ничьего внимания и не могущим быть интересными не только всему миру, но даже французским военным, был придан прессой несколько выдающийся интерес. Публика обратила на него внимание. Органы прессы, соревнуя между собой, стали описывать, разбирать, обсуживать событие, публика стала еще больше интересоваться, пресса отвечала требованиям публики, и снежный ком стал расти, расти и вырос на наших глазах такой, что не было семьи, где бы не спорили об l’affaire. Так что карикатура Карандаша, изображавшая сперва мирную семью, решившую не говорить больше о Дрейфусе, и потом эту же семью в виде озлобленных фурий, дерущихся между собою, совершенно верно изображала отношение почти всего читающего мира к вопросу о Дрейфусе.
Люди чуждой национальности, ни с какой стороны не могущие интересоваться вопросом, изменил ли французский офицер, или не изменил, люди, кроме того, ничего не могущие знать о ходе дела, все разделились за и против Дрейфуса, и как только сходились, так говорили и спорили про Дрейфуса, одни уверенно утверждая, другие уверенно отрицая его виновность.
И только после нескольких лет люди стали опоминаться от внушения и понимать, что они никак не могли знать, виновен или невиновен, и что у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса.
Дело Дрейфуса раскололо Францию, заставив всех позицию в этом споре, быть дрейфусаром или антидрейфусаром. И не только Францию. Словечко «бордеро» (опись документов) появившееся в самом начале дела склонялось на всех языках цивилизованных народов в течение десятилетия почти во всех газетах мира.
Франция дала всему миру зрелище холодной гражданской войны в связи с участью одного еврея, судьба которого, с определенного момента, стала зависеть не от наличия или отсутствия доказательств в его деле, не от качества работы контрразведывательной службы, а от того в чью сторону склонится общественное мнение, какая из политических группировок будет выглядеть убедительней. В результате дело, зародившееся в рамках Генерального Штаба, было вынесено на суд общественности. И не только французской. Мировой.
Лев Толстой недоуменно вопрошал: «Кто-нибудь, когда-нибудь сможет объяснить мне, почему весь мир проникся интересом к вопросу - изменил или не изменил своей родине еврей-офицер? Проблема эта имеет ничтожное значение для Франции, а для всего остального мира она совсем лишена интереса...»
Особенно Толстой осуждал русских, принимавших участие в этом деле: «Нам, русским, странно заступаться за Дрейфуса, человека ни в чем не замечательного, когда у нас столько исключительно хороших людей было повешено, сослано, заключено на целую жизнь в одиночные тюрьмы».
Толстой видел в деле Дрейфуса проявление массового умопомешательства: весь мир лежит во зле, а они спорят о какой-то отдельной несправедливости.
Но здесь, как мне кажется, нам, не обладающим этическим пафосом и пророческим темпераментом Толстого, стоит задать вопрос: почему именно эта несправедливость стала скандалом века, главной политической проблемой Франции и приковала внимание всего мира? Почему именно эта скандальная история была травмой и камнем преткновения для целого ряда социально политических групп, как во Франции, так и за ее пределами. Почему именно «ураган дела Дрейфуса» (определение Ромена Роллана) послужил «взрыву протеста мировой совести», стал «этапом в истории сознания человечества».
Думается, что к эпохе дела вполне созрел и стал постепенно проявлять себя феномен мировой новостной повестки дня, концептуальной повестки, адженды связанной с порядком приоритетов.
Это то, что раздражало Толстого. Это то, что решил использовать Герцль, внося сионизм на политическую карту мира.
Венский журналист понял, что сионизм может победить только работая с мировым общественным мнением, находя себя в международной новостной повестке. Он научил сионизм таким тривиальным истинам как:
1. Факт не является фактом до тех пор, пока не займёт своё место в сознание общества
2. Восприятие определяет результат действия не менее, чем само действие
3. Мы не одни во вселенной, а потому создание благоприятного имиджа играет решающую роль.
Герцль первым пробил брешь в еврейском и мировом общественном мнение, превратив национальное решение еврейского вопроса из темы обсуждаемой на страницах провинциальных газет (ни имевших широкого отклика, ни среди еврейской общественности, ни среди неевреев) в проблему, которая становится достоянием первых полос крупнейших газет всего мира.
Популярный венский фельетонист, он как никто другой осознавал, что решение еврейского вопроса не будет достигнуто только путём серой и "муравьиной" работы на задворках международной политики и культуры.
Статьи в "ha-Цифра" и "ha-Шилоах" не в состоянии мобилизовать массовую поддержку, необходимую для столь революционного предприятия. Нужно дерзкое и не лишенное авантюризма выступление в самом центре международной политики, в мировом порядке новостей и приоритетов…
«Карикатура Каран д'Аша «Семейный ужин», 14 февраля 1898. Вверху: «И, главное, давайте не говорить о деле Дрейфуса!» Внизу: «Они о нём поговорили…»»
Старика Толстого это раздражало. Люди спорят о том, что не имеет к ним никакого отношения, о чем они сами не имеют очень отдаленное представление:
При развитии прессы сделалось то, что как скоро какое-нибудь явление, вследствие случайных обстоятельств, получает хотя сколько-нибудь выдающееся против других значение, так органы прессы тотчас же заявляют об этом значении. Как скоро же пресса выдвинула значение явления, публика обращает на него еще больше внимания. Внимание публики побуждает прессу внимательнее и подробнее рассматривать явление. Интерес публики еще увеличивается, и органы прессы, конкурируя между собой, отвечают требованиям публики.
Публика еще больше интересуется; пресса приписывает еще больше значения. Так что важность события, как снежный ком, вырастая все больше и больше, получает совершенно несвойственную своему значению оценку, и эта-то преувеличенная, часто до безумия, оценка удерживается до тех пор, пока мировоззрение руководителей прессы и публики остается то же самое. Примеров такого несоответствующего содержанию значения, которое в наше время, вследствие взаимодействия прессы и публики, придается самым ничтожным явлениям, бесчисленное количество.
Поразительным примером такого взаимодействия публики и прессы было недавно охватившее весь мир возбуждение делом Дрейфуса. Явилось подозрение, что какой-то капитан французского штаба виновен в измене. Потому ли, что капитан был еврей, или по особенным внутренним несогласиям партий во французском обществе, событию этому, подобные которым повторяются беспрестанно, не обращая ничьего внимания и не могущим быть интересными не только всему миру, но даже французским военным, был придан прессой несколько выдающийся интерес. Публика обратила на него внимание. Органы прессы, соревнуя между собой, стали описывать, разбирать, обсуживать событие, публика стала еще больше интересоваться, пресса отвечала требованиям публики, и снежный ком стал расти, расти и вырос на наших глазах такой, что не было семьи, где бы не спорили об l’affaire. Так что карикатура Карандаша, изображавшая сперва мирную семью, решившую не говорить больше о Дрейфусе, и потом эту же семью в виде озлобленных фурий, дерущихся между собою, совершенно верно изображала отношение почти всего читающего мира к вопросу о Дрейфусе.
Люди чуждой национальности, ни с какой стороны не могущие интересоваться вопросом, изменил ли французский офицер, или не изменил, люди, кроме того, ничего не могущие знать о ходе дела, все разделились за и против Дрейфуса, и как только сходились, так говорили и спорили про Дрейфуса, одни уверенно утверждая, другие уверенно отрицая его виновность.
И только после нескольких лет люди стали опоминаться от внушения и понимать, что они никак не могли знать, виновен или невиновен, и что у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса.
Дело Дрейфуса раскололо Францию, заставив всех позицию в этом споре, быть дрейфусаром или антидрейфусаром. И не только Францию. Словечко «бордеро» (опись документов) появившееся в самом начале дела склонялось на всех языках цивилизованных народов в течение десятилетия почти во всех газетах мира.
Франция дала всему миру зрелище холодной гражданской войны в связи с участью одного еврея, судьба которого, с определенного момента, стала зависеть не от наличия или отсутствия доказательств в его деле, не от качества работы контрразведывательной службы, а от того в чью сторону склонится общественное мнение, какая из политических группировок будет выглядеть убедительней. В результате дело, зародившееся в рамках Генерального Штаба, было вынесено на суд общественности. И не только французской. Мировой.
Лев Толстой недоуменно вопрошал: «Кто-нибудь, когда-нибудь сможет объяснить мне, почему весь мир проникся интересом к вопросу - изменил или не изменил своей родине еврей-офицер? Проблема эта имеет ничтожное значение для Франции, а для всего остального мира она совсем лишена интереса...»
Особенно Толстой осуждал русских, принимавших участие в этом деле: «Нам, русским, странно заступаться за Дрейфуса, человека ни в чем не замечательного, когда у нас столько исключительно хороших людей было повешено, сослано, заключено на целую жизнь в одиночные тюрьмы».
Толстой видел в деле Дрейфуса проявление массового умопомешательства: весь мир лежит во зле, а они спорят о какой-то отдельной несправедливости.
Но здесь, как мне кажется, нам, не обладающим этическим пафосом и пророческим темпераментом Толстого, стоит задать вопрос: почему именно эта несправедливость стала скандалом века, главной политической проблемой Франции и приковала внимание всего мира? Почему именно эта скандальная история была травмой и камнем преткновения для целого ряда социально политических групп, как во Франции, так и за ее пределами. Почему именно «ураган дела Дрейфуса» (определение Ромена Роллана) послужил «взрыву протеста мировой совести», стал «этапом в истории сознания человечества».
Думается, что к эпохе дела вполне созрел и стал постепенно проявлять себя феномен мировой новостной повестки дня, концептуальной повестки, адженды связанной с порядком приоритетов.
Это то, что раздражало Толстого. Это то, что решил использовать Герцль, внося сионизм на политическую карту мира.
Венский журналист понял, что сионизм может победить только работая с мировым общественным мнением, находя себя в международной новостной повестке. Он научил сионизм таким тривиальным истинам как:
1. Факт не является фактом до тех пор, пока не займёт своё место в сознание общества
2. Восприятие определяет результат действия не менее, чем само действие
3. Мы не одни во вселенной, а потому создание благоприятного имиджа играет решающую роль.
Герцль первым пробил брешь в еврейском и мировом общественном мнение, превратив национальное решение еврейского вопроса из темы обсуждаемой на страницах провинциальных газет (ни имевших широкого отклика, ни среди еврейской общественности, ни среди неевреев) в проблему, которая становится достоянием первых полос крупнейших газет всего мира.
Популярный венский фельетонист, он как никто другой осознавал, что решение еврейского вопроса не будет достигнуто только путём серой и "муравьиной" работы на задворках международной политики и культуры.
Статьи в "ha-Цифра" и "ha-Шилоах" не в состоянии мобилизовать массовую поддержку, необходимую для столь революционного предприятия. Нужно дерзкое и не лишенное авантюризма выступление в самом центре международной политики, в мировом порядке новостей и приоритетов…