Адольф и творчество
Однажды, когда мы прогуливались по горе Фрайнберг, он вдруг остановился, вытащил из кармана небольшую чёрную записную книжку - я до сих пор вижу её перед глазами и мог бы подробно её описать - и прочитал мне написанное им стихотворение.
Я уже не помню самого стихотворения, если быть точным, не смогу отличить его от других стихотворений, которые Адольф читал мне позже. Но отчётливо помню, какое большое впечатление произвело на меня то, что мой друг пишет стихи и носит их с собой точно так же, как я ношу свои инструменты.
Когда позднее Адольф показал мне свои рисунки и эскизы, когда он сказал мне, что у него дома в его комнате гораздо больше лучших работ и что он принял решение посвятить свою жизнь искусству, тогда до меня дошло, каким человеком был мой друг. Он принадлежал к той самой породе людей, о которых я грезил в самых смелых своих мечтах. Это был человек искусства, который презирал простой труд и посвятил себя поэзии, рисованию, живописи и хождению в театр. Это произвело на меня огромное впечатление.
Мы часто бродили по лесам, расположенным вокруг Лихтенхангских развалин. Адольф измерял стены, хотя от них немногое осталось, и заносил данные в свой альбом. Несколькими штрихами он набрасывал изначальный вид замка, пририсовывал ров и мост, украшал стены причудливыми остроконечными башенками и бельведерами.
Там он однажды, к моему удивлению, воскликнул: "Это идеальные декорации к моему сонету!" Но когда я захотел больше узнать об этом, он сказал: "Я должен сначала посмотреть, что из этого получится". А по пути домой он признался, что собирается попытаться сделать из этого материала пьесу.
Пока я находился в раздумьях относительно того, занести ли моего друга в список великих музыкантов или великих поэтов будущего, он обрушил на меня объявление о том, что собирается стать художником.
Мне в моей работе обойщика время от времени приходилось делать эскизы, и это всегда давалось мне с трудом, так что тем больше меня удивили возможности моего друга. Он всегда носил с собой разную бумагу. Начать - было для меня самым сложным, для него же - наоборот. Он брал карандаш и несколькими смелыми штрихами на бумаге изображал то, что хотел. Там, где ему не хватало слов, в дело вступал карандаш.
Было что-то притягательное в этих первых, грубых штрихах - меня волновало то, как из беспорядочных линий постепенно появляется узнаваемый рисунок. Но его не очень увлекал процесс завершения чернового наброска.
Когда я впервые пришёл к нему домой, его комната была завалена набросками, рисунками, планами. Здесь был "новый театр", там - гостиница, тут - замок. Комната походила на контору архитектора.
Наблюдая за ним, работающим у чертёжной доски (тогда он был более аккуратным и точным в деталях, чем в моменты счастливой импровизации), я убеждался, что он, вероятно, уже давно приобрёл все технические и специальные навыки, необходимые для такой работы. Я просто не мог поверить, что возможно изобразить на бумаге такие непростые вещи под влиянием момента, и что всё увиденное мной - было импровизацией.
Обращаясь мысленно к тем годам, я должен вот что сказать:
Адольф никогда не относился к рисованию вполне серьёзно. Оно оставалось, скорее, увлечением вне его более серьёзных устремлений. Но здания значили для него гораздо больше.
Он всего себя отдавал этим воображаемым постройкам, которые совершенно завладели им. Как только ему приходила в голову идея, он становился одержимым. Для него ничего не существовало - он забывал о времени, сне и голоде. Его взор был прикован к какой-нибудь архитектурной детали, он анализировал стиль, критиковал или хвалил работу, осуждал или поддерживал выбор строительного материала - и всё это с такой скрупулёзностью и таким знанием, как будто он строитель и ему придётся из своего кармана платить за каждый недочёт.
Обычно у него в голове было одновременно полдюжины таких проектов, и иногда у меня возникало чувство, что все здания в городе были выстроены в его уме, как гигантская панорама.
Было много таких домов, которые постоянно вызывали его интерес. Он таскал меня повсюду, где бы ни шло какое-нибудь строительство. Он чувствовал себя ответственным за всё, что строилось. Но ещё больше, чем эти конкретные стройки, его занимали проекты, автором которых был он сам. Здесь его стремление всё изменять не знало границ.
Сначала я наблюдал за этим с некоторым опасением и задавал себе вопрос: почему он так упорно занимается планами, из которых, по моему мнению, никогда ничего не выйдет? Для него эти проекты каждой своей деталью были настолько реальными, как будто они уже были осуществлены, а весь город уже был перестроен по его плану. Я часто приходил в смятение и не мог понять, то ли он говорит о здании, которое существует, то ли о здании, которое должно быть построено. Но для него не существовало никакой разницы - реальное строительство было делом второстепенной важности. В нём сбивал с толку и заслуживал внимания этот непостижимый контраст: он создавал воздушный замок и при этом разрабатывал его до последней детали.
Ни в какой другой области эта его непоколебимая последовательность не проявилась более очевидно. То, что планировал 15-летний юноша, осуществлял 50-летний мужчина. Причём с такой точностью, как будто между планированием и постройкой прошло лишь несколько недель, а не десятилетий. Например, в случае с мостом через Дунай: план существовал, затем пришли власть и влияние - и план стал реальностью. Это случалось с поразительной регулярностью, словно 15-летний мальчишка не сомневался в том, что однажды у него будут необходимые власть и средства. Понять это мне слишком сложно. Я не могу представить себе, что такое возможно. Есть искушение назвать это "чудом", потому что не нахожу рационального объяснения.
Действительно, планы, которые этот никому не известный мальчик составлял для перестройки Линца, до последней детали совпадают с планом городской застройки, который был введён в действие после 1938 года.