Я причисляю себя к народу Бессарабки. Часть 3.
У такого же старого, как наш дом, флигеля тоже была узкая, с покрытыми плесенью кирпичами подворотня, через которую можно было попасть во внутренний двор. Там, примыкая к глухим стенам домов, в тени старых деревьев полукругом стояли дровяные сараи и сараи с выгребными ямами.
И если в нашем дворе был единственный кран, в котором можно было набрать воды или выполоскать белье, то в туалет всем приходилось ходить в соседний. Ни водопровода, ни канализации у нас не было.
Единственный кран в бессарабском дворе и раскормленный бутуз, предмет гордости родителей и умиления для окружающих.
Зато был газ. В дровяных сараях давно уже хранился всякий хлам, кудахтали куры и размножались кролики.
Печки в комнатах топились газом. А коридоры были уставлены газовыми плитами: помещений для кухни в наших домах тоже не было.
Из-за этого в теплое время года стол посреди двора днем превращался в большую коммунальную кухню.
Здесь чистили и резали овощи, рыбу, мясо, тут же мыли все это под краном, наполняли кастрюли водой и потом разносили по коридорам к своим газовым плитам.
Когда все вокруг наполнялось запахами приготовленной пищи, собирали по дворам ребятишек. Бабушки выносили им за общий стол тарелки с зеленым щавелевым или красным борщом с каплями густой базарной сметаны и кусочками постной говядины. На второе готовили картофельное пюре с жареной рыбкой - красноперкой или вермишель смешанную с нарезанной мелкими кубиками неповторимой теперь уже по вкусу докторской колбасой. Все это надо было есть непременно с хлебом. За этим следили особо, ведь так сытнее.
Молодые мамочки усаживали на колени малышей и кормили их манной кашкой со сливочным маслом или размокшими в жирном молоке сухарями, громко уговаривая съесть еще ложечку за какого-нибудь очередного родственника и одновременно обсуждая между собой все премудрости воспитания и самое главное - кормления.
Собственно, воспитывать детей тогда не считалось чем-то очень важным. Главное в воспитании было: хорошо накормить, одеть и обуть. Все остальное делалось нерегулярно и по мере необходимости.
Детям почти никогда не давали наставлений, не читали нравоучений. От них как-бы отмахивались рукой и говорили: «Воспитывайся сам! У нас много дел! Нам некогда!». Но этот жест предполагал, что дети, всегда подражающие взрослым, не должны видеть и слышать от них ничего дурного.
Мы всегда чувствовали себя полноправными членами дворового сообщества. Нас никогда не делили на своих и чужих. Замечания делали шепотом, отведя в сторону от остальных, чтобы мы, не дай Бог, не почувствовали себя униженными.
И если родители отсутствовали, всегда кто-нибудь из соседей мог напоить дворового беспризорника чаем, подкормить, если надо, внимательно выслушать и, при необходимости, прикрикнуть.
По негласной договоренности все старшее поколение в присутствии детей старалось вести себя прилично, подавая положительные примеры.
А если обстановка накалялась, нас организованно отправляли с важным поручением в соседний двор, или на прогулку по ступенькам у входа во Дворец спорта, или на восхождение на вершину Черепановой горы.
1958 год. Бессарабские соседи на фоне Черепановой горы. Теперь на месте этого одинокого одноэтажного домика стоит гостиница «Русь».
Видимо таким образом в нас воспитали доброжелательность и деликатность, умение проявлять уважение и бескорыстную заботу о ближних.
Зимой, когда двор утопал в сугробах и был расчерчен узенькими тропинками ведущими к подворотням на улицу и к туалетам, жизнь в нем замирала. Все расползались по своим комнатам с печным отоплением. От зимней стужи утепляли окна, укладывая в пространство между рамами снежные сугробы из белой ваты и посыпая их для красоты сверкающими осколками разбитых елочных игрушек.
Маленькими пушистыми кусочками ваты обсыпали и ветки новогодних елей, отчего они в жарких от протопленных печек комнатах, выглядели заснеженными. На елках вместе со стеклянными и картонными игрушками висели конфеты, завернутые в фольгу орехи и даже редкие по тем временам мандарины.
Дом, в котором мне предстояло расти, был очень старым, со странной архитектурой, рассыпающейся сырой кирпичной кладкой, многочисленными деревянными пристройками, непонятными перепланировками, когда кирпичом закладывались не только двери между комнатами, но и окна на фасаде. У моего дома была богатая история.
В XIX веке здесь был печально знаменитый дом терпимости, куда любил наведываться киевский гражданский губернатор Гудыма-Левкович, где и нечаянно скончался 22 мая 1885 года в объятиях женщины, к профессии которой в то время относились «терпимо». ( Интересное совпадение, вероятно ни с чем не связанное, но меня позабавило: я появилась на свет через 74 года именно 22 мая.)
После этого скандала, породившего большое количество слухов и пересудов по всему городу, по приказу киевского генерал-губернатора Дрентельна все дома терпимости из центра Киева были изгнаны в район Ямской улицы (между нынешним Центральным автовокзалом и Байковым кладбищем). Это и была знаменитая Яма, о которой писал Александр Куприн.
А в нашем доме освободившиеся комнаты стали сдавать приезжим торговцам с Бессарабского торга, обслуге, работавшей в различных заведениях на Крещатике и Большой Васильковской, всяким разным ремесленникам, мастеровым и темным личностям, промышлявшим в самом центре Киева.
Здесь, в канун Первой мировой войны в возрасте 12 лет сняла комнату моя будущая бабушка Катя. Она приехала в Киев на заработки из села под Винницей. Маленькая девочка из бедной крестьянской семьи, где кроме нее было еще десять детей, вынуждена была с шести лет работать нянькой в Бердичеве у зажиточных евреев.
Очутившись в самом центре большого города, она сама приписала себе в какой-то бумажке два года, став ровесницей века, получила паспорт и устроилась официанткой в офицерский клуб в строящемся Пассаже на Крещатике. Откуда в ней в столь раннем возрасте было столько смелости, практичности и уверенности в своих силах?
Бабушка была юной хорошенькой барышней и сразу обзавелась большим количеством поклонников и ухажеров, среди которых были как и бессарабские босяки так и посетители офицерского клуба, в котором она служила.
В силу своего возраста, она мало придавала значения бурным историческим событиям, которые происходили в те годы, круто меняя привычный уклад жизни, судьбы людей, страны и мира. Эти годы оставили у нее воспоминания только о романтических, а порой и опасных приключениях, в которые она, вдруг окунулась с большим удовольствием, научившись радоваться всему, что ее окружало, быстро освоившись и привыкнув к городской жизни.
Удивительно, но бабушка, которая родилась и выросла в украинском селе, никогда не говорила на украинском языке, и, будучи неграмотной, до конца жизни сохранила хорошие манеры, восхитительное чувство юмора, красивый русский язык с характерными киевскому говору словесными оборотами.
Вот только песни она пела с подружками под рюмочку вишневой наливки исключительно украинские. И фамилия ее девичья была польской.
Кем была моя бабушка? Теперь мне некого об этом расспросить.