На исходе августа...
- Давно это было, недавно... люди всякое говорят. Но я тебе скажу одно: когда лето катится к закату, щедро рассыпая вокруг звенящее на ветру золото; когда август искрится звездопадом, с трудом сдерживая рыдания; когда тоскливый клёкот журавлей будит тебя на рассвете; когда смятенно в клочья рвётся душа, и расцветает на болотах розовый куст - опасайся любви, что настигнет тебя внезапно.
- Розовый куст? - я рассмеялся. - На болотах?!
... Дороги расстилались передо мной разноцветным веером. Я волен был выбирать любую; я перебирал их, как струны на гуслях, и каждая дарила мне свою мелодию.
Одни были прямые и накатанные, помнящие тысячи ног и сотни колёс; они степенно вели меня к большим красивым городам с неизменным храмом на центральной площади и с удивительными историями в маленьких трактирах на окраине.
Другие зазывно петляли, игриво прячась среди разнотравья, и я никогда не знал заранее, куда они приведут; эти любил я особенно.
И те, и другие ласково стелились под ноги теплой пылью, маня в неизведанное, обещая и никогда не обманывая. Они щедро одаривали меня радостью негаданных встреч; ветер чуть слышно пел за плечами, ероша волосы шершавой ладонью, и улетал к горизонту, чтобы непременно вернуться; высокие травы льнули к рукам, стыдливо кутаясь на рассвете в прозрачный туман; бархатными ночами звёзды осыпали меня сверкающим дождём, и я загадывал желания, которые всегда сбывались. И время летело сияющими брызгами, играя в ладонях радугой.
Глаза мои наполнялись синевой бездонных небес, а душа, не знавшая боли расставаний и обид - звенящими сказками, что яркокрылыми бабочками слетались ко мне отовсюду.
Я нигде подолгу не задерживался; щедро рассыпая сказки в сёлах и хуторах, лежавших на моём пути, взамен получал я краюху свежего хлеба и запотевшую крынку молока, а иногда и кружку терпкого багряного вина - если сказка особенно удалась.
Порой прелестные селяночки, мило смущаясь, манили лукавыми взглядами, но я только усмехался - меня ждали дороги. Дороги - и чудеса, коих повидал я немало.
Но ни разу не слыхивал я о розовом кусте, расцветающем на исходе августа на болотах.
Старуха неторопливо подбросила веток в костёр и взглянула на меня искоса из-под седых бровей:
- Не веришь... Пуглива вера твоя, будто жеребёнок новорождённый. Немало повидал чудес, говоришь? Чудеса - они ведь не только сияющие да радостные бывают. Есть чудеса мрачные, как омуты Волчьего озера, как ночь в новолуние... как чёрные розы, что расцветают на болотах.
Старуха плеснула мне в кружку кипяток, настоенный на травах: вспыхнули перед глазами ромашковые луга да поляны земляничные. И едва ощутимая горечь полыни заставила чаще забиться сердце. Она между тем продолжала, уставившись на огонь слезящимися глазами:
- Жил когда-то в соседнем селе парень. Всем хорош был - и строен, и ладен, и в работе спор. А уж как на гуслях играл - заслушаешься! Олесь его звали... Много девичьих сердец разбил он синими очами и кудрями буйными, песнями ласковыми да плясками огневыми на Купалу-ночь. Много девичьих сердец разбил... но его сердце оставалось холодным. Не знало сердце Олеся боязни: и на медведя с рогатиной хаживал, и волчью стаю от села отважил зимою лютой; но и любви сердце его не знало тоже. И когда старостова дочь, красавица Олёнка с васильковыми глазами, бросилась в омут Волчьего озера от безнадёжной тоски - даже тогда не забилось его сердце, не дрогнуло от жалости и печали.
Вскорости и расцвёл на болотах пышный куст чёрных роз. Странный был этот куст, странный и пугающий. В лунные ночи серебрилась на лепестках роса - крупные прозрачные капли медленно скатывались вниз с тихим печальным звоном... До самых заморозков цвёл куст, а затем пропадал в одночасье, как и не было - до следующего августа.
В рёв бросались бабы, отказываясь ходить на болота за морошкой и травами: манил к себе злополучный куст мрачной своей красотой, тянул, будто нитями незримыми. Наполнял сердца страхом и тоской непонятной. Кружил головы ароматом цветов своих до беспамятства...
И решил тогда Олесь под корень срубить его, чтобы и следа не осталось.
Я слушал, сжимая в ладонях кружку с остывшим питьём, боясь пошевелиться. Тёплая ночь ласково обнимала за плечи - но тянуло сыростью с болот, и тревожно шептались травы, клонясь к земле, и внезапно смолкли цикады; лишь старухин голос, взлетая вслед за искрами в темноту, звенел над лугом.
- Лунная выдалась ночь, лунная и тихая. Но, когда Олесь подошёл к болотам, луна внезапно спряталась за набежавшие тучи. Немало поплутал парень, оступаясь с нахоженных тропок в вонючую болотную жижу. Извозился, утомился, в ярость впал, пугая тишину злыми словами - но решимости не растерял. И когда луна вновь появилась, залив всё вокруг серебристым светом - увидел Олесь пред собою розовый куст. Увидел - и задохнулся от красоты дивной. Впервые защемило холодное сердце, зашлось болью сладостной. Заволокло глаза туманом горячим, защипало. Разжались безвольно пальцы, выронили топор... Закрыл парень лицо ладонями, силясь унять рыдания, рвущиеся наружу - как вдруг нежный голос окликнул его. Глядь - стоит перед ним Олёна, краше, чем прежде; сияет васильковыми глазами, тонкие руки навстречу тянет, а на льняных кудрях венок из чёрных роз светится... Так и сгинул Олесь без следа. Никто его больше не видел. А розовый куст, говорят, до сих пор цветёт на исходе августа, и от пряного аромата его цветов сжимаются сердца парней и девушек в лунные ночи...
Давно воцарилась тишина, не нарушаемая даже треском горящих веток; а я всё не мог отвести взгляд от багровых языков пламени. Темнота за спиной сгустилась и давила, мешая дышать.
Внезапно налетевший ветер донёс до меня тонкий аромат роз.
Я перевёл дух:
- Хорошая сказка. А откуда ты, бабушка, знаешь...
По ту сторону костра раздался тихий мелодичный смех. Тонкие руки подбросили охапку хвороста в умирающее было пламя; оно жадно набросилось на ветки и вспыхнуло, ярко и сильно, разогнав темноту. И в мерцающих отсветах огня я с замиранием сердца увидел васильковые глаза, и нежную зовущую улыбку, и сверкающий росой венок из чёрных роз на разметавшихся кудрях...
- Розовый куст? - я рассмеялся. - На болотах?!
... Дороги расстилались передо мной разноцветным веером. Я волен был выбирать любую; я перебирал их, как струны на гуслях, и каждая дарила мне свою мелодию.
Одни были прямые и накатанные, помнящие тысячи ног и сотни колёс; они степенно вели меня к большим красивым городам с неизменным храмом на центральной площади и с удивительными историями в маленьких трактирах на окраине.
Другие зазывно петляли, игриво прячась среди разнотравья, и я никогда не знал заранее, куда они приведут; эти любил я особенно.
И те, и другие ласково стелились под ноги теплой пылью, маня в неизведанное, обещая и никогда не обманывая. Они щедро одаривали меня радостью негаданных встреч; ветер чуть слышно пел за плечами, ероша волосы шершавой ладонью, и улетал к горизонту, чтобы непременно вернуться; высокие травы льнули к рукам, стыдливо кутаясь на рассвете в прозрачный туман; бархатными ночами звёзды осыпали меня сверкающим дождём, и я загадывал желания, которые всегда сбывались. И время летело сияющими брызгами, играя в ладонях радугой.
Глаза мои наполнялись синевой бездонных небес, а душа, не знавшая боли расставаний и обид - звенящими сказками, что яркокрылыми бабочками слетались ко мне отовсюду.
Я нигде подолгу не задерживался; щедро рассыпая сказки в сёлах и хуторах, лежавших на моём пути, взамен получал я краюху свежего хлеба и запотевшую крынку молока, а иногда и кружку терпкого багряного вина - если сказка особенно удалась.
Порой прелестные селяночки, мило смущаясь, манили лукавыми взглядами, но я только усмехался - меня ждали дороги. Дороги - и чудеса, коих повидал я немало.
Но ни разу не слыхивал я о розовом кусте, расцветающем на исходе августа на болотах.
Старуха неторопливо подбросила веток в костёр и взглянула на меня искоса из-под седых бровей:
- Не веришь... Пуглива вера твоя, будто жеребёнок новорождённый. Немало повидал чудес, говоришь? Чудеса - они ведь не только сияющие да радостные бывают. Есть чудеса мрачные, как омуты Волчьего озера, как ночь в новолуние... как чёрные розы, что расцветают на болотах.
Старуха плеснула мне в кружку кипяток, настоенный на травах: вспыхнули перед глазами ромашковые луга да поляны земляничные. И едва ощутимая горечь полыни заставила чаще забиться сердце. Она между тем продолжала, уставившись на огонь слезящимися глазами:
- Жил когда-то в соседнем селе парень. Всем хорош был - и строен, и ладен, и в работе спор. А уж как на гуслях играл - заслушаешься! Олесь его звали... Много девичьих сердец разбил он синими очами и кудрями буйными, песнями ласковыми да плясками огневыми на Купалу-ночь. Много девичьих сердец разбил... но его сердце оставалось холодным. Не знало сердце Олеся боязни: и на медведя с рогатиной хаживал, и волчью стаю от села отважил зимою лютой; но и любви сердце его не знало тоже. И когда старостова дочь, красавица Олёнка с васильковыми глазами, бросилась в омут Волчьего озера от безнадёжной тоски - даже тогда не забилось его сердце, не дрогнуло от жалости и печали.
Вскорости и расцвёл на болотах пышный куст чёрных роз. Странный был этот куст, странный и пугающий. В лунные ночи серебрилась на лепестках роса - крупные прозрачные капли медленно скатывались вниз с тихим печальным звоном... До самых заморозков цвёл куст, а затем пропадал в одночасье, как и не было - до следующего августа.
В рёв бросались бабы, отказываясь ходить на болота за морошкой и травами: манил к себе злополучный куст мрачной своей красотой, тянул, будто нитями незримыми. Наполнял сердца страхом и тоской непонятной. Кружил головы ароматом цветов своих до беспамятства...
И решил тогда Олесь под корень срубить его, чтобы и следа не осталось.
Я слушал, сжимая в ладонях кружку с остывшим питьём, боясь пошевелиться. Тёплая ночь ласково обнимала за плечи - но тянуло сыростью с болот, и тревожно шептались травы, клонясь к земле, и внезапно смолкли цикады; лишь старухин голос, взлетая вслед за искрами в темноту, звенел над лугом.
- Лунная выдалась ночь, лунная и тихая. Но, когда Олесь подошёл к болотам, луна внезапно спряталась за набежавшие тучи. Немало поплутал парень, оступаясь с нахоженных тропок в вонючую болотную жижу. Извозился, утомился, в ярость впал, пугая тишину злыми словами - но решимости не растерял. И когда луна вновь появилась, залив всё вокруг серебристым светом - увидел Олесь пред собою розовый куст. Увидел - и задохнулся от красоты дивной. Впервые защемило холодное сердце, зашлось болью сладостной. Заволокло глаза туманом горячим, защипало. Разжались безвольно пальцы, выронили топор... Закрыл парень лицо ладонями, силясь унять рыдания, рвущиеся наружу - как вдруг нежный голос окликнул его. Глядь - стоит перед ним Олёна, краше, чем прежде; сияет васильковыми глазами, тонкие руки навстречу тянет, а на льняных кудрях венок из чёрных роз светится... Так и сгинул Олесь без следа. Никто его больше не видел. А розовый куст, говорят, до сих пор цветёт на исходе августа, и от пряного аромата его цветов сжимаются сердца парней и девушек в лунные ночи...
Давно воцарилась тишина, не нарушаемая даже треском горящих веток; а я всё не мог отвести взгляд от багровых языков пламени. Темнота за спиной сгустилась и давила, мешая дышать.
Внезапно налетевший ветер донёс до меня тонкий аромат роз.
Я перевёл дух:
- Хорошая сказка. А откуда ты, бабушка, знаешь...
По ту сторону костра раздался тихий мелодичный смех. Тонкие руки подбросили охапку хвороста в умирающее было пламя; оно жадно набросилось на ветки и вспыхнуло, ярко и сильно, разогнав темноту. И в мерцающих отсветах огня я с замиранием сердца увидел васильковые глаза, и нежную зовущую улыбку, и сверкающий росой венок из чёрных роз на разметавшихся кудрях...